Махбод Сераджи - Крыши Тегерана
Тот качает головой.
— Слава богу. Тогда в чем же дело? Вы должны нам сказать. Я настаиваю.
Выпив следующую рюмку водки, господин Мохташам смотрит на меня. Я чувствую, что начинаю сходить с ума.
— Что такое? Что? Пожалуйста, скажите. Умоляю вас, — просит Голи Джан.
Указывая на меня, он пишет: «Сейчас ему это не понравится, потому что она еще маленькая, но понравится через двадцать лет, когда он вернется в Иран из США».
— Что? Что ему понравится, ваше преосвященство? Скажите нам, пожалуйста, скажите нам! — молит господин Касрави.
Теперь уже всем, включая меня, любопытно узнать, что именно я собираюсь сделать с бедным ребенком через двадцать лет.
«Молодой человек женится на вашей дочери, и они проживут много счастливых лет за границей», — пишет он в блокноте.
В комнате раздаются аплодисменты и приветственные возгласы. Ахмед и даже Мустафа присвистывают. Мой отец и господин Касрави смеются и по такому случаю выпивают еще водки.
«Какая чушь! — думаю я. — Ей всего четыре, а мне семнадцать. Сумасшедший старик».
Голи Джан обнимает меня и говорит, что я идеальный зять. Она бежит на кухню и возвращается с зернами руты — персы сжигают их для отпугивания злых духов. Она разбрасывает их над моей головой и головой Шабнам. Пожилая служанка вносит жаровню, и Голи Джан кидает на угли остальные зерна. Вскоре комната наполняется дымом, ноздри щекочет приятный аромат.
Господин Касрави похлопывает меня по спине и говорит, что на следующий вечер пригласит к себе в дом всю деревню, чтобы отпраздновать мою помолвку с его дочерью, — пригласит всю деревню. Я бледнею. Он смеется и говорит, что пошутил, просто пошутил. Все хохочут, кроме моей будущей жены. Девочка продолжает жаловаться матери, что устала, но не может заснуть.
19
СВЕЧА ДОКТОРА
После казни Доктора прошло около четырех недель, но кажется, намного больше. Деревья сбросили листья, розовый куст, который я посадил у нашего дома, облетел. Дни все короче, безмолвие ночей все глубже.
Я не видел Зари с тех пор, как мы были на кладбище, и по-прежнему, думая о Докторе, каждый раз впадаю в тревогу. Я все время обещаю себе, что скоро один пойду к нему на могилу и проведу там весь день, рассказывая о том, что произошло в ту ночь. Я скажу ему, как мне жаль, что я не успел пригнуться до того, как меня увидел человек с рацией, и что я сделал бы все на свете, чтобы повернуть время вспять и исправить ошибку. Я попрошу его, чтобы он простил меня за то, что я влюбился в Зари, за то, что почти все летние дни проводил в ее доме, пока он был в отъезде, и за то, что злоупотребил его доверием ко мне. Я попрошу у него прощения за то, что мечтаю о ней сейчас, что не проходит ни единой минуты, чтобы я не подумал о ней, что я околдован и очарован ею.
Я сижу у стены, окаймляющей крышу, и смотрю на небо. На улице холодно, но мне все равно. В учебнике по астрономии я читал о нашей Солнечной системе, однако узнаю звезды только по именам, которые мы с Ахмедом им присвоили, по именам людей, обладающих Этим. Когда я буду жить в США, то стану общаться с друзьями, каждую ночь разговаривая с их звездами. Мысль о том, что я буду видеть их звезды на другом краю света, немного облегчает тоску от разлуки.
Вместо того чтобы делать домашнее задание по геометрии, я читал «Преступление и наказание» Достоевского. Я по-прежнему ненавижу свою профилирующую дисциплину и по-прежнему ненавижу учителей, но не питаю больше ненависти к Ираджу, несмотря на то что он продолжает глазеть на сестру Ахмеда. Наш новый преподаватель культуры речи, господин Ростами, попросил нас написать сочинение на вольную тему на пяти страницах. Ахмед предлагает, чтобы я воспользовался его шедевром на тему «Технология как мать всех наук». Я вежливо отказываюсь. Вместо этого я пишу о преступлении и наказании в Иране. Я пишу, что преступление — это противозаконный акт насилия, который может быть совершен любым человеком, а наказание — расплата, придуманная для преступников, не располагающих финансовыми средствами для сокрытия преступления. На протяжении истории богатые люди и люди, наделенные властью, освобождались от расплаты за свои злодеяния. Таким образом, преступление можно определить как правонарушение, совершенное индивидуумом, занимающим низшее положение в обществе. Наказание — расплата, налагаемая на преступника, только если он занимает низшую ступень социальной лестницы.
Господин Ростами стоит в углу класса и молча смотрит на меня поверх прямоугольной оправы больших очков, сидящих на кончике его носа. Руки его сомкнуты за спиной.
— Кто написал для тебя эту чепуху? — вопрошает он.
— Я сам написал, — отвечаю я, сердито глядя на него.
— И ты этим гордишься?
— Да, — говорю я, не сводя с него пристального взгляда.
В классной комнате слышится возбужденный гул.
— Заткнитесь! — визжит господин Ростами.
Раздается звонок на большую перемену, но все остаются на местах, горя желанием увидеть, что произойдет дальше. Господин Ростами велит всем выйти. Класс неохотно подчиняется. Ахмед с Ираджем сидят рядом. Ирадж собирается встать, но Ахмед хватает его за рукав куртки и тянет вниз.
— Убирайтесь! — приказывает господин Ростами.
— Это мы надоумили его написать, — говорит Ахмед, мой всегдашний защитник.
— Убирайся, шут гороховый, твою мать, или его накажут даже строже, чем ты можешь вообразить!
Я делаю знак Ахмеду и Ираджу, чтобы вышли из класса. Когда учитель произносит нечто вроде «твою мать», это уже серьезно. Ахмед и Ирадж выходят, обеспокоенные.
Господин Ростами подходит ко мне, по-прежнему держа руки за спиной. Я жду, что он ударит меня по лицу. И если он сунется ко мне, я готов отбить его руку жестоким контрударом. Но вместо этого он с задумчивым видом делает вокруг меня пару кругов.
— Разве ты не знаешь, что нельзя писать чепуху вроде этой? — спрашивает он.
Меня удивляет его спокойное поведение.
— У меня не остается выбора, как только доложить об этом, — в отчаянии говорит он. — Понимаешь?
У него начинает дергаться левый глаз.
— Почему я не могу писать правду? — осторожно спрашиваю я.
Господин Ростами качает головой.
— Можешь писать что угодно, но мне надо кормить детей. Знаешь, что они со мной сделают, если я не доложу об этом?
— Кто «они»? — спрашиваю я.
— Система, другие учителя, администрация, чертова САВАК — вот кто!
— Несправедливо, если у вас будут неприятности из-за того, что я написал, — говорю я, прекрасно понимая, что веду себя наивно.
Администрация школы предписывает учителям пресекать инакомыслие среди учеников.
— Ты не кажешься мне глупым парнем. Ты ведь знаешь, что нельзя писать вещи с политическим подтекстом?
Он подавленно вздыхает.
Я молчу.
— У меня нет выбора, — бормочет он. — Понимаешь? У меня четверо детей. Даже и теперь мне трудно их обеспечивать. Представь, что станет с моей семьей, если я потеряю работу. Мне придется доложить господину Язди. Проклятье, ты хоть понимаешь, мать твою?
В его голосе слышится боль, он не хочет доносить на меня, но у него нет выбора.
— Понимаю, — тихо говорю я. — Делайте то, что считаете нужным.
— Ах ты понимаешь? — сердито переспрашивает он. — И ты понимаешь, что я всю ночь не усну, думая о том, что у меня не нашлось смелости поступить правильно? Ты понимаешь, что, если они что-то с тобой сделают, мне придется прожить с этим остаток жизни?
Я думаю о том, как неумышленно выдал Доктора, и киваю в ответ.
— Дай мне свои проклятые листки! — кричит он.
Я протягиваю ему сочинение. Он вынимает из кармана зажигалку, сжигает листки и выбрасывает пепел в окно.
— Плохо, что мне придется вспоминать по памяти то, что ты написал. Оставайся в классе. Перед началом следующего урока мне надо повидать директора и воспитателя.
Господин Ростами медленно выходит из класса. Тотчас в комнату врываются Ахмед с Ираджем.
— Все нормально? — спрашивает Ахмед.
Некоторое время я молчу, думая о четырех детях господина Ростами. Он покинул класс размеренной поступью, с таким выражением лица, будто идет на виселицу.
— У него есть Это, — шепчу я.
— Что? — переспрашивает Ирадж. — У кого что есть?
На следующий день господин Язди просит моего отца зайти в школу, чтобы обсудить вызывающие тревогу мысли, изложенные в моем сочинении. По словам учителя, моя работа не критикует политику. Тем не менее моя социальная позиция неприемлема. Господин Ростами забрал у меня сочинение, но, к несчастью, потерял его по дороге в кабинет директора. Он озабочен тем, что я пропагандирую терпимость к преступной деятельности, если мотивы оправданны. Отец должен убедить меня, что преступное поведение недопустимо независимо от мотива.
