Махбод Сераджи - Крыши Тегерана

Потом уверенным тоном, удивившим меня самого, я добавляю:

— Согласен с вами, господин Касрави. Некомпетентность Каджаров подрывала Иран на протяжении их двухсотлетнего правления.

Господин Касрави смотрит на моего отца и кивает. Ахмед качает головой и шепчет:

— Сукин сын.

— Мой отец знавал соседей, родных и друзей семьи, которых избивали, секли и вешали на этой площади, — с непритворным огорчением произносит господин Касрави. — Не могу понять, почему никто не сжег это место, почему никто не срыл его бульдозером. Может быть, это надо сделать мне, может быть.

Он погружается в задумчивость, как будто и правда собирается срыть площадь.

— Люди забывают, как плохо было раньше в нашей стране. Ты знал о том, что до тех пор, пока отец шаха не свергнул династию Каджаров, у нас не было тюрем? Ты знал об этом?

Я качаю головой.

— Ах ты тупой сукин сын! — изображая глубокое разочарование, бубнит Ахмед.

— Не было тюрем, совсем не было тюрем. Тюремное заключение было для нас совершенно чуждым делом, совершенно чуждым. Было принято отрубать людям руки, отрубать ноги, отрезать уши, а потом убивать или освобождать. Вот как наказывали преступников.

— Ух ты! — шепчет Ахмед.

— Отец шаха пришел к власти пятьдесят лет назад, за это время в Иране построено больше шести тысяч тюрем, — говорит господин Касрави. — Люди считают, что это плохо, но я думаю, это лучше, чем наказывать и публично унижать несколько миллионов человек. Необходимо было прекратить пытки и публичное унижение преступников, просто необходимо было прекратить. Даже преступники имеют право на чувство собственного достоинства! Я бы умер, если бы увидел, как Мехрбана публично пытают и избивают.

До меня вдруг доходит, какова цель нашего путешествия. У отца нет здесь никакого дела. Господин Касрави преподает нам урок истории, сравнивая то, что происходит в наших политических тюрьмах, с ужасными зверствами, имевшими место быть в правление Каджаров.

Негоже сердиться на отца, но я чувствую, как меня захлестывает ярость. Сдерживая лошадь, чтобы отделиться от группы, я думаю: разве замена публичных пыток на пытки за тюремными стенами — такой уж большой скачок к модернизации и демократии? Разве господин Мехрбан страдал меньше, когда агенты САВАК тушили сигареты о его грудь, руки и ягодицы? Натягивая вожжи, я еще больше отстаю.

Светит солнце, но тучи со стороны моря приносят запах надвигающегося дождя. Вскоре мы подъезжаем к чистому горному ручью, поим коней и недолго отдыхаем перед обратной дорогой к дому господина Касрави.

Наступает вечер. Перед ужином мы с Ахмедом сидим на крыльце, а отец с господином Касрави играют в гостиной в нарды. Нам слышно, как они поддразнивают друг друга и смеются.

Ахмед спрашивает:

— Ты ведь понимаешь, зачем твой отец повез нас сюда?

— Да, понимаю.

— Сердишься?

— Он мой отец. Я злюсь на хозяина.

— Не бери в голову. У него были благие побуждения.

— Знаю.

Госпожа Касрави приготовила ужин, достойный тысячи царей, как говаривала моя бабка. Рис басмати, ягнятина, приготовленная в подземной печке, три вида хорешта,[5] разнообразные овощи и зелень, включая редис, мяту, петрушку, три вида наана,[6] козий сыр и йогурты с добавлением сухой мяты и огурцов, а еще четыре вида турши,[7] даже чеснок с укропом — который, как говорят, не делает дыхание зловонным.

Ахмед смотрит на стол и говорит мне:

— Я бы не стал возражать, право, если бы эта семья меня усыновила. Совсем не стал бы возражать.

Я толкаю его локтем в бок. Отец и господин Касрави за ужином пьют водку. Ахмед, Мустафа и я сидим рядом, уплетая еду с аппетитом стаи изголодавшихся волков. Пару раз за ужином мы с Ахмедом пытаемся заговорить с Мустафой, но он лишь смотрит на нас и улыбается.

— Думаешь, он умеет говорить? — озабоченным шепотом спрашиваю я Ахмеда.

— Может, его отец потому все и повторяет, что говорит за обоих.

Чтобы спрятать улыбку, я прикусываю верхнюю губу.

Отец поднимает бокал и пьет за хозяев. Потом он подмигивает и пьет второй бокал за нас с Ахмедом. Будто прочитав мои мысли, он наклоняется ко мне и тихо произносит:

— Прости за сегодняшнее. Вышло не так, как я планировал.

Я люблю отца. Мне хочется обнять его за шею и поцеловать в щеку, как я делал, когда мне было года четыре-пять.

Звонят в дверь, господин Касрави идет открывать. Через несколько минут он возвращается в сопровождении высокого мужчины лет пятидесяти. Он представляет его как господина Мохташама. Мы все встаем и пожимаем ему руку.

— Как замечательно, что вы сегодня вечером посетили мой дом, как замечательно, — наливая водки новому гостю, говорит господин Касрави. — Потрясающе, что вы здесь вместе с моими гостями из Тегерана.

Господин Мохташам не отвечает.

Голи Джан, взволнованная приходом нежданного гостя, приносит тарелки и столовое серебро, настаивая, чтобы он сразу принимался за еду. Тот в знак благодарности постоянно кивает.

— Господин Мохташам принял обет молчания, — говорит господин Касрави моему отцу. — Его преосвященство хорошо известен как ясновидящий. Он провидит будущее так же, как вы и я помним прошлое, я вас не разыгрываю. Все его предсказания со временем сбываются, абсолютно все.

Мой отец вежливо благодарит Бога за дарованную честь провести вечер в обществе господина Мохташама, а я недоумеваю, почему человек принимает обет молчания, если Бог осчастливил его такой чудесной способностью.

Господин Касрави говорит господину Мохташаму, что я особенный человек, по-настоящему особенный, и в свои семнадцать лет обладаю зрелостью и мудростью образованного тридцатилетнего мужчины. Поглощая еду, господин Мохташам пристально смотрит на меня. Потом достает из кармана маленький блокнот и пишет в нем: «Он обладает Этим».

Я с замирающим сердцем вспоминаю Доктора. Ахмед осторожно толкает меня локтем в бок.

— Так и есть, — вполголоса произносит он.

— Что вы можете сказать о нашем будущем, ваше преосвященство? — спрашивает господин Касрави, выпивая рюмку за здоровье гостя.

Господин Мохташам оглядывает комнату, на несколько мгновений задерживает взгляд на Мустафе. Все затихают в нетерпении. Я не могу поверить, что святейший человек в Иране, опьянев от водки, собирается предсказывать будущее людей в этой комнате. Он пишет на листке бумаги, что Мустафа пойдет по стопам своего отца и станет успешным бизнесменом.

Голи Джан вне себя от радости.

— Иншаллах, да будет на то воля Господня! — шепчет она.

— Мои поздравления, — говорит Ахмед.

Мустафа улыбается ему в ответ, но по-прежнему молчит. Ахмед поворачивается ко мне и шепчет:

— Будем сегодня спать по очереди. Я не доверяю этому парню.

Я прикрываю рот ладонью, чтобы спрятать ухмылку.

Господин Мохташам смотрит на меня. Он пишет, что я поеду учиться в Соединенные Штаты.

Отец спрашивает:

— Что он будет изучать?

Провидец складывает ладони в трубочку и смотрит через них. У меня подпрыгивает сердце. Он пытается сказать, что я буду изучать что-то имеющее отношение к камерам. В конце концов я стану режиссером.

— Ты сионист, — шепчет Ахмед.

Чтобы не впасть в эйфорию, я напоминаю себе, что все это, возможно, не более чем розыгрыш. Алкоголь не относится к средствам, улучшающим ясность ума и проницательность. Господин Мохташам выпивает следующую рюмку и смотрит на Ахмеда. Он пишет, что Ахмед женится в очень молодом возрасте и у него будет три красивых дочери.

— А сыновей не будет? — возмущается Ахмед. — Тогда я не женюсь.

Все смеются.

Господин Мохташам говорит Голи Джан, что она счастливо проживет до ста лет рядом с детьми и мужем.

— Да будет на то воля Божья, — с благоговением шепчет она.

Нам говорят, что мой отец в поисках истинного смысла жизни и единения с всемогущим Богом доживет до преклонных лет. Когда-нибудь его будут считать одним из величайших поэтов в новейшей иранской истории. Интересно, откуда он знает, что отец пишет стихи?

Господин Касрави, отойдя от дел, поселится в отдаленном месте в окружении членов семьи.

— Всех нас ожидает блестящее будущее, вполне блестящее, слава богу, — произносит господин Касрави.

В комнату входит четырехлетняя дочь господина и госпожи Касрави, Шабнам. Она подбегает к матери и жалуется, что не может уснуть. Господин Мохташам смотрит на Шабнам долгим проницательным взглядом.

— Что такое, ваше преосвященство? — заметив пристальный взгляд господина Мохташама, с мольбой спрашивает господин Касрави. — Что вы видите? Пожалуйста, скажите нам. Моя дочь в опасности? Прошу вас, скажите — она в опасности?

Тот качает головой.

— Слава богу. Тогда в чем же дело? Вы должны нам сказать. Я настаиваю.