Ксения Велембовская - Дама с биографией
Торговаться у нее никогда особенно не получалось, а сегодня она еще и забыла взять лупу. Как торговаться, если невозможно проверить клеймо на старинном золотом или серебряном изделии?
Где же этот чертов дом? Шмыгающий по дворам замерзший народ отмахивался от нее варежками кто налево, кто направо. Наконец попалась разговорчивая бабка, которая выгуливала мальчика в цигейковой шубке, ковырявшего пластмассовой лопаткой глыбу льда. Авторитетно заявив, что четвертый дом — по другую сторону Сретенки, бабка принялась подробно растолковывать, как туда пройти.
— Бабушка Р-р-раиса Р-р-романовна, ты говор-р-ришь непр-р-равильно, — вдруг подал голос внук. Очевидно, мальчик только что освоил букву «р» и очень этим гордился. — В четвер-р-ртом доме, стр-р-роение восемь, живет мой др-р-руг Андр-р-рей. Пр-р-ройдемте! — скомандовал он и, взяв Люсю за руку, вывел ее через низкую арку в тот двор, откуда она только что пришла.
— Вон он, ваш подъезд! — лопаткой указал малыш. — Дверь скр-р-рипучая откр-р-рыта.
— Спасибо тебе большое.
— На здор-р-ровье!
Из двери нараспашку тянуло ремонтом и кислыми щами. Соскобливших краску и побелку жэковских маляров, видимо, перебросили на другой объект, и они дружно смотались, оставив после себя тучи желто-зеленой трухи, козлы, сломанные мастерки, скребки, палки с ржавыми гвоздями. Вот как хочешь, так и поднимайся на третий этаж!
Не успела она отряхнуться и оглядеться на последнем, третьем этаже, как из ближайшей двери вывалилась тетка с помойным ведром. От неожиданности тетка застыла во всей своей красе: ситцевый халат поверх тренировочного костюма, кроличий треух на пергидролевых кудрях и валенки.
— А-а-а, к евреям на ярмарку?.. Ну, давай, заходи, вторая комната направо. У нее там открыто… Бесценных тебе покупочек! — крикнула тетка уже с лестницы и с хохотом понеслась дальше: — Ха-ха-ха!.. Ой, не могу! Держите меня…
Вторая комната направо в уходящем вдаль коммунальном коридоре выглядела как после бомбежки или землетрясения: треснутые стекла в облупленных рамах, белая пыль штукатурки, рваные дыры в засаленных обоях. В дальнем углу были сложены узлы из застиранных байковых одеялок и вигоневых платков, солдатские котомки и древние советские чемоданы — вполне подходящий реквизит для спектакля о блокаде и эвакуации. Под лампочкой на шнуре, склонив седую голову на бок, похрапывала на табуретке крошечная старушонка. Перед ней на рыжем выщербленном паркете выстроились в ряд сильно б/у кастрюльки, сковородки, суповые тарелки, чугунный утюг… Старуха почесалась во сне, зевнула и проснулась.
— Здравствуйте, Софья Эдуардовна. Я от Лёни Мельника.
— От Лё-ни Мель-ника? — вылупилась хозяйка. Ясно, что ни о каком Мельнике она и слыхом не слыхивала, но это не помешало ей тут же радостно ощерить беззубый рот: — О, если от Лёни, тогда уже выбирайте, что хочете!
Попрощаться сразу было как-то неловко, поэтому Люся медленно прошлась туда-сюда вдоль «прилавка» с утильсырьем и из чистой вежливости приценилась к утюгу.
Старуха подхватила утюг и прижала к груди — вроде она ни за какие деньги не расстанется с ним.
— О! Это раритет! Бесценная вещь! — закатив глаза, сообщила она. Заметив, что покупательница не разделяет ее восторга, задумалась и в сомнении повела плечом под драным самовязом: — Ну, за рубель отдам.
— А сколько стоит ваш китайский поднос с птичками? — уже еле сдерживая смех, поинтересовалась Люся.
— О! Это бесценная вещь! — Коммерсантка опять закатила глаза, а когда снова взглянула на Люсю, пробуравила взглядом насквозь. — Десять?.. Пять?.. Даете три и сразу забираете.
— Нет, спасибо… А вазочка сколько?
— О! Это бесценная вещь!.. Редкое производство. Гусь-Хрустальный!
Конечно, бабка была не промах — изо всех сил старалась сбыть свой помоечный скарб, но Люсе сделалось ее жалко — видно же, в какой нищете человек прожил всю свою долгую жизнь! — и одну «бесценную вещь» она все-таки приобрела. За рубль пятьдесят. Вышла на Сретенку и, отыскав урну, бросила туда завернутую в обрывок «Вечерки» липкую сахарницу под хрусталь.
На троллейбусе ехать не хотелось: с пересадкой, долго, холодно, — таксисты надоели до смерти, и она поймала частника.
— До Ростокина довезете?
— Садитесь.
На заднем сиденье чистеньких «жигулей» с мягкими чехлами и включенной печкой Люся расстегнула дубленку и взглянула на часы. Полшестого? Отлично. Обещала в шесть, в шесть и приедет. Даже раньше. Тут недалеко. По прямой.
А все, между прочим, благодаря Марку! — с гордостью подумала она. Если бы не Марк, жила бы сейчас мать на краю Москвы. В комнате с подселением и без телефона. Сколько было рыданий, сколько переживаний после того, как в поганом продажном учреждении под названием рай-с-полком (как произносит Нюша) вместо ордера на долгожданную однокомнатную квартиру матери пытались всучить ордер на комнату: дескать, вы, гражданка, жили на шести метрах, мы же даем вам на двоих с дочерью целых восемнадцать. Скажите спасибо!
К счастью, мать в тот день оказалась без паспорта, и в дело успел вмешаться Марк. Сначала сам наведался в этот рай для тех, кто там шурует, с финскими конфетами и билетами в Дом кино, надеясь обаять исполкомовских мадам, потом поехал к ним вместе с приятелем — народным артистом республики. Однако честные и глубоко принципиальные работницы исполкома только ухмылялись: «Нам что народные артисты, что рабочий класс — все едино!» Дураку понятно: они ждали взятку. Но Марк так на них разозлился, что сказал: фиг им! — и подключил отца. Спиридон Петрович позвонил из Кишинева в Москву кому надо, и те же самые «принципиальные» мадам, которые простого человека вроде Нюши в упор не видят, сто раз сказали ей «спасибо» и «пожалуйста», выписывая ордер на однокомнатную квартиру с кухней девять метров в двенадцатиэтажной башне, в уже обжитом районе. Правда, квартира оказалась за выездом, грязная, и пришлось делать ремонт, зато с телефоном, с балконом, на третьем этаже и всего в нескольких остановках от метро.
С тех пор Нюша прониклась к Марку некоторым уважением. В знак благодарности каждый раз к Новому году и дню рождения вяжет ему узорчатые носки из чистой шерсти. Чудна́я! Зачем, спрашивается, Марку шерстяные носки? Куда он в них отправится? К Любимову на премьеру или в Дом актера?.. Но пусть уж лучше мать вяжет, это, говорят, успокаивает нервы, чем ругается с порога, как раньше: «Дура ты, Люсинка, ой, дура! Поматросит тебе твой цыган молдаванский и бросит! Помяни мое материнское слово!» И объяснять ей, что никакой Марк не цыган — мать у него молдаванка, а отец русский, только с Украины, — бесполезно. Нюша лишь отмахивается: мол, знаем мы их!
На горе за Яузой и виадуком показалось заснеженное Ростокино, и Люся невольно сморщилась. Не любила она этот район и, если бы ей пришлось выбирать, то никогда не согласилась бы здесь жить. Только, к счастью, ей здесь не жить, а матери удобно: до железнодорожного депо, до работы, всего двадцать минут на автобусе. До-воль-на-я! Еду, говорит, теперича, как барыня — в тепле. Куды лучше-то, чем пешкодралом по морозу! Мага́зины обратно же кругом: хошь колбаски чайной, хошь трески, хошь суповой набор. Словом, никакой ностальгии у матери нет.
В прошлую жизнь Люся тоже не хотела бы вернуться, однако часто вспоминает солнечный утренний лес, где она, маленькая, знала в лицо каждую травинку, каждый цветочек, каждую поспевающую земляничку. Вспоминает она и изумрудное болотце с фиалками, и теплые вечера за открытым в палисадник окошком, запах сирени, жасмина.
С Ростокином, наоборот, были связаны самые неприятные, грубые воспоминания: раз в неделю обязательно Нюша везла ее на автобусе, а от остановки тащила за руку в общественную баню. Баню Люся ненавидела. Кроме невыносимой жары не давало дышать чувство стыда — за себя, вынужденную по приказу матери снимать трусики, за мать, не стеснявшуюся перед ней раздеваться догола, за других женщин, безобразных в своей наготе. Обрюзгшие седые старухи с жидкими распущенными волосами, наклонившиеся над шайкой, походили на чудовищных животных из страшного сна, вызывали страх, омерзение, тошноту… А мать в бане блаженствовала! Ошпаривала каменную лавку водой из шайки и, намылив жесткую волокнистую мочалку коричневым вонючим мылом, начинала с остервенением сдирать кожу и с себя, и с глотающей слезы дочери…
Запах пирожков она ощутила еще на лестнице, дала себе слово, что съест не больше одного, и вот уже умяла две штуки, и это не считая студня, рыбы под маринадом и трех кусков селедки. Какой-то кошмар!
— Люсинк, ну съешь еще пирожка-то, — тем временем настойчиво угощала Нюша, наготовившая к ее приезду столько еды, что хватило бы, как говорится, на Маланьину свадьбу. Один поднос с пышными румяными пирожками, накрытый полотенцем, чтобы не простыли, занимал половину кухонного стола.
