Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра

Почти дойдя до курительной ямы, я увидел, что там кто-то стоит. На секунду мне почудилось, что это мой брат, и мое сердце бешено заколотилось. Я застыл на месте, затем сделал еще несколько шагов. Это был Эмит. Сердце сбавило темп.

Я достал сигарету и прикурил.

— Поздновато ты встал.

— Долго заснуть не мог. Так ты у нас снова говоришь, м?

— Вообще-то я не очень говорливый.

— А мне так не показалось, когда ты рассказывал свою историю.

— Я не люблю говорить. Я, как бы это сказать… не умею выражать свои мысли.

— Ну ты и гонишь. Ты меня убиваешь, Зак.

— Я не гоню.

— А как иначе это назвать? Ты просто охуеть как не хочешь говорить о том, что у тебя внутри.

— О, а ты прям обожаешь об этом говорить.

— У меня просто это хреново выходит. Не умею я говорить о том, что у меня внутри. А ты умеешь, Зак. Ты просто… я не знаю. Не хочешь, наверное. А, да что я, блять, знаю? — Он махнул рукой и прикурил еще одну сигарету. — Хочешь знать, что я думаю? Я думаю, что ты не знаешь, как попрощаться с Рафаэлем. Я думаю, что это до смерти пугает тебя, Зак. Вот что я думаю.

— Спасибо за участие.

— Не будь засранцем.

Мне хотелось сказать ему: я пятилетний ребенок, не умеющий петь. Единственные песни, что я слышал — настоящие песни — мелодии, сыгранные на трубе мистером Гарсией, и голос Рафаэля, и ни тот, ни другой не научили меня, как исполнить свою собственную песню. Они пели мне. И теперь я остаюсь в еще большем одиночестве, чем был когда-либо раньше. Да, Эмит, мне страшно. До смерти страшно.

— Прости, — прошептал я. — Я не хотел вести себя как засранец.

Мы докурили сигареты в молчании.

У меня есть еще один секрет.

Я веду воображаемые разговоры с людьми.

Иногда я говорю с мамой. Спрашиваю ее, почему она такая печальная. Пыталась ли она когда-нибудь не печалиться? Всегда ли в ее душе была печаль, или она однажды пришла и осталась? Была ли у них с отцом когда-нибудь нормальная жизнь, смеялись ли они, держались ли за руки, гуляли? Я спрашиваю ее, каково это — жить в своей голове? Тесно там или просторно, страшно или прекрасно? Я спрашиваю ее, почему она хотела, чтобы я касался ее как ее муж. Знала ли она, что делает, или виной всему лекарства? Я спрашиваю ее, любит ли она меня, и всегда чувствую себя при этом очень жалким, потому что мой вопрос звучит так отчаянно. Я спрашиваю и спрашиваю, и спрашиваю.

Она никогда мне не отвечает.

Я говорю с отцом. Говорю: «Привет, пап».

Он сидит в кресле с выпивкой в руке.

«Привет», — отвечает он. У него приглушенный, далекий голос.

«Что бы было, если бы ты не пил каждый день, — спрашиваю я. — Что бы ты ощущал внутри?»

Он лишь смотрит на меня.

Он тоже мне не отвечает.

И я говорю с Сантьяго.

«Откуда в тебе столько ненависти?»

«А ты разве не заметил, что творится в нашей семье? Что с матерью и отцом?»

«Заметил, — говорю я. — Ты им так мстишь?»

«Что-то в этом роде».

«Ну а я? Почему ты ненавидишь меня? Что сделал тебе я?»

И слышу его ответ: «Родился».

Я помню все свои воображаемые разговоры. Если они не реальны, то почему так печалят меня?

Я прожил восемнадцать лет во времени года, зовущееся «печалью» — и погода в нем всегда оставалась неизменной. Наверное, другого времени года я не заслуживал. Не знаю, как и когда, но что-то стало происходить. Вокруг меня. Внутри меня. Что-то прекрасное. Что-то невообразимо прекрасное.

Глава 13

Прощание может быть монстром

Адам достал из маленькой коробочки медную медаль. Пришло время прощаться. С Рафаэлем, который пробыл здесь шестьдесят дней, с Рафаэлем, который был моим соседом. С Рафаэлем, который пробуждал меня от кошмаров, успокаивал меня и пел мне, с Рафаэлем, который всегда был на страже и приглядывал за ходящими во сне Шарки и Эмитом.

Я уставился на раскачивающуюся на веревке медаль. Лиззи взяла ее в руки и начала говорить:

— Я вкладываю в медаль всю мою…

Я не мог этого слушать. Кто-то что-то говорил, но я едва их слышал, вперив взгляд в пол, пока Мегги не тронула меня ладонью, передавая медаль.

Я поднял взгляд на Рафаэля, затем снова опустил его на пятно на ковре.

Я слышал голос Адама — невнятный, доносящийся откуда-то издали, как далекое эхо, а потом он исчез и мне стало очень одиноко, я словно оказался в темной тихой комнате, и в окружающем меня мире не было ничего, кроме тьмы. И сам я был тенью. Но голос Адама все-таки пробился ко мне — этот голос был рукой, вытягивающей меня из тьмы.

— Зак? Зак?

Я снова вернулся в комнату, хотя и знал, что был в ней всё это время. Посмотрел сначала на Адама, потом — на Рафаэля. И услышал свой собственный голос:

— Мне обязательно что-то говорить?

— А ты не хочешь?

— Я не могу.

— Почему?

— Не могу и всё.

Я сосредоточенно пялился на пятно на ковре. Мне хотелось найти биту и автомобильное стекло. Вот чего мне хотелось.

— Я буду скучать по тебе, Зак. — Голос Рафаэля никогда еще не был таким мягким.

Почему он говорит? Это не по правилам прощания. По правилам нужно слушать прощальные пожелания других. Рафаэль нарушал правила, и мне хотелось кричать на него, и я попытался открыть рот, чтобы заговорить, но губы будто зашили.

Рафаэль улыбнулся.

— Я люблю тебя, Зак, — прошептал он. — Ты же знаешь это, правда?

Он сказал это перед всей группой, и это было неправильно, и мои губы дрожали. Я судорожно сглотнул и заставил, наконец, себя заговорить. Я хотел, чтобы мой голос был сильнее моих слабых, дрожащих губ.

— Ты не любишь. Не любишь меня.

Лицо Рафаэля осталось спокойным.

— Люблю, Зак. Я хочу, чтобы ты это знал.

Я закрыл глаза рукой и покачал головой.

Я ничего не чувствую. Ничего не чувствую.

Я знал, что скажет Адам. Он скажет: «Я вижу тебя, Зак». Но он не видит меня. Никто не видит меня. Никто в этом гребаном мире не видит меня.

Я ходил на все занятия. Но не присутствовал на них. Я не мог заставить себя находиться там. И это не было какой-то там уловкой. Это было нормальным. Нормальным для меня. В середине дня я настолько устал, что был не в состоянии держать глаза открытыми. Я сказал Дженни, моему дневному психотерапевту, что плохо себя чувствую. Она внимательно вгляделась в мое лицо. Не знаю, что она там увидела.

— Дай себе то, что тебе нужно.

Я решил, что мне нужно вздремнуть. Вернулся в кабинку номер девять и первым делом наткнулся взглядом на упакованные вещи Рафаэля. Я лег на постель и уставился в потолок. Мне не спалось. Может быть, я и не хотел спать. Мне пришла мысль, что Рафаэль придет за своими вещами, а я знал, что мне невыносимо будет видеть его. Прощание было монстром, пожирающим меня. И этот монстр был слишком силен для парня по имени Зак. Мне нужно уйти из кабинки до того, как вернется Рафаэль. Мне нужно уйти. Мне стало трудно дышать, и я подумал о том, что мне никогда, никогда не станет лучше.

Я навечно останусь в этом между — между жизнью и смертью. Я в нем застрял.

Не знаю, как мне удалось это сделать, но я нацарапал Рафаэлю записку и положил на его стол, рядом с его дневником: Не ненавидь меня.

И выбежал из комнаты.

Никто не видит меня. Никто не видит меня. Никто не видит меня.

Я пришел в себя под деревом по имени Зак.

Небеса потемнели. Я лежал на земле, вспоминая очередной странный сон. Я брел один по пустыне и мне навстречу шли два мужчины. Одним был мой отец, другим — Рафаэль. Внезапно рядом со мной оказался Адам. Он сказал: «Тебе придется выбрать, Зак». Мне хотелось выбрать Рафаэля — этого хотело мое сердце, но я не выбрал его. Нет. Я выбрал отца. Потом мы с отцом шли по пустыне. Приглядевшись, я увидел, что у нас обоих в руках бутылки с бурбоном, и мы пьем и пьем, и вокруг нас всё в крови.

Отец и сын.

Кровь.

Меня трясло.

Я думал о сне. О бурбоне и крови. Меня трясло, но не знаю, отчего — от холода или сна. Я поднялся и побрел в курительную яму.

Я выкурил сигарету. Затем другую. Затем еще одну. Я внутренне одеревенел. Ничего не ощущал. Это хорошо. Я сосредоточился и уцепился за это душевное оцепенение. Вот чего я на самом деле хочу — ничего не чувствовать. Быть куском льда, не желающим таять. Если бы я мог остаться в этом состоянии, то никогда бы больше не чувствовал печаль, никогда больше… если бы я только мог. Если бы у меня это получилось, то имя «Рафаэль» не причиняло бы мне боли. Как и имя «Сантьяго». Как и память об отце и матери. Они бы ничего не значили для меня.

Я поднял взгляд к звездам и позавидовал им. Бог не наделил их чувствами.

Я вернулся к себе в комнату. Эмит рисовал картину.

— Я охрененно зол, — глянул он на меня.