Томас Хюрлиман - Сорок роз
— Папá, можно спросить?
— Конечно, ты же знаешь.
— Но ответ должен быть четким и ясным.
— Если вопрос разумный.
— Ты на меня сердишься?
— С какой стати мне сердиться?
— Ну, что я вышла замуж.
— Я счастлив, детка. Мы, евреи, знаешь ли, устанавливаем сплошь непрактичные правила, которыми ужасно все усложняем. Почему мы так делаем? Много времени утекло, пока я нашел объяснение. И очень простое. Мы окружаем себя всеми этими законами, чтобы при всем желании нам было некогда поразмыслить о пределе. Хотя и у нас, евреев, есть потусторонний мир.
— Истории.
— Да, истории. В этих историях мы продолжаем жить… Ну, стало быть, ты вошла. Стоишь в святилище, и что же ты слышишь?
— Он чавкает.
— Чавкает?
— Да. Чавкает, жует, глотает. Огурцы, супы, целые луковицы!
— Сырые?
— Сырые! Этот утонченный человек! На мой взгляд, прямо патология какая-то. Мало того, он все роняет на себя.
— Роняет?
— Ужас! Весь в пятнах! Скажи, папá, ты правда считаешь, что я смогу продолжать учебу?
— Разумеется. Пока животик не мешает, я никаких проблем не вижу. Майеру ты уже сообщила?
Она покачала головой.
— Тогда иди, милая. Скажи ему.
Она отправилась в гостиную, где Майер установил второй телефон. Задумчиво постояла возле буфета и словно бы вдруг увидела маленькую девчушку, с любопытством ползущую к львиной лапе. Взяла в руки рамку с фотографией — молодой папá и двадцатилетняя маман, теперь без пяти минут бабушка. Кто знает, думала Мария, может, время вправду идет по кругу, как на часах, как в природе, одни уходят, другие приходят. Осторожно закрыв дверь, она позвонила Губендорф.
— Где это произошло? — восторженно закричала в трубку подруга. — Не на канапе ли?
— Голубушка, придет и твое время.
— Ты уверена?
— Ну конечно. — Чутье подсказывало, что бедняжка Губендорф, тщетно искавшая мужа, нуждается в утешении, и она заметила: — Ты не слишком обольщайся. Может статься, будешь при этом смотреть в потолок и увидишь в плафоне кучку золы.
— Какая прелесть!
— Дохлые мухи.
— Мушиная гробница! — возликовала Губендорф.
— Напиши мне. Поняла, дорогуша? Мы не должны терять друг дружку из виду.
— Ты такая сильная, Кац, милочка. Мне до тебя далеко.
— Скоро будешь так же счастлива, как я.
— Точно?
— Точно. Вы все приедете на крестины, я планирую большое торжество.
— Как на твою свадьбу?
— Лучше! И размахом побольше! С белыми палатками, слугами во фраках и оркестром а-ля Гленн Миллер, подплывающим на плоту. Ты, само собой, моя почетная гостья.
Когда майеровская «Веспа» подкатила по вязовой аллее к дому, Мария сидела на канапе, с маменькиным, пардон, с бабушкиным романом на коленях, а на толстой стеклянной столешнице перед нею стояла чашка целебного чая.
— Тебе нехорошо?
— Макс, — сказала Мария, — у нас будет ребенок.
— Что?! Ребенок? Правда? Я буду отцом?
— Да, господин Макс, — с порога сказала Луиза. — А теперь марш на кухню! Мыть руки! Тогда сможете поцеловать будущую мать.
С восторженным кличем, каким молодые пастухи оглашают пастбища и вершины, с кличем радости жизни, рвущимся к небу из глубин души, Макс ринулся к Луизе и так стремительно заключил ее в объятия, что оба пошатнулись и налетели на дребезжащий буфет.
— О Боже, господин Макс!
Мария подошла к окну, выглянула в сумерки, окружившие гладкое серебряное озеро темно-зелеными тенями. На причальном столбике сидела чайка, вся розовая в лучах заходящего солнца, и, хотя будущей матери было невмоготу смотреть на пламя заката, она осталась у окна, наблюдая, как гаснет чайка.
* * *Дни бежали за днями, а кроме ее животика, ничего почти не менялось. В мае, когда после молебнов шла по городку, она приветливо здоровалась направо и налево, и прохожие тоже приветливо здоровались, мужчины приподнимали шляпу, женщины заговорщицки улыбались. Теперь она здесь своя, одна из них, будущая мать и супруга партийного председателя in spe.[56] Во всяком случае, Майер был по-прежнему совершенно уверен, что вскоре примет наследие мясника. Пока что до этого еще не дошло, пока что старая эпоха держалась в седле, но восходящий политик уже приобрел председательские замашки. Он знал полгородка по именам, помогал старым дамам нести сумки с покупками, подвозил паралитиков в инвалидных креслах к избирательным урнам, стоял с рыболовами у озера, с яхтсменами — в гавани, пел в церковном хоре, вступил в общество краеведов, участвовал в массовых походах, а сидя в компании за пивом, намекал, что максимум через несколько недель возглавит эту заспанную лавочку. Мария относилась к этому скептически, но остерегалась критиковать майеровский оптимизм. Она любила мужа и не сомневалась, что он будет ребенку прекрасным отцом.
Происходящее вовне — что дома, что в консерватории — оставляло ее внутренне безучастной, она все делала как бы левой рукой и наполовину с облегчением, наполовину с разочарованием констатировала, что Айслер не заметил ее беременности, даже когда она, отставив пальчик с обручальным кольцом, подносила к губам чашку целебного чая. Однажды под вечер застолье в экзистенциалистском погребке обернулось по ее милости небольшим партийным судилищем.
— Товарищи, — объявила она авангардистам, — боюсь, я должна кое в чем признаться. Уже некоторое время назад я вступила в брак, который определяется буржуазными категориями мужа…
Айслер онемел. Онемел и оцепенел. Он вообще слушал? По дороге к вокзалу мечтал о красных звездах и бесклассовых гармониях и клялся, что сегодня же ночью сочинит канон, гимн во славу отца народов, Сталина, и посвятит его ей, своему дорогому товарищу!
Господи, он что, вправду ума решился?
Равнина за вагонным окном погружалась в синий ночной сумрак, а Мария набрасывала письмо, где однозначно давала понять, что отнюдь не намерена отправляться вдогонку за мировым духом. В следующий понедельник Айслер, стоя у окна, сцепив руки за спиной, объявил тоном политкомиссара, чтобы она шла к Фадееву.
— Прямо сейчас?
— Товарищ, это приказ!
Больше Айслер не сказал ни слова, но Мария поняла: он решился уехать к своей вершине. Мимо секретарши она ворвалась в кабинет директора. Фадеев как раз хлебал суп с омлетом.
— Федор Данилович, — со слезами выпалила она, — вы были правы, он уезжает, уезжает за мировым духом!
— Мы не можем его удержать, мадемуазель. Но что с вами? Будьте же благоразумны!
— Я жду ребенка.
— От кого?
— От Майера.
— От флейтиста?!
— Нет. Майер не из наших.
— Не из наших, — с облегчением вздохнул Фадеев, — слава Богу.
Десять дней спустя консерватория в полном составе была на вокзале, провожала Айслера, который международным экспрессом уезжал через Берлин в Москву. По распоряжению Фадеева, секретарша угощала водкой и хлебом-солью, все размахивали красными флагами, скрипичный квинтет играл «Интернационал», по равнине пыхтел скорый поезд, в вокзальном буфете появилась Соловушка, Шелковый Кац влюбился, Максимилиан Майер поедал глазунью из двух яиц, коммивояжер, торгующий соусом в кубиках, вошел в комнату, эшелон с боеприпасами промчался мимо станции, а когда шум поезда затих над залитыми солнцем рельсами, Мария услышала в тишине чей-то голос, свой собственный:
— Остается лишь надеяться, что господин доцент найдет свое счастье среди счастливых советских людей.
— Счастье дирижера-хоровика, — добавил Фадеев с горькой усмешкой.
Через два дня Мария получила запятнанную маслом открытку.
Понадобится некоторое время, писал Фадеев, чтобы найти адекватную замену доценту Айслеру. Поэтому он просит ее пока в консерватории не появляться, спокойно ждать ребенка. «С наилучшими пожеланиями Вам и Вашему батюшке. Искренне Ваш, Федор Данилович Фадеев».
* * *Покуда все хорошо, не так ли? Все устроилось. Нет больше нужды мотаться на поезде туда-сюда, Айслер исчез в безбрежных просторах на востоке, и доктор Лаванда считал ее анализы крови вполне приемлемыми. Если ночью она неожиданно просыпалась, Макс спешил вниз заварить травы — кто потеет, должен жить, — а затем помогал ей поменять простыню. Он всячески опекал ее и ублажал, относился к ней как к царице, повелевающей таинственной державой, и чего только не придумывал, чтобы, как он восторженно кричал, достойно встретить нового гражданина Земли! Столяру, члену правления партии, был заказан пеленальный комод. Другой член правления, декоратор, оформил детскую. Еще двое, каменщики, забетонировали подвал, и после нескольких дней, наполненных шумом и пылью, в подвале кацевского дома, где уже стояла новенькая детская коляска, состоялся небольшой вернисаж. Заместитель мясника, водопроводчик, установил там подлинную сенсацию — сверкающую хромом стиральную машину с автоматической программой.
