Томас Хюрлиман - Сорок роз
— Это Ницше. Пошли спать. Ты устал и для фернета слишком молод. Ты видел его?
Макс хрипло рассмеялся.
— Твой отец, Мария, призрак, который не является никогда, даже в полночь. Черт побери! Я задыхаюсь в этом окаянном, затхлом кацевском доме! Кстати, и ты тоже. Мы тут лемурами станем. Пропадем.
— Как романтично!
— Не надо мне было жениться на тебе, — горько произнес он. — Слыхала, что болтают в городке?
— Неужто обо мне судачат?
— Ты, мол, пройдоха, каких еще поискать!
— Звучит не слишком дружелюбно.
— Ты по-прежнему якшаешься с этим художником?
— Дорогой, зачем ты спрашиваешь о том, что прекрасно знаешь! Я позирую Перси.
— Ты с ума не сошла?
— Нет, конечно. Перси — художник милостью Божией. Не забывай, на этой картине я навеки останусь молодой: девушка с кружевным зонтиком у озера, когда дует фён. В натуральную величину. Масло. В раме. Еще вопросы, дорогой?
Майер закрыл лицо руками.
— Я этого никогда от тебя не скрывала, Макс.
— Но не сказала, что это известно всем! По-твоему, как муж натурщицы я имею хоть минимальный шанс быть избранным даже всего-навсего счетчиком голосов?! Мы отстаиваем христианские ценности, дорогая моя!
— Особенно мясник, председатель ваш. Он в войну разбогател и разжирел. Между прочим, требуется известное мужество, чтобы выступить против махинаций этого мелкого капиталиста и его клики.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Что у тебя такого мужества нет. Возможно, ты сочтешь меня снобкой, дорогой мой, но я терпеть не могу трусов.
Он усмехнулся, и его обаяние, которое Марии всегда нравилось, вдруг показалось ей слащавым.
— По какому, собственно, праву ты смотришь на меня сверху вниз?
— Ты так считаешь? Извини, я нечаянно. День у меня выдался утомительный.
— Могу себе представить.
— Тем лучше. В таком случае можно обойтись без пространных дискуссий. Мы расстаемся, я сниму в столице мансарду, а ты заведешь себе жену, приемлемую для ваших партийцев. Грудастую блондинку. Вроде Губендорф. Так! — Она встала. — А теперь мне нужно снять макияж, намазаться кремом, а еврейские волосы упрятать под сетку. — На пороге она остановилась и сладким голосом произнесла: — Неумолимые законы диалектики давно тебя опровергли. История идет в другом направлении. Просто ты еще не заметил. Покойной ночи, дружок!
Он шагнул к ней.
— А вот ты заметила.
— Потому что общаюсь с правильными людьми.
— Я бы не прочь с ними познакомиться.
— С такими, как Жид, Шёнберг или Шостакович.
— Ого! Крупные умы!
— Они как острия копий впереди мирового духа.
— Вместе с тобой и товарищем Айслером.
— Мы скорее во второй шеренге.
— Какая скромность!
— Главное — не быть мещанином.
Макс побелел от ярости. Изобьет ее?
— Взять, к примеру, Пикассо. Его-то ты знаешь? Или нет? В искусстве и в жизни нужно быть современным, бескомпромиссно-современным.
Макс сардонически рассмеялся.
— Макс! Ради Бога!
Он схватил ее запястье.
Она отпрянула.
Он потащил ее к канапе.
Она стукнула его по голове сумочкой, прошипела:
— Прекрати!
Макс прижал ее к кожаной обивке, и пока он расстегивал ремень на брюках, из скрипучего диванчика и из глубин прошлого, из мрачных сводов подвала, повеяло ароматом, который превратил испуг в вожделение. Она скинула туфли, чувствуя, как дыхание становится жарче, тяжелее, чаще, и внезапно наверху, на потолке, в белом ламповом плафоне возникло серое пятно, должно быть мушиная гробница.
— Не так громко, — прошептала она, хихикнув, — папá не спит, вдруг он услышит!..
— Ну и пусть, — фыркнул Макс, — пусть услышит…
* * *Мария предчувствовала дурное. Вопреки всем планам, Майер ни на сантиметр в партии не продвинулся, потому что мясник, главный здешний заправила, на дух не выносил молодого обер-лейтенанта, угадывая в нем не просто соперника, но будущее. Что бы Майер ни делал, мясник сажал его на мель, старое время хитро оборонялось от нового, и, увы, похоже, что «Девушка с кружевным зонтиком у озера, когда дует фён» вообще доконает амбиции супруга. Перси конечно же прислал приглашение на вернисаж, и они конечно же должны пойти, это не подлежит обсуждению. У знакомой консерваторки Мария позаимствовала шляпку а-ля Грета Гарбо, белую, с широкими, мягкими полями, надела шубку маман, а поскольку мероприятие было публичное, Майер облачился в парадный мундир, с фуражкой, кожаной шинелью и кортиком на поясе. Вперед, в атаку!
Когда они появились в переполненной галерее, председатель партии, сопровождаемый всем правлением, двинулся им навстречу.
— Добрый вечер, господин обер-лейтенант, — пропищал он, — если не ошибаюсь, это ваша супруга.
Мясник имел в виду ее портрет, красавицу в белом на фоне лилового фёнового пейзажа; массивные телеса подчеркнуто медленно повернулись к стене, заставив весь эскорт тоже совершить поворот и высокомерно прошествовать мимо нее, живой Марии.
В сфере изобразительных искусств, шепотом признался мясник, он, увы, невежда. И толком не знает, как отнестись к таким вещам, как, например, декольте. В этом смысле г-н обер-лейтенант тут очень кстати. Как супруг натурщицы, которая, очевидно, без смущения выставляет напоказ свои прелести, он, Майер, наверняка может объяснить, при чем тут — вместе со свитой мясник-председатель затопал в сторону холодильной камеры, навстречу себе самому, — при чем тут искусство.
Мгновенно воцарилась мертвая тишина.
— Благодарю за доверие, господин председатель. Я попробую.
Стульев в галерее не было, лишь белые кубы. На единственный, не заставленный бокалами, взгромоздился Майер, упер руки в боки, вскинул вверх подбородок, дожидаясь, когда все взгляды устремятся на него. Господи, подумала Мария, он соображает, что поставлено на карту?
— Дорогой Перси, — начал Майер, — глубокоуважаемый господин председатель, ваше преподобие, уважаемые члены правления, дамы и господа! В мире все еще полным-полно бедствий и лишений, и те, кто уцелел в этом аду, живут в лачугах и подвалах, терпят голод и холод, нужду…
В публике пробежал ропот. К чему это клонит оратор?
— Художники, — неожиданно сказал он, — такие, как Жид, Шёнберг или Пикассо, это поняли. Они знают, что традиционными средствами нам не совладать с эпохой, которая выбилась из колеи. Они — острия копий прогресса, и поверьте мне, только здесь, на переднем крае, вершится правда творческого выражения.
Господи, он же говорит ее словами!
— В искусстве, — продолжал Майер, — я тоже (взгляд на нее) бескомпромиссно-современен. И горжусь, очень горжусь своей супругой, которая самоотверженно попыталась поддержать нашего друга Перси в его устремлениях. Он на верном пути. Его талант очевиден, рука искусна, и, как я вам сейчас докажу, он изысканно-рафинированным способом сообщает нам, что и он, Перси, готов бескомпромиссно служить модерну.
— Браво! — крикнула галеристка.
— И как раз это, — проникновенно произнес Майер, — самое замечательное в этой выставке. Картины Перси — одновременно и отзвуки, и провозвестия. Точнее говоря, во всех полотнах художник апеллирует к самому себе, призывает себя превзойти достигнутые умения и осуществить прорыв к новой правде. Вот почему я считаю самой удачной из фигур у Перси топор в руке. Здесь картина указывает за пределы своего содержания. Перси демонстрирует свое копье, копье прогресса, а именно свою приверженность искусству, каковое в клочья разбивает традиционные подходы и тем самым являет нам образ разрушенного мира.
Скованность оставила Майера, голос мягко играл регистрами, и казалось, он с легкостью смотрит поверх голов и льстит всем и каждому, не в последнюю очередь собственной жене. Он внушал публике ощущение, что она такова же, как он, как Жид, Пикассо или Шостакович, и конечно же любой провинциал охотно согласится, чтобы его именовали бескомпромиссно-современным человеком. С улыбкой глядя на него, Мария призналась себе, что недооценила Майера. Кот — самый ласковый хищник на свете. Превыше всего он ценит крепкий сон, и, похоже, его ничуть не трогает, если его считают боязливым и даже трусливым, ведь кот терпелив, кот умеет ждать, а когда ум подсказывает ему, что пришло время завоевать охотничью территорию, он твердо встает на лапы и берется за дело.
Перси как будто бы догадывался о серьезности положения. Этот вернисаж посвящен не ему, а Майеру.
— Перси, — сказал тот, весьма снисходительно, — документирует этой выставкой важный этап своего развития. Вместе со всеми он прощается со своей предметной ступенью. Топор — вот он! Теперь Перси должен взять его в руки. — Майер показал как. — И ударить. А тогда, уважаемый господин председатель, дорогие друзья, нашему здешнему Пикассо тоже удастся прорыв. Тогда и он, на этих полотнах еще сражающийся с предметом, совершит прорыв к абсолютной истине, которая однажды взойдет над разрушенным миром как чистое, целительное солнце.
