Андрей Коровин - Ветер в оранжерее
— Пейте, котята и поросята! Пейте, чудесная Елена! — орал я, разливая шампанское.
Я был уже довольно пьян, когда подъезжал к общежитию, но неожиданная встреча с Еленой просто добила меня, словно я без закуски выпил из горлышка сразу бутылку водки.
Мы стали пить. Появилось ещё какое-то вино. Рома, помогая мне в создании образа бесстрашного богемного гуляки, рассказывал, что я как раз и есть тот Ширяев, у которого на коленях сидела та же самая женщина, что и у N (тут он назвал фамилию человека, который на картине, висевшей в кабинете Любы, был изображён рядом со Сталиным). Только у N она сидела на коленях в детстве, ещё очень маленькая, пояснял Рома, зато у Ширяева… В этом месте я прервал Рому, стукнув его по-дружески кулаком в плечо, затем упал на кровать рядом с Еленой и, совершенно потеряв голову, понёс такую, как говорил Портянский, “ахинею”, какой никогда до этого не слышала от меня ни одна женщина.
— Какие руки! — говорил я, взяв Елену за руку и чувствуя при этом себя так, как будто держал не женскую руку, а всё самое красивое и ценное, что было в мире, какой-то слиток чистейшего счастья. — Какие руки! Боттичелли! Елена, я должен поцеловать их. Не отнимайте! Понимаю Клеопатру! То есть не Клеопатру, а тех, кто отдавал жизнь. Я отдам свою, Елена! Не верите?
Плохо помню, как случилось всё дальше, очевидно только, что все почему-то ушли из комнаты, и мы с Еленой остались одни и стали сбрасывать одежду. Всё более и более изгибов и плавных линий открывалось мне, и помню, что мне казалось, что я безошибочно улавливаю тот неизъяснимо единый принцип плавности, который был заложен в эти изгибы, и что именно такая, и никакая другая, плавность была мне всегда нужна, и что я, и только я, могу скользить по этой волшебной кривизне с какой-то сверхчувственной точностью…
Ещё я помню, как вдруг (за спиной у меня) раскрылась дверь и чёткий звонкий голос Аси Дубельт сказал:
— Двери закрывать надо.
И затем, уже за притворённой дверью, этот же голос громко произнёс в коридоре:
— Маталулу всех стран, соединяйтесь!
Не испытывая почти никакого стыда, я вскочил и запер дверь на ключ, и после этого мы уже долго никому не открывали.
9
“Маталулу” — это на самом деле “моетололо”, просто, рассказывая Асе Дубельт об этом довольно забавном явлении в тот вечер, когда Ася поставила диагноз витальности не то мне, не то Портянскому, рассказывая об этом, я забыл точное звучание слова. Отсюда и получилось “маталулу”.
Маталулу или, правильнее, моетололо — явление папуасского происхождения. Где-то в Новой Гвинее, ещё в тридцатые годы нашего века, проживало племя, имевшее довольно раскованные любовные обычаи. Задолго до ритуального оформления брака каждый юноша мог свободно встречаться с понравившейся ему девушкой под береговыми пальмами, освещаемыми тропической луной, позволяя себе при этом сколько угодно любовных вольностей. Все эти встречи были обставлены сложным и удивительно узорчатым этикетом, требующим тайн, умолчаний, длительных переговоров, которые велись при помощи специально подготовляемых мальчиков или девочек, обязательно находившихся в строго определённой степени родства с влюблёнными. Но и на этом острове были несчастные девушки, и главное — несчастные юноши, которым не хватало любви. Вот такой, отвергаемый всеми, юноша и становился перед выбором — терпеть и молча сносить жизнь без игр и ласк, зная при этом, что проходит она на виду у всего племени, или же стать маталулу, для чего ласки нужно было попросту украсть.
Решившись на кражу и намазавшись пальмовым маслом, чтобы в случае чего его труднее было схватить, юноша пробирался ночью в хижину своей возлюбленной и тихонечко, стараясь не разбудить её, добивался недоступной ему обычным способом близости. В какое-то из мгновений, часто в самое последнее (это зависело от выбора возлюбленной), девушка как бы внезапно обнаруживала любовного вора и немедленно пыталась завладеть его моетололо, то есть набедренной повязкой (от которой и пошло название обычая), чтобы представить её наутро, как доказательство воровства. При этом она начинала громко кричать: “Моетололо!”. Юноша вскакивал и убегал, и вот тут-то и начиналось самое интересное и самое, по выражению Аси Дубельт, “витальное”. Среди ночи вскакивала на ноги вся деревня, дети и взрослые, и с весёлыми криками “Моетололо!” начинала с радостной готовностью беспорядочно носиться в тропических зарослях в поисках беглеца, выскакивая по временам на побережье, озарённое тлением мириадов южных звёзд, чтобы проверить, не прячется ли бедняга, как какой-нибудь тунец, в тёплых волнах. Если, в конце концов, этого несколько своеобразного вора ловили, то позор обрушивался на его голову, если же нет — он оставался героем и победителем, тем более, что в любом случае личность преступника всегда была известна всей деревне.
Очень интересно, между прочим, то, что американский этнограф, описавший это беззаботное племя, указывает, что оно почти совершенно лишено фантазии и неспособно к созданию каких бы то ни было игр, таких, как скажем, бейсбол, преферанс или бильярд.
На следующий после первой встречи с Еленой день всё это я должен был повторить ещё раз и специально для неё, так как она, хотя и ни словом не обмолвившись об Асе, всё же поинтересовалась, а что такое “маталулу”.
Вообще, она была удивительно не ревнива.
Даже несколько месяцев спустя, почувствовав разительную непохожесть моего отношения к Лизе на все предыдущие мои романы и романчики, Елена ничем не выказала своей ревности, она лишь подтянулась и собралась, как и следует настоящему бойцу перед лицом опасности, продемонстрировав окончательность выбора и серьёзность своих намерений.
Некоторое подобие ревности, правда, вызывало у неё моё пристрастие к алкоголю. Но и это чувство появилось в ней не сразу, а только тогда, когда схлынули первые совершенно безумные дни, в которые мы почти не расставались, перемещались из комнаты в комнату и с этажа на этаж, пытаясь найти себе более или менее постоянное пристанище, и даже в женский душ ходили вместе, в качестве знака “стоп” вывешивая в раздевалке на видном месте наиболее характерные мужские части одежды (хотя, невзирая на эти предосторожности, Елене всё же неоднократно приходилось выбегать в раздевалку, оберегая меня от нежелательных встреч, и объясняться с желающими помыться студентками), чем нам удалось вызвать негодование даже среди жильцов литературной общаги, особенно мусульманской их части.
Но ещё более поразительным, чем неревнивость, если можно так выразиться, Елены, было то, что и я никогда ни одну женщину не ревновал меньше, чем это нежное светлокудрое существо с железным характером боевого офицера.
10
Елену, оказывается, уже все знали в общежитии, только я её не знал.
Вокруг неё увивалось множество особей мужского пола — от восемнадцатилетних поэтиков, тоненьких и больных своей воображаемой гениальностью, до циничных переводчиков с орлиных языков Северного Кавказа, мужчин, как правило, постарше, покрепче и поволосатей. Большинство из них (за исключением некоторых особенно самоуверенных типов) как бы несколько притаилось вскоре после того, как рядом с Еленой появился я, однако они скользили где-то неподалёку, часто раздражая меня своим несвоевременным внезапным появлением, но никогда не вызывая во мне ни малейшей ревности.
Очевидно, я долгое время очень нуждался в том, чтобы кому-нибудь доверять без остатка, и теперь, подобно шекспировскому Отелло, доверял Елене безгранично, всем, что называется, сердцем, не задумываясь об истоках этого доверия и не ища никаких для него оснований.
— Ты знаешь, — сказал я тем не менее однажды утром Елене, словно бы вдруг осенённый каким-то новым пониманием.
Мы лежали в постели в комнате, ключи от которой дал Елене комендант Борщов, один из тех, кто продолжал надеяться когда-нибудь добиться её благосклонности.
Я думал о том, что делиться с Еленой своим телом и своими текучими горестями и восторгами, впитывая взамен её горести и восторги, и дрожь и тепло её тела, было всё-таки бесконечно мало. Я чувствовал себя так, как будто мне зачем-то необходимо было всему вывернуться наизнанку и эту горячую (и недоступную никому извне) собственную изнанку каким-то образом открыть и отдать Елене. Меня мучила невозможность этого. Никому не удавалось передать другому вкус съеденного тобой плода, говорили какие-то восточные мудрецы. А мне именно хотелось передать ей этот вкус.
— Ты знаешь, — сказал я, следуя этим своим полумыслям, полупереживаниям, — мне кажется, я понял, что такое любовь. Любовь — это доверие. Доверие — это безопасность. Мне кажется, что всё самое своё беззащитное и уязвимое я могу доверить тебе, и чувствовать себя при этом в безопасности. Я никогда раньше не чувствовал так…
