Андрей Коровин - Ветер в оранжерее
Асе нужно было в редакцию, читать корректуру или что-то в этом роде, и я поехал с Асей.
Мы стояли на троллейбусной остановке у общежития, после вчерашнего портвейна у меня немного как бы постанывали мозги, но вокруг было так свежо и ясно, и так порывисто и прохладно налетал ветер, пытаясь сдуть прибалтийскую шляпку с волос Аси, жгуче-чёрных, что внутри всё тоже делалось лёгким и отчётливым, и похмельный внутренний стон совсем не мучал меня, а только добавлял какой-то новорождённой прелести началу этого осеннего дня.
— Совершенно ясно, — сказал я Асе, — почему “камикадзе” переводится с японского как “солнечный ветер”.
В редакции Асе все обрадовались, она была уже признанным дарованием, но совсем ещё новеньким, нигде не подпорченным, и все улыбались этому сочетанию невинности и признанности, как гончар улыбается, возможно, свежеизготовленному им же самим горшку. Ася же вела себя спокойно, легко и деловито, по-осиному быстро справляясь со всякими мелкими препятствиями.
Дело, однако, затянулось, и чтобы не путаться под ногами, я решил пройтись по улицам (а мы были в самом центре Москвы), договорившись с Асей встретиться через час у входа.
Я шёл, и шёл, и дошёл до Столешникова переулка, где у входа в винный магазин обнаружил вдруг необычно малочисленную очередь. Тогда я, посмотрев на свои “командирские” часы, подаренные мне когда-то дядей Сашей, и рассчитав время, стал в эту очередь, намереваясь купить несколько бутылок шампанского, чтобы сделать сюрприз Асе и затем… Я не думал о том, что будет затем.
Минут через пять в очереди случилась драка, присутствовавший хмурый милиционер ни с того ни с сего потребовал на время разбирательства запереть магазинную дверь, и в моём расписании произошёл сбой, так что я оказался у подъезда редакции минут на двадцать позже, чем мы с Асей договаривались. Всю дорогу до редакции я бежал, прижимая к груди шесть бутылок шампанского, уложенных в два полиэтиленовых пакета, вставленных для прочности один в другой. Опаздывая и торопясь, но помня, как Ася любит розы, по дороге я потерял ещё минуту или две, покупая ей бархатно-красный букет.
Итак, я стоял с букетом роз и косо торчащими из пакетов бутылками шампанского, а Настоящей Писательницы не было.
Я подождал (отдышавшись за это время) минуты три-четыре, затем поднялся наверх. Одна из тех женщин, которые улыбались Асе, сказала, поднимая брови, что “Агнесса уже ушла”.
Я знал, что Ася после редакции собиралась по какой-то надобности на Старый Арбат, совсем недавно заново отделанный, и через некоторое время был уже на Арбате, пробежал его два раза в обе стороны и только после этого смирился с тем, что мы разминулись.
В уличном кафе, рядом с которым какие-то волосатые поэты громко выкрикивали свои не совсем уже запрещённые стихи, жарили шашлыки. Я был очень голоден. Подойдя к этому кафе, я заказал шашлык, откупорил бутылку шампанского и, так как мне скучно было пить одному в такой солнечно-прозрачный день, окликнул одного из несчастных, по моему мнению, поэтов.
Это был конец моего романа с Настоящей Писательницей Агнессой Дубельт.
8
Несмотря на то, что поэты через некоторое время не то чтобы стали мне нравиться, а сделались как-то ближе, несмотря на это — я не выпил с ними всего, что у меня было, и возвращаясь на такси в общагу, вёз с собой две бутылки шампанского и (несколько подвядший) букет роз. Вытащив из кармана деньги и расплатившись с таксистом, назад в карман я сунул восемь рублей — две бумажки, синюю и зелёную, одна из которых липла к рукам и ощутимо пахла сладким спиртным запахом. Это было всё, что у меня осталось. На какое-то короткое мгновение задумавшись о приближавшемся безденежье и ни капли его не испугавшись, с приятной музыкальной какофонией в сердце я вошёл в общагу, взлетел на третий этаж (ключа внизу не было, значит, Рома и Деникин уже вернулись с семинара) и, зачем-то поскребясь вначале в нашу дверь (и почему-то не сделав попытки толкнуться к Асе), — распахнул её.
Где-то я читал, что люди делятся на оптимистов и пессимистов в зависимости от того, как они реагируют на стук в дверь. Пессимисты стука пугаются, а оптимисты приходят в воодушевление, ожидая каких-то необыкновенных известий и радостных перемен.
В тот период моей жизни, о котором идёт речь, я воодушевлялся, не только заслышав стук в дверь, но и тогда, когда сам подходил к чьей-либо запертой двери, каждый раз представляя её как бы крышкой шкатулки с каким-либо приятным сюрпризом внутри.
В общежитии, к тому же, распахивание и запахивание, если можно так выразиться, дверей имеет удвоенно, а может быть, даже, иногда и удесятерённо важное значение по сравнению с обыкновенным жилым домом, в котором каждая из квартир является своеобразной глухой крепостью. Можно сказать даже, что открывание-закрывание дверей в комнатах общежитий — это самое значимое из того, что в общежитии происходит, и всё остальное только является следствием вовремя или не вовремя открытой или закрытой двери.
Попробуйте, кстати, спокойно пройти по коридору общежития мимо чьей-нибудь распахнутой настежь двери, пройти и не оглянуться или, напротив, — не сделать существенного усилия, чтобы не оглянуться…
И вот, радостно распахнув дверь и крупными шагами ворвавшись внутрь, я увидел Елену.
В грациозной позе, закинув ногу на ногу, так что сразу в глаза бросалась её аккуратная туфелька и узкая щиколотка на удивительной формы ноге, она сидела на кровати Асланова и смотрела на меня надменно-любопытным взглядом своих огромных туманно-зелёных глаз.
Я не знаю, что больше поразило меня в первое же мгновение в Елене (в ту секунду я ещё даже не знал, что её зовут Еленой) — зеленовато-бирюзовый дым в её глазах или какая-то особенная плавность всех её линий. Она была одета в облегающую тёмно-серую юбку, суживающуюся к коленям, и мягкую светлую кофточку на пуговичках, с глубоким треугольным вырезом на груди и длинными рукавами, подтянутыми до локтей и обнажающими удивительной округлости руки, золотистые от несошедшего ещё летнего загара. Каждая линия в ней гнулась, как будто повинуясь какому-то непостижимо единому принципу плавности и кривизны. Все изгибы её тела, конечно же, были разными, но в них ясно видна была как бы одна и та же рука, ни в чём не сумевшая отступить от строго определённого — и словно бы раз и навсегда заворожившего эту невидимую руку — чувства пластичности мироздания. Не только узкие щиколотки и запястья Елены, не только изгибы талии и открытой шеи, но даже локоны её светлых волос, ресницы, форма широко расставленных глаз и сама поза её — всё в ней имело совершенно одинаковый по своей внутренней плавности рисунок.
В комнате был Серёженька Деникин, очень почему-то оживлённый, по-видимому, тоже только что вошедший — он сидел в синей своей коротенькой курточке; Рома Асланов, ещё кисло-зелёный, но уже со стаканом в руке; унылый Сёма (несколько последних дней приударявший, как я заметил, за взбалмошной Катей); и сама Катя, в упор, загадочным взглядом близорукого сфинкса, разглядывающая Асланова.
— Выше голову! Котята и поросята! — воскликнул я, устанавливая на столе бутылки шампанского.
Серёженька ещё более оживился, Катя подняла лицо в моём направлении и кончиком пальца оттянув кожу у уголка глаза, вызывающе, как через лорнет, смотрела на меня.
— Ну вот, — сказал Рома плоским голосом, в котором, однако, я расслышал едва уловимый, пробивающийся сквозь тину похмелья, ключик радости. — Ну вот, Серёжа, а ты говорил: политэкономия социализма! какие тяжёлые учебники!.. Теперь ты понимаешь, что это было х…во и нехорошо, что ты так отзывался об учебниках?
— Давайте, я лучше разорву ваши учебники! — сказал я.
— Допрыгался? — сказал Рома Серёже.
Руки у меня висели до того налитые силой и желанием разрушения, что я не сомневался, что в ту минуту мог бы легко разорвать самый толстый из учебников.
— Как я писал в актах, когда был членом комиссии по списанию ненужных книг — “книги уничтожены путём разрыва на мелкие кусочки”! — сказал я и захохотал, совершенно как Портянский, чему даже сам немного удивился.
— Когда это ты был в комиссии по списанию книг? — спросил Сёма.
— Был, Сёма! Был, дорогой! Ещё и не в таких комиссиях я был! Но это всё чушь, всё не важно, а важно вот что. Как вас зовут? — спросил я Елену. — Меня зовут Андрей Ширяев. Здравствуйте!
— Здравствуйте, Андрей Ширяев, — насмешливо ответила она.
— Извините, я не представил, — засуетился белогвардеец Серёжа. — Это Андрей, это Лена.
— Какая “Лена”?! Деникин, постыдись. “Елена”! Елена, Деникин! — крикнул я, швырнув под стол несвежие уже розы, которые всё это время зачем-то держал в руках, и начиная откупоривать шампанское.
— Пейте, котята и поросята! Пейте, чудесная Елена! — орал я, разливая шампанское.
