Владислав Дорофеев - Ортодокс (сборник)

Монах, живущий под Богом, с Богом в сердце, отдавший себя ему навсегда – всегда, всюду и всяко спокоен, поскольку обстоятельства внешние ничего не меняют. При этом вовсе не значит, что монах не стремится к обладанию более удобной вещи, более сытной пищи, приобретению больших знаний, но он умеет довольствоваться малым, точнее, тем, что есть. И его сердце никогда не озлоблено, не ожесточено.

Монах ходит под напряжением Бога. И эти люди никому неизвестны. Многочисленные безвестные русские гении – от призрения суеты, от мужественности и стремления к бесконечному.

Праведников в мире должно быть не меньше какого-то числа. Иначе сатана оборет.

Сила соловецкая волнами изливается на мир.

С разбитой колокольни монастырский двор кажется обыденным, ничем не отличаясь от тюремного. И нет в нем ничего поэтического или небесного. Струя булыжников, пересекающая двор по диагонали от трапезной к храму, попирающая землю, и искушающая судьбу человека своей прямолинейностью, – на протяжении столетий всегда на одной прямой, – своей чудовищной простотой, которая кончается всегда одинаково – смертью! Или жизнью!

Я стою на разрушенной колокольне, вокруг меня весь мир – я уже часть колокольни, и часть этого немыслимого заката, и шаги этого ангела с черными пока еще крыльями, вознесясь к небу, растворили меня в себе – уже я – отпечатки на булыжнике. И вот они ушли туда же, куда и детство мое. Там растворились во времени.

Вот он идет, перетекая из жизни в смерть, из смерти в прорву забвения, черные крылья мантии колышутся у него за спиной, черный клобук искушает сердце близостью к вечности, испытание которой вынесли не все, кто оставил отпечатки своих ног на бесстрастном булыжнике. Что в глазах у него – ангел или земля?! Какая драма!

Невыносимо растяжение времени, невыносима безразмерность страдания, неисчерпаема драма человеческого сердца – ангел я, или человек? А ведь я уже ненавижу в себе человека. Я уже никогда не оглянусь. Но и страх еще остался. И ветер еще меня косит, и голод донимает. Любовь к Господу! – я так хочу, чтобы это было единственным моим желанием! И не могу победить! Не могу. В кровь закусываю губы, ломаю пальцы. Ничего. И кажется, уже никогда. Мое состояние нельзя назвать страданием. Ведь крылья всегда за моей спиной. Я к ним привык. Я их слышу, слышу их трепетание на ветру и шелест на морозе. Они – моя неотъемлемая часть, в них моя боль и холод моих умирающих очей земных. Но они! – они ли вознесут меня к Богу? Вот в чем мой постоянный кошмар ночной. Моя отрава. И проклятие я посылаю небу в такие часы, полные огня и боли! Лишь на господнюю благодать у меня надежда в такие часы. И она приходит всегда в мою душу. Поначалу липкая и скользкая, подтверждая мою слабость и тщедушие. Но что мне остается!? Я ее принимаю. Я хочу стать ангелом. И я не умею. И тогда я кричу ввысь. Но кто же меня научит!? Кто мне укажет путь к Богу!? И нет мне ответа. Лампада жалобно светит в углу. Я один, тишина в груди – холодно мне, я слышу внутреннее сотрясение членов, и их трение о кожу. Я твержу тогда себе – умри, мешок с костями! Ты – страх, и ты – боль. И еще остается одна надежда – твоя боль, значит, ты еще жив. Холодная строгая даль рассвета! Мой смертный час и моя доля. Поберегись!

Однажды я проснусь не здесь и не так. И счастьем меня окатит из звездной купели детства. И где в этой жиже мне искать мое детство? Кто мне укажет? Поклонимся утру, прекрасному и твердому сообщнику детства – мы проснулись, а мир другой! Мы проснулись, а обиды уже нет. Мы встали поутру, а слезы высохли. Мы проснулись, а Богородица меня зовет и гладит рукой, и целует нежно. Мы проснулись, а ласковый рассвет пахнет солнцем и свежим небом. А в храме уже молятся. И неловко нам, и стыдно не встать. А молитва уже подходит к концу. И неужели без Нас! Мы же хотим молиться, мы же хотим приложиться к мощам апостолов, мы хотим поцеловать мощи святых отцов наших, мы хотим к кресту припасть и поклониться братии. И попросить прощение. И братия нас простит.

Что мне делать? Как мне рассказать… Нет. Как мне составить слова, чтобы понять – как и ради чего существует монастырь? Откуда внутри такая мощная круговерть, которая втягивает в себя, и уже ничего и никогда не выпускает наружу; попав внутрь монастыря однажды – ты уже в нем навсегда. И никогда ты уже не выйдешь из монастыря. Ты – уже его часть. Навсегда. И никогда. Никогда!

Вот какие мысли я услышал под этим клобуком, пронесшимся подо мной над булыжником в монастырский храм.

Память моя полна обрывочных снов. Я помню пение. Пение соловецкого заката. Холодное, чистое, желтое пламя заката. Так красиво, что хочется выбежать на самую середину неба и возопить к Богу, который совсем рядом, который уже здесь, и ничего и никто меня не отвергнет – мой глас принят и приятен. Мой глас – это молитва! И уже нет ничего кроме молитвы – я весь – это глас к Богу – я весь молитва. Хотя мне и страшно, я боюсь поверить в свое счастье – Бог меня не оставил, Бог мне верен. Он решил, что он – это я. Теперь край небес – это я. Теперь моя гибель уже никогда меня не коснется. И я уже даже и не боюсь ничего. Я растворил время и выплеснул за край небес жижицу, замешанную на страхе, безволии, агрессии, пакости и нетерпимости. Монастырь не кончается вчера, монастырь начинается завтра.

А ночь пахнет печалью. Тихой и жадной к страсти рассвета будущего. Так было всегда. И такой была прошлая ночь и позапрошлая, каждая из тех, которые мы прожили с детьми в Соловецком монастыре и по дороге к нему.

Мы сходили к лабиринту на берег моря. Это – новодел. Но дословный. В мире найдено 150 ритуальных лабиринтов, на соловецких островах было найдено 35. Это языческие капища. Это кладбища душ. Языческий обряд, захоронение душ умерших, канал связи с потусторонним миром. Монахи-колонисты запечатывали их крестом и святой водой. Но потом кресты порушили большевики, и выпустили наружу нечисть. Я сходил по лабиринту в оба конца. Это новодел, но там что-то есть. Наверное, идея сохранилась. У меня болела голова.

В этих местах тысячелетия жили саамы, язычники. Проблема рыбаков и высеченной ангелами женщины на Секирной горке – это проблема столкновения двух религий, двух цивилизаций, это – изгнание дикарей, аборигенов, это – колонизация.

Саамы поклонялись сейдам – божествам поморским, помогающим в промысле. Сейды – это огромные камни, на маленьких ножках – маленьких камешках, и с небольшой грудой камней сверху. Северный праислам. То есть в любом месте, в любое время любой саам мог на берегу сотворить свое божество. И это было логично.

Первые христиане появились здесь в 12–13 веках, это были новгородцы.

Сегодня были в Савватиевской пустыни. Монахи умели выбирать, и любили селиться в красивых, стильных местах. Сейчас здесь разрушенный храм Смоленской Богородицы и двухэтажный братский корпус, по северному обычаю соединенный с храмом. Братский корпус уже в новое время пытались восстановить коммерсанты для гостиницы-борделя. Не вышло – оба раза отремонтированный корпус сгорал. «Господь не позволил устроить шалман!». – Говорят монахи.

Напротив разрушений кедры сибирские. Чуть ближе к дороге сарай, сложенный из громадных соловецких валунов. Что ему сделается. Рядом монастырские огороды на берегу озера. Савватиевская пустынь – это место первой кельи-землянки Савватия и Германа, высадившихся впервые на остров в начале пятнадцатого века. Здесь Савватий услышал плач женщины на Секирной горе. Послал Германа, который услышал от плачущей женщины историю про то, как ее высекли ангелы со словами, что, мол, здесь на островах могут селиться только монахи.

Так и было до пришествия большевистской власти.

Это была единственная в мире островная монашеская страна, живущая по своим законам, со своими землями. Точнее, одна из трех, но, может быть, самая могучая. Сравниться могли с Соловецким монастырем – русский островной монастырь на Валааме, и интернациональный православный монастырь на Афоне. Как и на Афоне на Соловки женщин не бывало, их пускали только на службу, а ночевать отвозили на небольшой Бабий остров в монастырской гавани. Еще в шестнадцатом веке при настоятеле Филиппе, затем митрополите Московском, соединив между собой каналами десятки озер, монахи вырыли пруд у стен монастыря – ныне Святое озеро. С тех пор в монастыре всегда есть пресная вода. По всем островам были пустыни и скиты. Всюду дороги, каналы, даже были соединены дамбой два острова. Была своя железная дорога и торговый флот. Сам монастырь – это многоуровневое сооружение, очень сложное, с бесчисленным количеством этажей, погребов, подвалов. Кресты на куполах всегда деревянные, в виде деревянной черепицы.

Секирная горка. «Небо в небо!». – Говорят монахи. С горки в низину спускается длиннющая деревянная лестница – «лестница в небо» – к кладбищу монашескому, разрушенному, а потом засеянному при большевиках мучениками. Там стоит крест, там внизу камни святые. Во времена ГУЛАГа (1922–1938) здесь в храме был штрафной изолятор, здесь никогда не топили зимой. Через две недели люди сходили с ума от холода. Никто не выживал.