Хуан Мадрид - Считанные дни, или Диалоги обреченных
— Как мне хорошо! Боже мой, как мне хорошо с тобой, — прошептала она.
— Дай я на тебя посмотрю. — Его голос звучал хрипло.
— Да, да… смотри на меня. Следи за тем, что я делаю.
Она стала трогать рукой пах, теребить грудь и соски.
Антонио зарылся лицом между ее ног и стал ритмично покачиваться.
— Ай! Ай-ай-ай! Нет мочи терпеть, не могу больше… Кусни меня там… кусни… еще, еще! Вот так! Раздвинь ее пальцами и посмотри. Теперь сунь туда язык, глубже, еще глубже, до упора! Тебе хорошо? Втяни ее в рот губами. Только не останавливайся, милый! Только не останавливайся! Потихоньку, потихоньку… так, будто ты хочешь ее скушать. Вкусно? Вкусно?
В комнату вихрем ворвалась Ванесса. Она застыла на месте, увидев Чаро и Антонио в кровати. По ее щекам текли слезы.
Чаро приподнялась.
— Эй! — позвала она. — Что с тобой? Ты разве не с Лисардо?
Ванесса злобно пнула ногой стул и опрокинула его на пол.
— Где таблетки? Сейчас же говори, где таблетки? Черт бы вас всех побрал! Куда ты их спрятала?
Чаро спрыгнула с постели и крепко ее обняла. Ванесса разревелась у нее на плече во весь голос.
— Ну, ну, милая, успокойся и объясни, что случилось?
— Где валиум? Я хочу заснуть!
— Сейчас найду, но прежде объясни, что случилось, хорошо? Ты меня пугаешь, родная.
Чаро переворошила лежавшую на полу одежду, подняла свою юбку и, вынув из кармана таблетки, протянула их Ванессе.
— Видишь, вот они. Все в порядке. А теперь выкладывай, в чем дело?
Ванесса открыла флакон и проглотила три крошечных шарика.
— Опять этот козел Лисардо… Мы сидели в «Смешливой корове», все наши, да ты их знаешь: Луиса, Фернан, Пили… и пара-тройка других… Фернан рассказывал анекдоты — он ведь еще тот остряк. И мы были на взводе — короче, обкурились насмерть… Пили притащила забористую травку — прямо глотку обдирала, а еще кто-то, уже не помню, принес коку — не кока, а конфетка.
Ванесса замолчала и вперила хмурый взгляд в сидевшего на кровати Антонио.
— Ну и что? — спросила Чаро и потрясла ее за плечо. — Что произошло? Почему ты так завелась? Расскажи, милая, кто тебя обидел?
Ванесса продолжала пристально смотреть на Антонио, будто впервые его видела. Потом повернулась к Чаро.
— Никто, я выскочила на минутку пописать, а когда вернулась, они все исчезли. Ушли, понимаешь, и бросили меня одну.
Ванесса стянула с себя майку и юбку, оставшись в трусах. Маленькие груди с розовыми сосками заострились и стояли торчком.
— А теперь — спать. Давай я тебя уложу, маленькая моя, — уговаривала Чаро. — Пойдем.
Девушки легли. Ванесса уткнула лицо в плечо подруги, Чаро принялась легонько поглаживать ей живот. Антонио отодвинулся на самый край кровати.
— Мне холодно, — объявила Ванесса и просунула ноги под тело Чаро.
— Ты сразу же уснешь. И выкинь все плохое из головы. Ушли, и пусть их! Лучше постарайся заснуть.
Ванесса угомонилась и, пригревшись, замурлыкала, как котенок. Из уголка рта текла тоненькая струйка слюны.
— Пили сказала мне, что видела Альфредо. Ему дали свободный режим… Он сейчас работает на Ибрагима…
Чаро резко приподнялась, и голова Ванессы упала на подушку.
— Подожди, подожди, Ванесса… Альфредо работает на Ибрагима? Я не ослышалась?
— Да… да… работает на него и… немало… немало с этого имеет. Думаю… думаю, по грамму с десяти проданных… Твой Альфредо теперь богач. Да, богач.
Она заснула, слюна стекала по подбородку на подушку.
Глаза Чаро увлажнились, по щекам покатились слезы. Она повалилась навзничь и стала вытирать лицо ладонями. Потом прислонила голову к стене и уставилась в потолок пустыми глазами.
Прошло долгое время в молчании.
Антонио дотронулся до ее руки.
— Скажи, — спросила она дрожащим от обиды голосом, — скажи, Антонио, тебя когда-нибудь предавали? Назови мне самую крупную подлятину, с которой ты сталкивался в жизни.
Антонио промолчал.
— Знаешь, как это называется? Я, конечно, догадывалась, что Альфредо не хочет меня видеть… Но одно дело — предполагать, а другое — знать наверняка: твой муж больше тебя не любит.
— Я тоже сталкивался с подлостью… — Антонио задумался.
— Вам, мужчинам, девушка нужна только для того, чтобы переспать с ней. А мы, женщины, хотим нежности, хотим уважения, хотя бы капельку. Разве так трудно быть нежным? Все вы — козлы блудливые.
— Все не так просто.
— Я тебя люблю, Антонио. Не любила бы, не отдалась бы тебе ни за что на свете.
— Я видел на своем веку много подлости, Чаро. Слушай! Мне тогда было лет девять или чуть поменьше — не важно, и я отправился с товарищами по колледжу на улицу Эспос и Мина поиграть в настольный футбол в одной бильярдной… кажется, она называлась «Виктория». Не помню, как это произошло, но сломалась ручка управления на одной из металлических стоек. Мы врассыпную выскочили на улицу, а охранник с криком бросился за нами. Я бежал последним, поэтому он меня поймал и надавал оплеух. Я расплакался, но охранник сказал, что не отпустит меня, пока не придет отец и не заплатит за сломанный механизм. Век не забуду этого дядьку, Чаро, — весь зарос щетиной, ноги кривые, короткие, как у каракатицы, колени внутрь, и пахло от него скверно. Помню еще, на поясе у него висела барсетка черного цвета.
Антонио замолчал… Тогда заговорила Чаро:
— Моя тетя, Адела, сестра… погоди, я всегда путаю, сестра матери, нет, жена дядюшки Эрнесто, который, как и отец, был моряком; так вот, тетя подарила мне сумку, пластиковую, розового цвета… она казалась мне такой красивой, в общем — пришлась мне по душе… Однажды мать отняла ее у меня в наказание за то, что я сбежала с уроков и пошла на речку купаться вместе с подружками. Наверное, я никогда не плакала так горько, как в тот раз… Другое сильное потрясение я испытала, когда немножко подросла… После побега из Совета по делам несовершеннолетних мы с Ванессой встретили одного мальчика. Его звали Пабло, такой хорошенький, чистый ангелочек. Он в меня влюбился и называл меня своей невестой, бедняга… Ты меня слушаешь? Как-то вечером идем мы по площади Маркес-де-Санта-Ана и видим: он лежит на земле в луже крови. Кто-то вспорол ему финкой грудную клетку, представляешь? И он ползком, истекая кровью, добрался до середины площади. Я не люблю крови, Антонио… боюсь крови… ненавижу ее всеми фибрами души… Когда у меня началась менструация — а я была еще совсем малявка, — со мной от страха случилась истерика. Заревела, как последняя дурында, поскольку подумала, будто где-то незаметно для себя поранилась или случилось что-то ужасное: я заболела или, того хуже, умираю… Слава богу, сейчас у меня почти нет месячных, наверное, оттого, что колюсь. У сидящих на героине девушек нарушается менструальный цикл… А я — не наркоманка, просто балуюсь… иногда…
Ванесса, всхлипывая и бормоча во сне, прижалась к Чаро и провела рукой по ее груди.
— Так вот, по поводу того игрового зала: это было самое… я хочу сказать, самая большая гнусность, с какою мне пришлось встретиться в жизни, во всяком случае, у меня остался такой осадок Если бы меня спросили о величайшем унижении, которое мне пришлось пережить, то я бы назвал тот случай в игровом зале. Охранник закрыл меня в темной каморке, заваленной рухлядью, ну ты себе представляешь, какие вещи имеют обыкновение стаскивать в чулан: старые игральные автоматы, сломанные стулья и прочий хлам… Там не было видно ни зги. Со страху я надул себе в штаны… Ты когда-нибудь писалась от страха, Чаро? Это невыносимо: моча бежит у тебя по ногам, а ты ничего не можешь сделать, не можешь совладать с собой, потому что дрожишь как осиновый лист, корчишься от страха, считаешь себя последним дерьмом, вонючим собачьим дерьмом… Эта сволочь продержала меня там не меньше двух часов, а потом пришел отец. Он не спешил, — сам потом рассказывал, — нарочно медлил, чтобы преподать мне суровый урок… И я, обделавшись с испугу, рыдая безутешными слезами, сидел в каморке и думал, обрати внимание, Чаро, думал о моем отце как об избавителе: он придет и вызволит меня отсюда… Но ты, вероятно, уже догадалась: отец предал меня, собственными руками уничтожил веру в свою любовь ко мне. Удивительный народ, эти дети! Они, как бы это лучше выразиться: я хочу сказать, они порой видят гораздо глубже, чем взрослые.
— Альфредо меня никогда не любил по-настоящему. Нет и еще раз нет… никогда… Все говорят, что его перевели на свободный режим, и он смог бы зайти ко мне, правда? Мог хотя бы подать мне весточку…
— Отец собственными руками разрушил мою веру в его непогрешимость. Я сразу понял: он никто, шут гороховый, несчастный маленький человечек… глупое напыщенное ничтожество. И самое главное, он меня не любил… я для него — ноль без палочки. Забавно, какие смышленые существа эти дети!
— Я никогда не была смышленой. Просто глупая девчонка, притом еще и влюбляюсь в кого ни попадя, — пробормотала Чаро.
