Эрик-Эмманюэль Шмитт - Евангелие от Пилата

Было прохладно? Или влажно? Или так действовало замкнутое пространство? Я начал испытывать легкую тошноту.

– Иосиф, скажи, почему ты хотел прийти сюда?

– Я хочу убедить тебя, что Иисус был мертв.

Иосиф едва говорил, ему было трудно дышать. Мое сердце тоже билось чаще, и я жадно глотал воздух.

– Говори быстрее! Этот запах невыносим! Я долго не выдержу…

Я провел рукой по лбу и ощутил, что он залит потом, хотя мне было холодно. Что здесь происходило?

– Иосиф, достаточно! Что мы здесь делаем?

– А ты сам не догадываешься?..

Голос его был едва слышен, слова перешли в хриплое, угасающее дыхание.

Потом послышался глухой удар, удар от падения тела.

Я выпрямился. Ощутил под ногами что-то теплое и мягкое. Переступил через тело, бросился к выходу и заорал, чтобы камень немедленно откатили в сторону.

Никто не откликнулся. Я подошел к единственному лучику света, чтобы вдохнуть чистого воздуха, и вновь позвал на помощь, теряя последние силы. Я чувствовал, что мир не отвечает на мои призывы. Я стал жертвой обмана. Я кричал, кричал, кричал…

Наконец луч света округлился, камень сдвинулся в сторону, до меня донеслось пение птиц, ругательства солдат, а потом я увидел зелено-белое мерцание цветущего сада. Я выпрыгнул из склепа и рухнул в траву.

Солдаты отправились за бесчувственным Иосифом. Они уложили его рядом со мной и стали брызгать на нас водой из фляг.

Я постепенно приходил в себя, возвращался к жизни, я повторял себе, что люблю возню своих солдат, что люблю их грубые плебейские лица, на которых улыбка стирала беспокойство.

Иосиф очень долго приходил в сознание. Наконец я увидел, как его синий глаз с белыми слоями возрастной катаракты открылся навстречу небу. Старик повернулся ко мне:

– Ты понял?

Да, я понял. Пряности и ароматные травы, уложенные в могилу, чтобы замедлить разложение и проводить усопшего в далекий путь, делали воздух губительным, им нельзя было дышать, он вызывал удушье. Иисус, будь он в смертной агонии или в добром здравии, не смог бы долго пробыть в этой отравленной камере.

Солдаты поставили нас на ноги и довели до фонтана, где мы спрятались в тени смоковницы.

Я все еще противился доводам Иосифа. Кто мог мне доказать, что травы в могилу Иисуса не были принесены после его ухода? В тот самый момент, когда он уходил?

Иосиф читал мои мысли у меня на лице.

– Уверяю тебя, Никодим принес свой подарок до того, как в склеп доставили труп.

Я не был уверен. Это было просто еще одно свидетельство. В деле Иисуса все радикально менялось с каждым новым показанием. А что есть более хрупкого, чем показания? Как поверить этим евреям? Ведь они с самого начала хотели видеть в Иисусе Мессию.

Иосиф улыбнулся мне и порылся в складках плаща. Он достал пергамент, обвязанный хорошо мне известной ленточкой и украшенный веточкой мимозы.

Я вздрогнул.

Клавдия Прокула доверила старцу доставить мне послание.

– Кому верить? Кому не верить? Мой добрый Пилат, – вздохнул Иосиф, – я знаю, что ты веришь лишь одному человеку. Прочти.

Я развернул письмо.

«Пилат,

у подножия креста находились четыре женщины, чьи лица были закрыты покрывалами. Мария из Назарета, мать Иисуса. Мария Магдалина, бывшая блудница: Иисус ценил ее за доброту и ум. Саломея, мать Иоанна и Иакова, учеников назареянина. А четвертой была твоя супруга, Пилат. Я не осмелилась признаться в этом ни тебе, ни кому-либо другому. Я укрылась за несколькими слоями шелка, чтобы никто, даже мои спутницы не узнали меня. И могу заверить тебя, что мы укутывали в погребальное полотно окоченевшее, ледяное тело. Иисус действительно умер. Я рыдала от отчаяния. Я была глупа, моя вера была скудна. Теперь свет озарил меня. Быстрее присоединяйся ко мне на дороге в Назарет. Я люблю тебя.

Два дня я не писал тебе.

Я отрешился от всего, в том числе и от собственных мыслей. Тысячи смутных образов теснились в моей голове, но ни один не задерживался, не замирал достаточно надолго, чтобы стать мыслью, обрести окончательную форму. Опавшие листья, гуляющие по воле ветра.

Я замкнулся в немоте и глухоте. Я испытываю глубочайшее равнодушие к тому, о чем мне докладывают, что пишут, требуют. Я видел порой равнодушие пресыщенных, тех, кого уже ничто не может удивить. Но не знал о равнодушии потрясенного человека, человека, окаменевшего от удивления. Мир кажется мне опасным, новым, непредсказуемым, и я предпочитаю удалиться от него.

Меня не увлекает тайна Иисуса. Сегодня я признаю́, что дело назареянина не только загадка, но и тайна. Нет ничего более успокоительного, чем загадка. Это задача, ожидающая возможного решения. Нет ничего более угнетающего, чем тайна: это задача, не имеющая решения. Она заставляет думать, воображать… Я не хочу думать. Я хочу знать, ведать. Остальное меня не прельщает.

Кратериос разбудил меня.

Он пришел позавтракать. Он ел с такой жадностью и такой неряшливостью, что насыщал одновременно и ноги, и рот.

Он вновь заговорил об Иисусе. Я попросил его сменить тему. Он рыгнул и сел на стол, раздвинув ноги и выпятив детородный орган.

– Нет, нет, я должен сказать тебе, что интересуюсь им с тех пор, когда Клавдия Прокула – какая превосходная женщина и куда она подевалась? Ведь ты действительно ее не заслуживаешь – поделилась со мной своими соображениями. Но я, в конце концов, разочарован. Мы, философы-циники, призываем бороться со страданиями. А у меня возникло ощущение, что Иисус, наоборот, восхвалял страдания, видел в них величие, наделял их пользой искупления. На самом деле ему наплевать на земное счастье, он говорит о будущем счастье в безграничном царстве после смерти. Это мне кажется до смешного туманным! Я все больше и больше подозреваю, что Иисус идеализировал людей. Вместо подчинения природе, как это делал наш учитель Диоген, он с абсурдным упрямством проповедует подчинение духу. Он пьянеет от тайны. Он уносится к заоблачному Богу. Он окончательно выходит за пределы нормальной философии. Особенно когда говорит о любви. Удивительно. Я впервые слышу, чтобы философ превозносил любовь. Какое грубое заблуждение! На любви нельзя ничего построить. Любовь не принадлежит к философским категориям. Любовь – всего лишь понятие, которое устанавливается путем рассуждения или анализа. Я отказываюсь принимать то, что Иисус строит на любви всю свою мораль.

Я впервые включился в игру вопросов и ответов, ибо раскатистые утверждения Кратериоса раздражали меня.

– Быть может, в этом и главное! В любви! Когда я наблюдаю, куда тебя заводит чистый разум, то понимаю, что ты зря пыжишься от гордости.

– Пилат, какая муха тебя укусила?

– Ты меня доконал, Кратериос. Ты только тень обмана! Ты считаешь себя мудрецом, хотя никогда и никому не протянул руку помощи, никогда и никому не улыбнулся, никогда и никому не принес ни малейшего утешения. Ты болтаешь, болтаешь, и все твои действия сводятся к бесполезным словам! Твои рассуждения о других имеют главной целью вызвать шок. Когда ты говоришь о себе, ты кичишься своим умом. Но ты суетен! Ты – Афины! Ты – Рим! Ты думаешь только о себе, ты говоришь только о себе, ты всего-навсего напыщенный эгоист!

Кратериос спрыгнул со стола и громко пукнул.

– Наконец! Я доволен, что ты покончил со своей сдержанностью, Пилат. У меня складывалось впечатление, что ты умер.

– Кратериос, не делай вид, что управляешь разговором, вызывавшим у меня гнев! И если уж говоришь мне об Иисусе, то ответь на один главный вопрос: воскрес он или нет?

Кратериос возложил свою громадную лапу мне на лоб:

– Мой бедный Пилат, ты слишком долго пробыл в Палестине: солнце в конце концов одолело тебя.

– Воскрес он или нет? Он просто мудрец или Сын Бога? Мессия ли он?

К собственному удивлению, я выкрикивал эти вопросы и чуть не плакал. Я не мог сдержаться.

Кратериос задумчиво почесал промежность и сказал:

– Еще никто никогда не воскресал.

И я не сумел сдержаться, чтобы не рявкнуть ему прямо в ухо:

– Как ты можешь заведомо знать, что правда и что неправда? Что возможно и что невозможно? Ты действительно веришь, что знаешь все о мире? Пока ты не пришел в эту жизнь, кто мог предположить, что будет существовать столь отвратительный и бесполезный тип, как Кратериос?

И я вышел из комнаты, даже не оглянувшись на философа нашего детства.

Я только что приготовил мешок для путешествия и раздобыл паломнический плащ. Как только закончу это письмо, я отправлюсь по дороге в Назарет на поиски Клавдии.

Не знаю, смогу ли тебе писать. Постараюсь делать это на постоялых дворах, где намерен останавливаться. Я отправляюсь в путь, хотя и не знаю его цели.

Храни здоровье.