Эрик-Эмманюэль Шмитт - Евангелие от Пилата

Мои остальные когорты уже прочесывали дороги Галилеи.

Наше единственное расхождение с Каиафой касается сообщничества Иисуса с Иосифом. Каиафа в нем уверен, а я нет.

Каиафа видит в Иисусе прозорливого мошенника, исключительно умного, способного улавливать слабости и желания народа. Все в его демагогических выступлениях сводится к постепенной вербовке сторонников. Он знает, под каким давлением закона находятся все евреи, от которых требуется ежедневное и тщательное соблюдение всех предписаний. Он умело отделывается от строгого подчинения правилам и бросает свое слово: «Суббота для человека, а не человек для субботы». Он знает, как страдают женщины, ибо их роль в еврейском обществе сведена к работе чрева-производителя: он льстит им и, умножая свои слова о любви, затрагивает самые чувствительные струны их души. Он знает, что большинство мужчин едва зарабатывают на то, чтобы прокормиться, а потому превозносит бедность и бичует богачей. Он знает, что население Палестины разобщено, ибо разноплеменно, и развивает в своих проповедях тему братства, дабы собрать улов во всех народах. Он знает, что люди постоянно грешат, и изобретает прощение грехов. Он знает, что евреи набожны и чтут традиции, и утверждает, что пришел не уничтожать, а созидать, не нарушать, а исполнять. Он знает Священное Писание в малейших деталях и пытается реализовать пророчества, чтобы его признали Мессией. Он знает, что его осуждение синедрионом близится, и предрекает его. Из еврейского закона он знает, что, если его распнут до начала трехдневной Пасхи, тело его не может быть выставлено на всеобщее обозрение, и организует свой арест, своим молчанием ускоряет вынесение приговора. Он знает, что должен сохранить силы, чтобы выдержать несколько часов на кресте, и играет на своей слабости, дав нести крест прохожему. Он знает, что его должны снять с креста до наступления вечера, прощается с миром и притворяется мертвым. Он объявил, что через три дня воскреснет, и скрывается трое суток, потом начинает являться людям. Каиафа никогда не верил в искренность назареянина, он видел в его действиях лишь прекрасный способ окружить себя множеством слабых людей, превратив их в могучую армию, армию, чьим оружием станут вера и надежда на спасение.

Я не могу противопоставить ему ничего, кроме ощущений, неясных мыслей. Я склонен верить, что Иосиф использует Иисуса, а последний даже не полностью осознает свою роль в этом спектакле, что колдун истинно верит, что воскрес. Помнит ли он о случившемся? Не принимает ли обморок на кресте за некое подобие смерти, а пробуждение – за воскресение? И насколько сам убежден, что воскрес?

Я не осмелился признаться Каиафе, что только одна женщина смогла убедить меня в невиновности Иисуса. Женщина по имени Клавдия. Моя жена всегда проявляла крайнее любопытство к разным религиям и, будучи римской аристократкой, умеет распознать демагогию прежде всех остальных. А Иисус внес успокоение в душу Клавдии, страдающей от нашей бездетности; он спас ее от рыданий, от кровопотерь; он наделил ее душу умиротворением и верой, и я на себе ощущаю их воздействие уже несколько месяцев. Конечно, Клавдия легко поверила в воскресение, но как не поддаться на такой умелый спектакль? И кто может доказать мне, что Иисус на самом деле не считал, что пережил смерть, а потом восстал из мертвых.

Я в одиночестве укрылся на самом верху крепости Антония. Я не осмеливаюсь признаться часовым, что выполняю их работу, что вместо них вглядываюсь в горизонт, что пытаюсь уловить малейшие облачка пыли на дорогах, ведущих в Иерусалим, надеясь каждое мгновение разглядеть за завесой пыли когорту, узнать среди солдат Иосифа и Иисуса.

Храни здоровье.

Я все еще жду.

Каждое мгновение я нахожу новую причину, объясняющую задержку моих когорт: я высчитываю расстояния, часы движения, приема пищи и необходимого отдыха, усталость лошадей. Но нетерпение есть жажда, которую не утоляют оправдания. Мне хочется спрыгнуть с крепостной башни, броситься в пустоту и взлететь над Галилеей. Меня бесят мои люди. Мне кажется, что на их месте я скакал бы галопом без раздумий и колебаний к овчарне или к постоялому двору, где укрываются Иосиф и Иисус. Мне тяжело быть начальником, отдавать приказы и в тщетной тоске ждать их беспрекословного исполнения. Я бы предпочел занять место одного, даже самого худшего из своих солдат, чтобы обыскивать кустарники острием копья, опрокидывать стога сена, прощупывать тюфяки и вскрывать сундуки.

Фабиан пришел попрощаться со мной. Он продолжает свой путь. Он тоже направляется в Назарет. Феномен Иисуса интригует его, но не более. Он не верит, что именно об этом человеке объявили астрологи, ибо двух знаков не хватает: знака царства и знака Рыб.

– Даже если за этим нищим следуют тысячи более или менее вшивых евреев, он не соответствует имеющемуся портрету нового царя мира.

Я молчал, не спуская глаз с западных дорог. Я не осмеливался сказать ему о Клавдии и попросить его, если он встретит мою жену, передать ей, как мне ее не хватает.

Он словно угадал мои мысли:

– Думаешь о моей сестре, Пилат?

– Да. Глупо. Но любовь делает нас такими слабыми.

– Напротив, Пилат, любовь делает сильным.

Я удивленно повернулся к Фабиану и внимательно посмотрел на него. И увидел не соблазнителя с блестящими глазами и улыбающимся нагловатым ртом, полном хищных белых зубов, а печального человека, чьи плечи сгибались под грузом невысказанной печали. Впервые Фабиан внушил мне не дух соперничества и ревности, а жалость. Он повторил:

– Любовь действительно делает сильным. Если ты, Пилат, выглядишь стойким, непоколебимым, то не только потому, что ты хороший пловец и наездник, но и потому, что любишь Клавдию, а она любит тебя. Мне кажется, что именно она – твой истинный становой хребет.

– Ты никогда не говорил мне такого.

– Никогда ничего никто не говорит, потому что все постоянно только болтают.

Меня поразил новый тон разговора, но мне не хотелось прерывать его.

– А ты, Фабиан, кого-нибудь любишь?

– Я? Я всегда бегу за женщинами, но ни одну не удерживаю. Я, Пилат, всего лишь безвольный человек, иными словами, человек, утерявший веру в себя. Время от времени, когда я перестаю испытывать уважение к себе, пытаюсь найти его во взглядах других. Мой облик загоняет женщин на мое ложе; я падаю на него вместе с ними. Я обманываю свою жажду любви, заменяя ее любовными играми. Но я не способен связать себя узами брака. После двух или трех объятий я понимаю, что лишь в начале пути, что надо открыть себя, постичь душу подруги, обнажить свою душу. А сам предпочитаю гулять с голой задницей, а не с обнаженной душой. Я участвовал во всех римских оргиях, ни на мгновение не раскрываясь ни перед кем. Ты, напротив, как мне кажется, постоянно остаешься самим собой. А причина тому – Клавдия.

Я улыбнулся, чем немало смутил его.

– Сейчас, Фабиан, ты открываешь душу.

– Вовсе нет. Когда говоришь о себе плохо, то будто прячешься в раковину, особенно если умеешь найти подходящие слова: они становятся панцирем.

Фабиан ушел. В момент, когда я пишу эти строки, я вижу, как он удаляется по кипарисовой аллее; он сидит на лошади прямо, а за ним следует дюжина рабов с сундуками. Охраняют его четыре громадных нумидийца. Он ищет и безуспешно обойдет наше море в поисках несуществующего царя. Он ждет от жизни чего-то, что она ему не может дать, и это идиотское ожидание мешает ему жить, но оно и есть его истинная страсть. Почему люди не замечают даров судьбы и предаются несбыточным мечтам?

Но, дорогой мой братец, я слышу лошадиный топот на главном дворе. Вернулась еще одна когорта. Мои солдаты с радостью целуются, поздравляют друг друга: надеюсь, что они привезли Иосифа и Иисуса!

Спешу расстаться с тобой. Главное тебе уже известно. О деталях прочтешь завтра.

А пока не теряй здоровья.

Я только что присутствовал на одной из самых недостойных комедий. Я был так уязвлен тем, что надо мной издеваются и принимают за полного дурака, что в какое-то мгновение возжелал совершить убийство. Не знаю, что меня удержало. Быть может, презрение, то спасительное чувство, способное останавливать карающую руку, когда перед тобой разыгрывают бесчестный спектакль.

Мои люди привезли только Иосифа из Аримафеи. Иисус еще в бегах.

Я велел зажечь все факелы в зале совета и допросил арестованного.

– Где Иисус?

– Не знаю.

– Где ты его спрятал?

– Я его не прятал. Я не знаю, где он. Я сам его ищу.

Чтобы не терять времени, я дал старику пощечину. Потом обошел его вокруг. Пять факелов чадили и трещали, заливая комнату мерцающим желтым светом. Я потребовал, чтобы он перестал притворяться, и изложил ему все, что знал, потому что разгадал его замысел.