Грэм Грин - Человеческий фактор
– Ты уже выпил виски?
– Тебе тоже налить?
– Немножко, милый.
– Сэм в порядке?
– Я и одеяло не успела ему подоткнуть, как он уже спал.
Совсем как в хорошо напечатанной телеграмме, здесь не было ни одного слова с искаженным смыслом.
Кэсл протянул Саре стакан – до этой минуты у него не было возможности поговорить с нею о том, что случилось.
– Как прошла свадьба, милый?
– Ужасно. Мне было так жаль беднягу Дэйнтри.
– Почему беднягу?
– Он потерял дочь, и я сомневаюсь, есть ли у него друзья.
– В вашей конторе, похоже, столько одиноких людей.
– Да. Все, кто не заводит себе пару для компании. Выпей, Сара.
– Что за спешка?
– Я хочу налить нам обоим еще.
– Почему?
– У меня скверные новости, Сара. Я не мог рассказать тебе при Сэме. Насчет Дэвиса. Дэвис умер.
– Умер? Дэвис?_
– Да.
– Каким образом?
– Доктор Персивал говорит – это печень.
– Но с печенью ведь так не бывает – чтобы сегодня человек жив, а завтра уже нет.
– Так говорит доктор Персивал.
– А ты ему не веришь?
– Нет. Не совсем. Мне кажется, Дэйнтри тоже ему не верит.
Она налила себе на два пальца виски – он никогда еще не видел, чтобы она столько пила.
– Бедный, бедный Дэвис.
– Дэйнтри хочет, чтобы вскрытие произвели люди, не связанные с нашей службой. Персивал тут же согласился. Он, видимо, абсолютно уверен, что его диагноз подтвердится.
– Если он так уверен, значит, диагноз правильный?
– Не знаю. Право, не знаю. В нашей Фирме всякое ведь могут устроить. Наверное, даже вскрытие такое, как надо.
– Что же мы скажем Сэму?
– Правду. Не к чему скрывать смерть от ребенка. Люди ведь все время умирают.
– Но он так любил Дэвиса. Милый, разреши мне ничего не говорить ему неделю-другую. Пока он не освоится в школе.
– Тебе лучше знать.
– Господи, как бы мне хотелось, чтобы ты смог порвать с этими людьми.
– Я и порву – через два-три года.
– Я хочу сказать – сейчас. Сию минуту. Разбудим Сэма и улетим за границу. На первом же самолете, куда угодно.
– Подожди, пока я получу пенсию.
– Я могла бы работать, Морис. Мы могли бы поехать во Францию. Нам было бы легче там жить. Они там больше привыкли к людям моего цвета кожи.
– Это невозможно, Сара. Пока еще нет.
– Почему? Приведи мне хоть одну основательную причину…
Он постарался произнести как можно более небрежно:
– Ну, видишь ли, надо ведь заблаговременно подать уведомление об отставке.
– А они берут на себя труд заранее уведомлять?
Его испугало то, как мгновенно она все поняла, а она сказала:
– Дэвиса уведомили заранее?
Он сказал:
– Но если у него была больная печенка…
– Ты же этому не веришь, верно? Не забудь: я же работала в свое время на тебя – на них. Я была твоим агентом. Не думай, что я не заметила, в какой ты был тревоге весь последний месяц: тебя встревожило даже то, что кто-то приходил проверять наш счетчик. Произошла утечка информации – в этом дело? И в твоем секторе?
– Я думаю, они именно так и думают.
– И они навесили это на Дэвиса. Ты считаешь, что Дэвис виноват?
– Это могла ведь быть непреднамеренная утечка. Дэвис был очень небрежен.
– И ты считаешь, что они могли убить его, потому что он был небрежен.
– В нашей службе, я полагаю, есть такое понятие – преступная небрежность.
– А ведь они могли заподозрить не Дэвиса, но тебя. И тогда умер бы ты. Оттого, что слишком много пил «Джи-энд-Би».
– О, я всегда соблюдал осторожность. – И невесело пошутил: – За исключением того случая, когда влюбился в тебя.
– Куда ты?
– Немного подышать воздухом и прогулять Буллера.
Если ехать дальней дорогой через пустошь, на другом ее конце будет место, почему-то именуемое Холодным приютом, и гам начинается буковая роща, спускающаяся к Эшриджскому шоссе. Кэсл присел на откосе, а Буллер стал разгребать прошлогодние листья. Кэсл знал, что не должен здесь задерживаться. И любопытство не могло быть оправданием. Ему следовало заложить донесение в тайник и уйти. На дороге показалась машина, медленно ехавшая со стороны Беркхэмстеда, и Кэсл взглянул на часы. С тех пор как он позвонил из автомата на Пикадилли-серкус, прошло четыре часа. Он успел лишь разглядеть номер машины, но, как и следовало ожидать, номер был ему незнаком, как и сама машина, маленькая алая «тойота». У сторожки, возле входа в эшриджский парк, машина остановилась. Никакой другой машины или пешехода видно не было. Водитель выключил фары, а потом, словно передумав, снова включил. Кэсл услышал за спиной шорох, и сердце у него замерло, но это был лишь Буллер, возившийся в папоротнике.
Кэсл стал продираться вверх, сквозь высокие зеленоватые стволы, казавшиеся черными в меркнущем свете дня. Лет пятьдесят тому назад он обнаружил в одном из этих деревьев дупло – на расстоянии четырех, пяти, шести стволов от дороги. В те дни ему приходилось вытягиваться во всю длину, чтобы добраться до дупла, но сердце его тогда колотилось так же отчаянно, как и сейчас. Когда ему было десять лет, он оставлял гам разные разности для девочки, в которую был влюблен, – ей было всего семь лет. Он показал ей тайник, когда они были на пикнике, и сказал, что в следующий раз оставит тут для нее кое-что очень важное.
В первый раз он оставил большой мятный леденец, завернутый в пергамент, а когда снова заглянул в тайник, – пакетика там уже не было. Потом он оставил записку, в которой изъяснялся в любви – крупными буквами, так как девочка только начала читать, – но когда он в третий раз пришел туда, записка лежала на прежнем месте, только на ней была нарисована какая-то мерзость. Видно, решил он, кто-то нашел тайник: он не мог поверить, что это могла сделать девочка, пока не увидел, как она, идя по другой стороне Главной улицы, высунула ему язык, и он понял, что она разозлилась, не найдя в дупле нового леденца. Он пережил тогда свои первые любовные страдания и никогда больше не возвращался к этому дереву, пока пятьдесят лет спустя человек, которого он никогда больше не видел, не попросил его в холле отеля «Риджент-Палас» придумать новый тайник.
Кэсл взял Буллера на поводок и, укрывшись в папоротнике, стал наблюдать. Мужчине, вылезшему из машины, пришлось включить фонарик, чтобы отыскать дупло. На секунду Кэсл увидел нижнюю часть туловища мужчины, когда он провел фонариком вниз по стволу: круглый животик, расстегнутая ширинка. Умно – он даже припас для такого случая изрядное количество мочи. Когда луч фонарика повернул обратно, в направлении дороги на Эшридж, Кэсл двинулся домой. Он сказал себе: «Это мое последнее донесение», – и снова вернулся мыслью к той семилетней девчушке. Она показалась ему тогда, на пикнике, где они впервые встретились, такой одинокой, такой застенчивой и некрасивой, – наверное, потому Кэсла и потянуло к ней.
Почему на свете есть люди, подумал он, которые не способны полюбить человека преуспевающего, или облеченного властью, или наделенного большой красотой? Мы считаем себя недостойными их и оттого нам легче с неудачниками? Нет, он не верил, что в этом причина. Возможно, человеку просто свойственно стремление к уравновешиванию – как это было свойственно Христу, легендарной личности, в существование которой ему хотелось бы верить. «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные…» [Евангелие от Матфея, II, 28] Хоть девочка на том августовском пикнике и была еще маленькая, она уже была обременена своей застенчивостью и стыдом. Возможно, Кэслу просто захотелось, чтобы она почувствовала, что кто-то любит ее, и потому он ее полюбил. Не из жалости, как не из жалости влюбился он в Сару, беременную от другого мужчины. Просто он восстановил равновесие. Только и всего.
– Ты что-то долго отсутствовал, – сказала Сара.
– Ну, мне необходимо было пройтись. Как Сэм?
– Крепко спит, конечно. Дать тебе еще виски?
– Да. Опять-таки немного.
– Немного? Почему?
– Не знаю, наверное, чтобы самому себе доказать, что я могу воздерживаться. Возможно, потому, что я чувствую себя тогда счастливее. Не спрашивай, почему, Сара. Счастье улетучивается, когда говоришь о нем.
Это объяснение показалось им обоим достаточно основательным. В последний год их жизни в Южной Африке Сара научилась не нажимать на мужа; Кэсл же долго лежал потом без сна, снова и снова повторяя про себя конец своего последнего донесения, зашифрованного с помощью «Войны и мира». Он несколько раз открывал книгу наугад, выискивая sortes Virgilinae [определение судьбы по Вергилию (лат.)], прежде чем набрел на фразы, которые решил взять за основу своего кода. «Ты говоришь: я несвободен. Но я же поднял руку и опустил ее». Выбрав именно это место, он как бы давал знать обеим службам, что бросает им вызов. Последним словом в послании, когда его расшифрует Борис или кто-то еще, будет: «Прощайте».
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
По ночам после смерти Дэвиса Кэслу снились бесконечные сны – сны, в которых картины прошлого сменяли одна другую, пока не наступал рассвет. Дэвиса Кэсл в этих снах не видел – возможно, потому, что мысли о нем, ограниченные теперь узкими и грустными рамками, заполняли часы, когда Кэсл бодрствовал. Призрак Дэвиса маячил над заирской почтой и телеграммами, которые Синтия, зашифровывая, искажала теперь до неузнаваемости.
