Мишель Турнье - Пятница, или Тихоокеанский лимб
В тот день он спустился к морю, чтобы осмотреть донные удочки, установленные накануне во время отлива. Пятница тут же сунул бочонок под мышку и отправился в пещеру. Курение на свежем воздухе не представляло для него никакой приятности, но он знал, что в доме запах табака немедленно выдаст его. Робинзон — тот мог курить где угодно, лишь бы трубка попыхивала красным жерлом, дымила, потрескивала да согревала ему пальцы. Она являла собою как бы модель подземного солнца, что-то вроде домашнего, прирученного вулкана, чей огонь мирно тлел под золой, готовый ожить при первой же затяжке. В этой миниатюрной реторте прокаленный, сгоревший табак превращался в душистые смолы, и их аромат приятно щекотал ноздри. Трубка была крошечным, заключенным в углубление его ладони брачным ложем земли и солнца.
Для Пятницы же, напротив, весь процесс курения сводился к пусканию колец дыма, и самый легкий ветерок или сквозняк немедленно разрушал все очарование этого занятия. Потому ему требовалась в высшей степени спокойная атмосфера, и ничто не подходило для его эолийских забав лучше стоячего воздуха пещеры.
Внутри нее, шагах в двадцати от входа, он соорудил себе нечто вроде шезлонга из пустых бочонков и джутовых мешков. И вот, удобно откинувшись назад, он глубоко затягивается дымом из трубки. Затем его горло выпускает струйку дыма, которая, разделившись надвое, полностью втягивается ноздрями. Таким образом, дым выполняет свою главную обязанность: наполнять и раздражать легкие, делая чувствительным и словно воспламеняя это скрытое в груди пространство — самое воздушное и одухотворенное в нем. Наконец он бережно выдувает из себя голубое облачко, поселившееся было в его легких. На свету, в ослепительно ярком проеме входа в пещеру, дымок сворачивается в изящную волюту с массой завитков и завихрений; она постепенно разбухает, воспаряет вверх, а затем медленно рассеивается, тает… Замечтавшись, Пятница долго сидит недвижно, потом готовится выпустить новый клуб дыма, как вдруг ему слышится отдаленное эхо криков и собачьего лая. Робинзон вернулся раньше обычного и зовет Пятницу голосом, не обещающим ничего хорошего.
Раздается звонкий щелчок, за ним визг Тэна. Плетка. Голос звучит все повелительнее, все ближе. В светлом проеме возникает черный силуэт Робинзона: руки в боки, расставленные ноги и хвост плетки. Пятница вскакивает. Куда девать трубку? Он изо всех сил зашвыривает ее подальше в пещеру. Потом храбро идет принимать наказание. Наверное, Робинзон обнаружил пропажу табака, ибо он буквально кипит от ярости. Взмахивает плеткой. И тут-то все сорок бочонков с порохом разом говорят свое веское слово. Огненный смерч вырывается из глубины пещеры. В последнем проблеске сознания Робинзон чувствует, как его поднимают и выносят из-под каменного хаоса, в который обратилась пещера, рухнувшая, как карточный домик.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Первое, что увидел Робинзон, открыв глаза, было склоненное над ним черное лицо. Левой рукой Пятница поддерживал ему голову, а из правой пытался напоить холодной водой. Но, поскольку зубы Робинзона конвульсивно сжались, вода пролилась на лицо, бороду и грудь. Увидев, что Робинзон шевелится, арауканец улыбнулся и привстал. Тотчас же его рубашка и левая штанина, изодранные в клочья и опаленные огнем, упали наземь. Пятница от души расхохотался и, энергично встряхнувшись, в два счета избавился от остатков полусожженной одежды. Подобрав среди обломков утвари осколок зеркала, он посмотрелся в него, строя рожи, а затем с новым взрывом смеха поднес Робинзону. Лицо этого последнего, хотя и черное от сажи, осталось цело, зато красивая рыжая борода вся обгорела и превратилась в спутанную массу блестящих спиралек, какими становятся опаленные волосы. Встав на ноги, Робинзон в свою очередь сорвал с тела обугленные лохмотья и сделал несколько шагов. Если не считать ушибов, тело его не пострадало, а только покрылось толстой коркой сажи, пыли и глины.
Резиденция пылала, как факел. Зубчатая стена крепости рухнула в ров, защищавший доступ внутрь. Здания Главной кассы, Молельни и Мачта-календарь, более легкие, чем дом, были просто сметены взрывной волной и обратились в кучу щепы. Робинзон и Пятница молча созерцали эту горестную картину, как вдруг в сотне шагов от них земля вздыбилась и грянул новый взрыв, разметавший все вокруг и опять сваливший их наземь. Град камней и изломанных веток обрушился им на головы. То взорвалась ведущая к бухте пороховая дорожка, которую посредством фитиля можно было поджечь на расстоянии. Теперь Робинзон твердо знал, что на острове больше не осталось ни унции пороха и можно смело вставать, дабы подвести итоги катастрофы.
Напуганные вторым, более близким взрывом козы всем стадом ринулись на изгородь, проломили ее и в безумном страхе разбежались в разные стороны. Теперь им и часа не понадобится, чтобы разбрестись по всему острову, а менее чем через неделю они полностью одичают. На месте уже не существующего входа в пещеру высилось хаотическое нагромождение гигантских каменных глыб в форме конусов, пирамид, призм, цилиндров. Его венчал устремленный в небо утес, с которого, вероятно, открывался великолепный вид на остров и на море. Итак, пороховой взрыв имел не одни только разрушительные последствия: казалось, будто именно в том месте, где катастрофа произвела наиужаснейшее опустошение, какой-то неведомый архитектор, воспользовавшись случаем, дал волю причудливому своему гению.
Потрясенный зрелищем бедствия Робинзон дико озирался по сторонам. Машинально принялся он собирать предметы, которые изрыгнула взорванная пещера: лохмотья одежды, мушкет с погнутым стволом, осколки глиняной посуды, вспоротые мешки, продырявленные корзины. Внимательно оглядев каждую из пострадавших вещей, он бережно клал ее у подножия гигантского кедра. Пятница больше подражал ему, чем помогал, ибо, питая враждебное отвращение к починке и сохранению предметов, он окончательно портил то, что было повреждено лишь частично. У Робинзона даже не хватало сил возмущаться, он и глазом не моргнул, увидав, как тот беззаботно рассыпает по земле жалкую толику зерна, обнаруженного им на дне глиняного горшка. Уже наступал вечер, когда они подобрали наконец единственную уцелевшую вещь — подзорную трубу — и нашли труп Тэна в лесу под деревом. Пятница долго ощупывал пса. У того были целы все кости, на теле ни одной раны, и все-таки его не удалось вернуть к жизни. Бедняга Тэн, такой старый, такой преданный, — вероятно, при взрыве он просто-напросто умер от страха. Они решили назавтра же похоронить его. Поднялся ветер. Робинзон с Пятницей вместе пошли к морю, чтобы смыть с себя грязь, потом поужинали диким ананасом; Робинзон вспомнил, что такой же была его первая трапеза на острове после кораблекрушения. За неимением ночлега им обоим пришлось устроиться под гигантским кедром, среди обломков. Небо было чистым, но сильный северо-западный бриз трепал верхушки деревьев. Одни только тяжелые ветви кедра не участвовали в общем ропоте леса, и Робинзон, лежа на спине, разглядывал их недвижную прихотливую черную вязь на звездном ночном небе.
Итак, Пятница в конечном счете одержал победу над порядком, который презирал всеми силами души. Разумеется, он вызвал катастрофу не намеренно. Робинзону давно уже стало ясно, сколь мало умысла таилось в действиях его компаньона. Пятница знать не знал, как можно руководствоваться проницательной свободной волей, осознанно принимать нужные решения; он сам был природой, откуда проистекали все его деяния, вот почему эти деяния походили на него как две капли воды. Никому и ничему доселе не удалось сдержать и направить эту непокорную натуру. Робинзон теперь отдавал себе отчет в том, что его влияние на арауканца, особенно в данном отношении, оказалось ничтожно. Пятница простодушно, инстинктивно подготовил, а затем и вызвал катаклизм, которому суждено будет стать прелюдией к новой эре. Что же до того, какой станет эта новая эра, то сведения о ней, без сомнения, следовало искать в самом характере Пятницы. Робинзон еще слишком цеплялся за самого себя прежнего, чтобы, вырвавшись из плена старых представлений, провидеть будущее. Ибо то, что противопоставляло их друг другу, превосходило, хотя в то же время и олицетворяло, широко распространенный вид антагонизма между аккуратным, скупым, меланхоличным англичанином и смешливым, беспечным, импульсивным «дикарем». Пятница питал внутреннее отвращение к тому конкретному порядку, который Робинзон в качестве земледельца и администратора установил на острове и который неизбежно должен был закрепиться здесь. Казалось, арауканец явился совсем из другого мира, враждебного земному царству своего хозяина, которое он разорял и опустошал, стоило лишь попытаться заключить его туда.
Видно, взрыв еще не добил прежнего Робинзона, ибо у него мелькнула мысль: а не прикончить ли спящего рядом с ним компаньона, который тысячу раз заслужил смерть, и не начать ли вновь терпеливо ткать паутину своего загубленного мира? Но его удерживала от этого поступка не только боязнь одиночества и ужас перед любым насилием. Обрушившийся на них катаклизм… быть может, втайне Робинзон ждал его. По правде сказать, управляемый остров в последнее время угнетал Робинзона почти так же, как Пятницу. Невзначай освободив своего господина от земных корней, Пятница теперь мог увлечь его к иному укладу. Вместо ненавистного ему теллурического царства он должен был установить свой собственный порядок, который Робинзон горел желанием открыть для себя. Новому Робинзону было тесно в старой коже, и он заранее соглашался с крушением управляемого острова, чтобы вступить по следам беспечного зачинателя на новый неведомый путь.
