Максим Кантор - Учебник рисования

— Не было охраны. Так, вертелись разные деятели.

— Сколько их было? — спросил Струев.

— Пятеро. — Кузнецов сосчитал.

— Ах, пятеро. Это пустяки.

Кузнецов посмотрел на Струева с уважением. Человек с кривыми зубами ему нравился.

— Вот ты человек бывалый, — сказал Кузнецов уважительно, — ты мне скажи, если женщина воет, это она от удовольствия воет — или от боли?

— Я одну женщину знаю, — ответил Струев, — она на луну воет ночью. Думаю, от злости воет. Но она революционер — ей положено.

— А лет ей сколько? — спросил Кузнецов.

— Сто.

— Понятно, — сказал Кузнецов, — если бабе сто лет — как не выть.

В памятном разговоре с Анжеликой он сказал:

— Могу адрес Кротова дать. Иди к нему, счастье упустишь.

— А что думаешь, в этой дыре сидеть буду? Так моя молодость зря пройдет.

— У Кротова квартира большая, — сказал Кузнецов, — тебе понравится.

— Может, он меня ждет. Я знаю, когда у мужчины интерес. Ага, ревнуешь? Надо по-честному. Ты скоро трехкомнатную продашь, а мне — что? Переживаешь, что я ухожу? Ага, страдаешь.

— Нет, — сказал Кузнецов, но ему стало неприятно, что она уходит.

— Молодость упускать, кому хочется? Ты не думай, я к тебе дружеские чувства сохраню, ага. Я тебе уже добро сделала, квартиру сторговала, и еще сделаю.

Анжелика ушла, а Кузнецов напился и лег спать. Утром соседи сказали ему, что подали заявление в милицию: описали безобразный дебош, проститутку в белых ботфортах, битье стекол, матерные выражения.

— Соглашайся на комнату, — посоветовал пенсионер Бесфамильный, — с людьми надо в мире жить. А то выдумал: однокомнатную ему подавай. Согласишься — и мы заявление заберем.

— Не надо мне ничего, — сказал Кузнецов. — Отвяжись.

— Так-то лучше. С людьми надо по-человечески. За добро-то добром платить надо, Саша. — Голос Бесфамильного дрогнул, и старческий глаз его увлажнился.

И снова Кузнецов пил: каждый его следующий день был похож на предыдущий, после истории с Анжеликой мало что изменилось. Бутылка водки покупалась с утра, и весь день Кузнецов прихлебывал по глотку — к обеду выпивал всю бутылку. Вечером же пил в случайных компаниях что попало, выпивал много и засыпал. Иные собутыльники Кузнецова давно покинули этот свет: человеку отмерено определенное количество алкоголя, которое можно влить в себя без последствий. Но Кузнецов не умирал, не впадал в сомнамбулическое состояние, не болел, он только худел — до того, что в нем сохранились лишь жилы и кости, — и черты его приобрели еще более пугающий характер. Если приходилось гражданам столкнуться на улице с этим худым злым человеком, они старались поскорее разойтись с ним и не вызвать его раздражения.

Кузнецов вспоминал Анжелику и, напиваясь, предпринимал попытки разыскать. Подъехал он и к дому на Малой Бронной улице, где обитал Кротов, походил у пруда, поговорил с охраной: девушку в белых сапогах не видали? Она с вашим жильцом встречается. Ну, лысенький такой урод, не видали? Что, спросить нельзя? У вас тут секреты? Если видели, скажите, а врать не надо. Никого, разумеется, Кузнецов не обнаружил — лишь вызвал недовольство охранников. Однако те вели себя осмотрительно: никому не хотелось без нужды ссориться с этим несимпатичным человеком.

В один из тусклых осенних дней Кузнецов навестил семейное кладбище. Он приехал с лопатой, вскопал участок, купил у кладбищенских бабок семена неизвестно каких растений, насыпал в землю, затоптал ногой. Сырая осень, мокрые листья — если бы Кузнецов был склонен к меланхолии, он бы мог провести среди могил упоительные часы. Однако он к меланхолии склонен не был — и к тому же одновременно с ним на кладбище оказались и Павел Рихтер, и Семен Струев — уединения не получилось. Кузнецов припас бутылку на случай одинокого сидения у могил — но доставать ее не стал: с интеллигентами разве выпьешь? Впрочем, Струев ему нравился.

— Я тебя помню, — сказал Кузнецов Струеву.

— И я тебя.

— У тебя все в порядке? Помощь не нужна? — Кузнецову захотелось так сказать. Он даже подумал угостить Струева водкой, но удержался.

— Справлюсь, — сказал Струев.

— А то всякое бывает, — сказал Кузнецов, — если что, ты скажи, — и Струев ему улыбнулся, показал желтые клыки.

— И ты мне скажи, если что.

— Ладно, — сказал Кузнецов.

Павел сказал Струеву:

— Вы оказали большое влияние на моего родственника.

— На мальчика? Не хотел его испортить, — сказал Струев.

— Антон рассказывал ваш рецепт смелости.

— Развлек молодого человека.

— После разговора с вами полез драться — сразу с тремя мальчишками.

— Победил? — спросил Струев.

— Нос ему разбили — и все.

— Ну — сказал Струев, — я в этом не виноват. Я сказал, что надо побеждать.

— А меня в ученики возьмете? Мне очень нужно победить.

— Нет, — сказал Струев, — вас, Павел, учить не стану. Вы рисуете — и рисуйте себе.

— Надо так нарисовать, чтобы победить.

— Если есть время, можно рисовать. У меня терпенья не хватает.

— Скажи, — спросил Кузнецов, — а ты бы точно на пятерых полез?

— Почему нет, — сказал Струев.

— Трудно, — сказал Кузнецов, подумав, — с пятерыми трудно.

— Это как ударить, — сказал Струев.

— Верно.

Павел отошел в сторону. Ему нужно было постоять около отца, сделать так, чтобы лицо отца возникло перед ним, чтобы отец заговорил. Он попрощался с Кузнецовым и Струевым, сделал вид, что уходит.

— Пойду и я, — сказал Струев, когда Павел отошел.

— Пора, — сказал Кузнецов. — Дела. — Идти было некуда, и расставаться с кривозубым Струевым не хотелось.

— Увидимся, — сказал Струев и протянул руку.

— Здесь, на кладбище, — сказал Кузнецов, — или у моей родни нерусской встретимся. Как тогда.

— Можем и там.

— Слушай, — сказал Кузнецов Струеву, — у меня водка есть. Понимаешь, бутылка оказалась в кармане.

— Понимаю, — сказал Струев.

— Выпьешь со мной?

— Выпью, — сказал Струев, — а не хватит, мы у бабок еще купим.

— Верно, — сказал Кузнецов, — достанем, если надо.

— Обязательно, — сказал Струев.

35

Художник должен сделать усилие, чтобы не быть посредственностью. Надо принять данное решение твердо и никогда от него не отступать. Быть посредственностью — позорно, так надо сказать себе однажды. Это серьезное решение, отвечай за него.

Это тем тяжелее, что с точки зрения искусства, как общественного института, быть посредственностью — и надежнее, и честнее, и талантливее. С течением времени именно посредственности стали представлять искусство, оттеснив великих художников и объявив их нежелательным исключением из правил. Самую плоть истории искусств, тот материал, который изучается многочисленными историками и кураторами, составили так называемые художники второго плана — неисчислимое серое большинство. Именно это серое большинство, по общему признанию, и является настоящим профессиональным искусством, подлинной историей искусств. Тысячи исследователей посвятили себя изучению оттенков и полутонов в картинах бессмысленных художников — пребывая в твердой уверенности, что таким образом они вступают в диалог со временем. Эти тысячи знатоков в свою очередь являются посредственностями — но общий вектор развития от того не меняется: именно усредненное качество, мысль без полета, ординарная серость и есть критерий сегодняшней истины.

В обществе, нуждающемся в демократических и либеральных ценностях, укрепилось мнение, что именно школа, питательная среда, общий знаменатель определяет развитие истории искусств — и гораздо важнее изучать эту среднюю массу, нежели отдельного выскочку. Значение Микеланджело или Ван Гога не оспаривается, но неизмеримо больше внимания уделяется их окружению — т. е. среднему художнику Кватроченто, ординарному живописцу Больших бульваров. Есть общая истина (т. н. дух времени), разлитая в воздухе, говорят приверженцы такого взгляда, и Ван Гог выразил ее наряду с многими, просто более экстатично, с большим пафосом. Дух времени можно равно найти и в произведениях Ван Гога, и в произведениях его менее напористого коллеги. Вероятно, есть некая доля невоспитанности со стороны Ван Гога в том, чтобы сказать то же самое, что говорили Поль Серюзье, Шарль Лаваль, Поль Бернар и прочие малоодаренные художники, что говорило само время, — и приписать это высказывание только себе. Следует изучать дух времени, общий знаменатель искусства, но не великое искусство и не великих художников.

Именно эту мысль выразил Энди Ворхол, сказав: наступит время, когда каждый будет гением хотя бы четверть часа. Общество свободных и равных приняло данную мысль с удовольствием. Возникла история искусств, сделанная специально для демократического буржуазного общества, история искусств, состоящая из школ и кружков, подменяющих работу художника его социальным функционированием. Нет произведения, за которое может нести ответственность школа или кружок, но есть социальная деятельность, ревнующая к произведению. Отныне всякая конкретная вещь, не нуждающаяся в объяснениях куратора, будет признана несущественной и противоречащей духу времени. Величие будет разделено поровну между тысячами бездарностей — и отменено как самодостаточная величина.