Максим Кантор - Учебник рисования

— Вот ты, значит, какую стратегию задумал. Мы уродуемся, переговоры ведем, на нотариуса потратились, а он взял — и женился. Ловко. И жить она с тобой будет?

— А почему ж нет?

— Ловко.

— Тебе что за печаль? На твои метры кровать не поставлю.

— А нас расселяют — не в курсе? Не интересуешься жизнью квартиры? Такие вот равнодушные люди, как ты, все портят. Наплевать тебе на других. Поинтересовался бы, как да что.

— Ну и как?

— А так, что получит каждый жилец по новой квартире, понял? У меня, допустим, две комнаты — мне, стало быть, двухкомнатная квартира положена. Все по-честному. А тебе комнату в другой коммуналке предлагают. Не хуже будет, чем эта. Понял?

— А мне — зачем?

— Как это — зачем?

— Мне и здесь хорошо.

— Или вон — однушку бери в Коровино-Фуняково. Не хочешь? Так и знал, что с тобой проблема выйдет. Ненадежный ты человек, пьющий. А теперь еще и жену завел, ловко придумал. Теперь, значит, тебе и однокомнатной мало будет.

— Ничего мне не надо, — сказал Кузнецов, — отвяжись, Бесфамильный.

— А почему это — нам однокомнатную? — сказала Анжелика. — Законов таких нет — семье однокомнатную давать. А если ребенок? Двухкомнатную нам надо, не меньше. Тем более ребенок у меня уже есть, ага. Дочка маленькая. Он ей куклы покупает. И еще одного ребенка заведем. А если разнополые будут? Нам трехкомнатную надо, вот что. Правительство о матерях заботится. Хитрые какие, однокомнатную предлагают. А может, я буду мать-героиня, тогда что?

— Так я и знал, — горько сказал пенсионер Бесфамильный, — в последний момент Кузнецов нам подлянку устроит. Ну, ничего, Кузнецов, и на тебя управа найдется. Расскажем, какие ты здесь оргии устраиваешь.

— Умные какие. Ну и мы не дураки. Защиту найдем, ага. Я профессора знаю, он открытия делает, про него в газетах пишут. Пропечатает, какие вы нечестные.

Анжелика вышла из-за спины Кузнецова и предстала перед соседями во всем своем великолепии — белые ботфорты до середины бедер, короткая юбка, едва прикрывающая трусы, чулки в крупную сетку, нижняя часть которых пропадала в недрах ботфорт, но верхняя просматривалась легко, будоража воображение пенсионера Бесфамильного. Пенсионер поглядел на Анжелику и лишился дара речи.

— Ага, думаете мужа обмануть? Не выйдет. У нас четкая крыша, все схвачено, понял?

Бесфамильный хотел подать реплику, но вставная челюсть беспомощно щелкнула, а слов никаких не последовало. И что тут скажешь?

— Ты мне под подол не заглядывай, — сказала Анжелика, — у меня муж ревнивый.

Пенсионер Бесфамильный перевел взгляд с бедер Анжелики на ее грудь третьего номера полноты.

— Сиди тихо, — сказала ему Анжелика, — неприятностей хочешь? Ага, не хочешь. Тогда рот закрой — и больше не открывай. Понял?

Она повернулась к Бесфамильному задом и пошла прочь по коридору, вращая бедрами.

Вернувшись в комнату, Анжелика продолжила прерванный на кухне диалог. Она уперла руку в бок и сказала Кузнецову так:

— Вот и верь мужчинам, ага. А говорил, интереса нет. Говорил, жениться не хочешь. А теперь выходит — я тебе жена.

— Это я так сказал, чтоб отстали.

— Ага, вот твое слово чего стоит. Сказал — а теперь назад. Да мне и не больно надо, между прочим. Ты меня не спросил, может, я за тебя и не пойду.

— Мне не надо жены, — сказал Кузнецов, — у меня денег нет.

— А врать не надо, ага. Денег у него нет. Скопидом. Трехкомнатную продадим — вот и деньги. Мне один мужчина рассказывал, какие теперь цены. Мы, может, сто тысяч зеленых получим, ага. Имей в виду: женишься или нет, а здесь мы деловые партнеры.

— Никто трехкомнатную не даст, — сказал Кузнецов, — и просить не стану. Мне здесь хорошо.

— Сторговала для тебя квартирку, а ты меня кинуть хочешь? Хорош муженек. Ну, не ожидала от тебя. Думала, у нас любовь, ага. Ничего, другого найду, не все такие, как ты, нечестные.

— Ищи, — сказал Кузнецов, — отсидись у меня с недельку, а потом ищи.

— Гонишь, значит? Сначала с работы забрал, клиентов распутал, а теперь гонишь? А он, между прочим, банкир, ага.

— Зачем орала тогда? Я думал — тебя обижают.

— Я выла, — объяснила Анжелика, — а когда вою — это значит, все хорошо.

— Ты кричала.

— Что ж, я сама не знаю — кричу или вою? Говорю тебе: выла. А ты взял и все испортил. О себе только думаешь, правы твои соседи. О себе, все только о себе. Найди мне теперь такого мужчину — чтобы с деньгами и либерал. Найди, найди! А другой — лысенький — он вообще намерения имеет. Видел, как он меня за руку брал? У меня сердце забилось, ага.

— Кротов, что ли? — спросил Кузнецов.

— Ага, Кротов. Мы так беседовали интересно. Он, может, президентом будет. И фотографией увлекается.

Ничего этого Кузнецов не рассказал Павлу.

— Скажи, — спросил Кузнецов своего родственника, — вот эти деятели: Кротов, Щукин, ну и всякие такие — они много чего решают? Важные?

Кротов и Щукин — мерзавцы, так надо отвечать, но это будет нечестно. В конце концов, банкиры и депутаты были ему ближе, чем Кузнецов. Павлу приходилось встречать таких людей, какие Кузнецова бы испугали. Он картинами собирался изменить мир — но этого Кузнецову не объяснишь. Когда он писал, то думал так: я напишу эту картину, и картина покажет, где правда. Потом он заканчивал картину, и открывалась выставка, и он ехал на вернисаж в Берлин или Лондон. И подходили журналисты, и спрашивали, хочет ли Павел изменить мир — и Павел говорил, что хочет. И тогда другие банкиры, не те, которых он ненавидел, но воспитанные, хорошие, с ласковыми руками, покупали его картины. И всякий раз Павел говорил себе: что ж, эти деньги дадут возможность работать дальше, теперь я напишу такую картину, что все станет ясно окончательно. И он готовил выставку в Москве, ту самую, звонкую и окончательную, решительную — как пронзительный голос трубы на башне замка. Еще немного, и я сумею ответить сразу всем. Я скажу: поглядите — здесь все сказано, и покажу на картины. И каждый увидит. Я покажу Кузнецову картину «Одинокая толпа», где в самом центре я нарисовал его. Я покажу ему картину «Структура демократии». А пока — что я могу ему сказать?

Кузнецов просил ответить просто и ясно, а если бы вдруг узнал, что происходит в жизни Павла, — он бы Павла перестал числить в союзниках. Его жена — а Павел называл Юлию Мерцалову именно женой — каждый день виделась с этими вальяжными людьми, с депутатами, министрами, лидерами партий, и Павел много слышал о них. Юлию Мерцалову подвозили домой длинные лимузины, и она, прощаясь с энергичными богатыми провожатыми, подставляла щеку и улыбалась. Юлия рассказывала ему про вечера, которые проводила на приемах в закрытых клубах; там, среди мягких кресел, свечей, гобеленов, солидные люди решали, какую газету поддержать, а какую нет, какому политическому движению назначено будущее, а какое завтра умрет. И — совсем как Кузнецов сегодня — Павел задавал растерянные вопросы. Зачем тебе встречать этих мерзавцев, спрашивал Павел, зачем сидеть за одним столом? Этот Щукин — он же подонок, Кротов — взяточник и карьерист, разве нет? Юлия отвечала: это моя работа, от подонков многое зависит. Что делать — других нет. Как я устала от них, если бы ты знал. Боже мой, как я устала. И Павел соглашался с ней: дело — есть дело, надо встретиться с хамом, который дает деньги на газету, надо посидеть в кафе с вором, который размещает на первой полосе рекламу. Разве его собственная стратегия отличалась от стратегии его жены?

— Да, — сказал Павел Кузнецову, — они решают, конечно, многое. Но не все. И боятся других, которые тоже что-то решают. Они все друг друга боятся, эти мерзавцы, — он не удержался, слово «мерзавцы» употребил.

— Понимаю, — сказал Кузнецов, — демократия. Сталина не боятся и рады. Раньше Сталина боялись, а теперь Кротова. Лучше им стало. Слышал я, — сказал Кузнецов задумчиво, — было время, у нас банкиров стреляли. Теперь не стреляют?

— Теперь по-другому делают. Отнимают деньги, а банкира шлют куда подальше — чтобы не мешал.

— Ему там, поди, неплохо. Деньги все не отнимут. Он и на остаток проживет, не похудеет, — сказал Кузнецов. — Стрелять, оно надежнее.

И человек на соседнем участке поддержал его:

— Верно говоришь.

— Или мы их закопаем, или они нас.

— Хороший сегодня денек: серенький — и без ветра.

Человек, стоявший над соседней могилой, повернулся к ним — это был Струев. Кузнецов, который хорошо запоминал лица, подошел к нему. Узнавать Кротова или Голенищева ему не хотелось — но Струева он приветствовал.

— А я отпустил одного. Банкир. Хотел прибить, а не стал.

— Ты с банкиром дрался?

— В руках его подержал.

— А охрана? — спросил практичный Струев.

— Не было охраны. Так, вертелись разные деятели.

— Сколько их было? — спросил Струев.