Максим Кантор - Учебник рисования

— Серьезный был человек.

— Отец был человек остроумный, — сказал Павел.

— А шутить не любил. Уму от шуток одна беда.

— Говорят: шутка ум развивает.

— У нас на вокзале шутники собрались: все время хихикают. Один Лениным переоделся. Кепку напялил — и давай картавить. Какой тут ум?

— Я думал, ты посмеяться любишь.

— Посмеяться люблю, а они хихикают. Один скажет шутку — хихикают. Потом другой скажет — опять хихикают.

Кузнецов копнул землю раз, потом другой.

— Вся родня здесь. И братик мой лежит, на рынке его сожгли. Какие тут шутки. Как газета сгорел. Крематория не надо. Не знаю даже, от него кости остались или еще кого заодно сожгли. И мать моя лежит, твоя тетка. Села на крыльцо, перекрестилась и умерла. Правда, работала всю жизнь, устала. Бог ее по доброте и прибрал. И твой отец тут. И я скоро лягу. Думаю, клен надо в голове посадить.

— Почему клен?

— А хорошее дерево. Русское.

— Канадский клен есть. И американский тоже.

— Клен — русское дерево. Хотя ты прав: русского мало осталось. И клен теперь — американский.

Кузнецов плюнул в яму, которую копал.

— Ты сюда не плюй.

— В землю ушла родня. А земле мой плевок не в обиду. Вот ляжем к ним, тоже породнимся. Станем родней по правде, не как в жизни — друг дружку в лицо не знаем.

— Слушай, а ты мне кто?

— Вроде брата. А толку что? Мы-то — Кузнецовы. А вы-то — Рихтеры. Ну да земля всех уравняет.

— Участок большой, — сказал Павел, зная, что на кладбищах надо говорить о простых, бытовых вещах. — Хороший участок.

— Дупель, он Сибирь взял. А я здесь землю получил. Для всех постарался.

— Купил, что ли?

— Приватизировал. Десять лет тут отработал, еще до вокзала — прибрал пустой участок. Теперь такая земля тыщ десять стоит.

— А тебе — даром дали?

— Даром ничего не дадут. Могилы рыл, гробы таскал. Надоело. Пойду, думаю, чемоданы таскать.

— Что, лучше на вокзале?

— То же самое. Несешь чемодан и не знаешь, что внутри напихано. Теперь народ бережливый, на гроб тратиться не будут — сунут бабку в чемодан да в канаву кинут.

— Хорошо у нас участок не отняли. А то лежать бы нам с тобой в канаве.

— Не успели отнять. Помирать наши стали, пошли один за одним, участок заполнили. Надо регулярно покойников класть, чтобы земля без дела не стояла. Зазеваешься — отберут участок.

— А я думал — поставил памятник и место застолбил.

— Если заслуги, ну, скажем, воровал много, тогда памятник поставят и могилу сохранят.

— Как в искусстве.

— Что? — спросил Кузнецов и поморщился. Всегда эти Рихтеры что-нибудь ляпнут. Им лишь бы языком молоть.

— Искусство, — сказал Павел, — это такое кладбище, где под чужие памятники свои кости подкладывают.

— Земля все стерпит, — сказал Кузнецов, — пока ее президент продавать не стал. Хотя продаст. Нефть кончится, он и землю продаст.

— Такая земля впрок не пойдет. Как взять то, что берет тебя? Сколько Дупель земли ни купит, а сам больше двух метров не займет.

— Это верно.

— Дупель превратится в полезные ископаемые, и будут из Дупеля добывать нефть. Балабос земли нахапает и сам в эту землю ляжет. А на Балабосе посадят персиковый лес.

— Персики не вырастут, крапива вырастет.

— Это приятно слышать, — сказал Павел. — Сажал Балабос персиковый лес, а из него вырастет крапивная грядка.

— А банкира Щукина, — сказал Кузнецов с особенным удовольствием, — на удобрения пустят. Парень жирный, пригодится.

— Вижу, — сказал Павел, — не любишь ты Щукина.

— Недолюбливаю. Девку одну обидел.

— А она тебе нравится?

— Разговоры у вас, у Рихтеров, пустые. — Кузнецов плюнул. — Обычная девка.

— Ты бы женился.

— Зачем с другим человеком жить? Вдруг болеть станет? Или в нужду впадет. Я защитить не смогу. Лучше одному.

— Люди друг другу помогают, — сказал Павел.

— Ты помогаешь кому?

— Стараюсь.

— Смотрю со стороны — не верится мне что-то.

— На кого ты смотришь?

— На тебя, на мать твою, на стариков твоих. Соломон, старик уже, песок изо всех дыр сыплется, а все мутным глазом на сторону косит. Мне одна женщина рассказывала, он к ней в парке приставал. Ну, скажи — хорошо это? А Татьяна Ивановна как же? Плевать он на жену хотел: так и бегает, кобель драный, язык свесит — и бегает. Думаешь, я слепой? И мать рассказывала. Да и сама она, мать моя, много счастья видала? Только и радости было, что офицера встретила, он ей ребенка заделал — меня то есть — и к другой бабе пошел. Зачем это нужно?

— А любовь? — сказал Павел.

— Какая любовь? — и Кузнецов поддел лопатой землю. — Зачем она?

— Люди должны добро делать.

— Как я стану делать добро, если не знаю, что кому нужно? Одному подай бутылку, а другому землю — отсюда до Урала. Как мне делать им всем добро? Все время разные вещи делать? Откуда мне знать: хорошие это дела или дрянь одна?

— Книжки читай, поумнеешь.

— Везде разное написано. Ты правдивую книжку видел?

— Видел, — сказал Павел, — отец написал.

— Какая книга?

— Про живопись.

— Сам читай. У тебя Лиза на руках, старики полудохлые. Мать на старости лет в девочку играет, за ней смотреть надо. Ты вон себе еще кралю завел — мало тебе забот. Ты со своими зазнобами разберись, а ко мне не приставай. Мне ни жену, ни детей иметь нельзя. Как их кормить-обувать? Я сам старик.

— Какой ты старик.

— Сорок три. Завтра помру, им что, по вокзалам ходить Христа ради? Пол-России так добро ищет. Я умру, сирот не оставлю. В обузу никому не был и на себя лишнего не возьму.

— Как же с людьми тогда жить?

— Не обещать и в долг не брать.

— А если просят?

— А мне дать нечего.

— Счастлив тот, кто может о многих заботиться, — сказал Павел.

— У нас деятель есть на вокзале, шутник большой, — ответил Кузнецов. — Жену кормит, это ладно. Так он еще бабу завел. А у той женщины мать старая, и сестра есть, больная лежит, и ребенок у сестры. Как быть? На пяти работах мужик крутится.

— Наверное, хороший человек

— Дрянь-человек. Сникерс, а не человек. Хочет, чтобы сладко было.

— Он же помогает всем.

— А куда денется? Он помогать не собирался. Он пошутить хотел. Хотел, как во французском кино. Придешь домой — там жена с пирогами. Придешь к любовнице — и там неплохо. Так и ходил бы туда-сюда. Эту пощекочешь, ту почешешь. Красиво! Только мы не в кино. Взял бабу, а у нее мать есть, а у матери печенка болит, да из квартиры выселяют, да зарплата с ноготь, да стиральная машина сломалась, да сестра — стерва, болеет все время. Это тебе не в Париже баб щекотать.

— Он же их не бросает.

— Свое добро и бросить жалко. Другой идет по вокзалу, шесть тюков на себя навесит — идет, кряхтит и по сторонам поглядывает — еще что стырить. Так и Сникерс.

— Ты его пойми.

— Еще не хватало — Сникерса понимать.

— Подожди, — сказал Павел, — полюбишь женщину, и захочешь о ней заботиться.

— Позаботился я об одной, хватит, — сказал Кузнецов. Но как он позаботился об Анжелике, он не рассказал.

А дело было так.

— Уйду я отсюда, — сказала Анжелика. — От Валерки убегу, он меня не найдет. Ты не думай, устроюсь. Рекламу дам. Ага. Мне рассказывали: теперь все прогрессивные девушки так делают. Вся страна прочтет, у меня знаешь сколько клиентов будет.

— Дура, — сказал Кузнецов.

— И дед-гинеколог с двойной спиралью мне не нужен. И без тебя обойдусь. Сама справлюсь.

— Уезжай из Москвы, — сказал Кузнецов.

— Послушай, как я написала. Ага, сама написала. Может быть, у меня талант есть. Мне один мужчина, — сказала Анжелика, — говорил, что у меня много талантов. Ну, он всякие в виду имел. Я думаю, стихи тоже могу. Другие-то пишут. Может, у них и талантов моих нет — а пишут.

— Стихи написала?

— Прочитаю, а ты скажешь свою реакцию. Это такие стихи, чтобы люди внешность мою поняли.

Хороша, с приятным взглядом,С очень-очень круглым задом,С головой не без идей,С третьим номером грудей.

Тут все правда. Ну, может, про третий номер соврала. У меня, я так думаю, второй с половиной. Так это ж реклама, ага. В рекламе всегда врут, мне один мужчина рассказывал.

Беседа Кузнецова и Анжелики была прервана приходом гостей.

Компания — Щукин, Труффальдино, Кротов, Голенищев — провела некоторое время в обществе хозяина салона, Валерия Пияшева. Хлопнула шампанская пробка. Вот он, ваш дизайн, сетовал громко Пияшев, кафель итальянский положил, теперь что, на помойку его выбрасывать? Новый интерьер велят делать. Банкир Щукин и депутат Кротов говорили о либеральных ценностях (liberal values); по первым буквам иностранных слов — «л» и «в» соответственно — в обществе было принято именовать валюту.