Филипп Берман - Регистратор
и вдруг внезапно, над серой песчаной местностью, над учреждением и его серыми дымами что-то пронеслось из прошлой дневной жизни, сверкнуло пространство песчаных холмов, ровной безжизненной степью, впервые он увидел желтый ровный цвет песчаной косы, осветляя эту странную землю; вдруг над всем этим повеяло свежей тягой прежней жизни, послышался запах лугов, преображаясь, появлялись цвета, высоко, в дымно-сером небе что-то осветлялось, но яркий алый свет, распространяясь всюду, все-таки не пробивался, а смешиваясь с серым небом этой земли, и небо лиловело, а местами принимало фиолетовый оттенок перестоявших чернил, но все-таки, странное звенящее знакомое распространение расходилось мгновенно, и казалось, не было уже в природе никаких других сил, послышался запах лугов, речной воды, простора прежней земли, вспоминалась прошлая жажда собственного исчезновения и любви, появлялись исчезнувшие цвета прежней жизни, захотелось напиться ключевой воды; и после этого прежнего желания, которое никогда к нему не приходило раньше, пока он здесь жил, послышался ровный гул, звенящее распространение исчезло, хотя свет по-прежнему шел из глубин неба, и по-прежнему тянуло глаза в новое небо, досматривая запретное, досматривая и уже опуская глаза, отвыкшие видеть, уже почти убыстряя шаг своей жизни, подстраивая его под прежний ритм, и устремляя его к прежним целям, на краткое мгновенье он увидел: внезапно вдруг все стихло, и в алой тишине нового неба появился клин журавлей; так пахло лугом земли, что этого нельзя было не узнать, хотя за всю длинную тоскливую жизнь, он никогда их не видел, забыл их форму и полет свободного тела и несущееся с ними распространение жизни; теперь он понимал, и понимание это мгновенно родилось в нем! вот это-то и было любопытно: как ни втягивала его цель, понимание родилось мгновенно! не исчезла память о журавлях, теперь он понимал, что всю теперешнюю жизнь он потратил на то, чтобы забыть журавлей, истинный цвет неба! запах прежней земли, журавлиный клин, траву, степь, плоть воды и неба; сейчас вместе с полетом возвращалась к нему забытая утраченная жизнь, и возникало прежнее: способность чувствовать страдание и счастье, просыпалась душа; между тем клин все разрастался, неся с собой неохватную тишину: что-то было в их полете тяжелое, мертвящее воскресающую сейчас душу; он уже способен был чувствовать и снова мыслил, поэтому, хотя он и думал, что они несли с собой новый слой алого неба, но, вглядываясь, он вдруг пронзился странностью и болью; это был действительно журавлиный полет, прекрасный журавлиный клин, и тело каждого из них было выточенной летящей формы, но они летели будто не ведая земли, где они родились, и неба, с которым они вместе распространялись; теперь его собственная тяжесть (она родилась в нем вместе со странным предчувствием!), теперь тяжесть и боль переходили в страх, будто он был вновь на гранитном участке, на кладбище, но он знал, что главное нужно, чтобы они не узнали, что он знает кто! пока они подходили к нему, он все еще смотрел ввысь, нарушая запретное:
летела над ним алая стая мертвых журавлей со свернутой шеей! (полет со свернутой шеей), вожак был уже впереди, он пикировал на металлические трубы домен, на их бронзово-железное учреждение, и клин, послушно изменив полет, пошел следом, у Регистратора мелькнула жутка догадка, он чувствовал, что он сам сейчас стал им, — неким пространством, которое было во всем; догадка состояла вот в чем: он был единственным, кого судьба избрала, чтобы увидеть все это, и потому, что бы ни случилось! теперь он это знал точно, он должен был остаться, сохраниться, чтобы в другой своей жизни рассказать последние мгновения песчаной выжженной земли (должен), он должен был сохраниться! —
— он вспомнил, как Надя летела из Ленинграда, киевский аэропорт не принимал, она быстро поняла почему: в иллюминатор виден был пропеллер, он стоял неподвижно вертикально; садились они на военный аэродром, слив сначала над лесом бензин, она еще думала тогда, господи, брось кто-нибудь спичку, вспыхнет вся земля одним большим космическим факелом, и она сгорит вместе со всеми, вместе с Митей, вместе с сыном, который был в ней, но почему-то было ледяное легкомысленное спокойствие (вот это и есть страх? думала она, когда ледяная ясность, нет выбора, все видишь далеко, как свои собственные руки) единственное, что было трудно: она не могла произносить слова, только одно тяжело проворачивалось в ней: это и есть страх? и вот сейчас будет все? они пикировали на военный аэродром, и как было тихо! как было кругом тихо! когда они сели, раздался единственный жуткий крик, который тут же прервался, самолет завертело, но уже мелькало, что это спасение, что все! потом вращение прекратилось, и разломавшись на две половины, самолет стал! — в этой тишине падающего клина, чувство страха в нем все разрасталось, он услышал вдруг одинокий, молящий крик, не один он, кто-то был еще! крик этот шел от постороннего, живого существа, неизвестно каким образом сохранившегося здесь, кто-то молился, кто-то все хотел прикрыть его собой, и вся страсть незнакомого дорогого существа мгновенно передалось ему, и он вместе с ним, с этим единственным здесь живым существом: одним стеблем, одною травою, одною каплею! вместе, они молились:
Господи, не губи ты нас! пока еще есть мы, не губи, сохраните души, не губите, есть еще, остались здесь люди, и пока они еще живы, пока они еще живы, пока они еще любят хоть одно существо, пока они еще любят друг друга, сохраните им жизнь! пока они еще любят, пока есть хоть один, кто может любить, (хоть один!), мы высадим травы! поднимем зелень песчаных холмов; не губи ты нас, пока еще есть, пока еще бьется живая струя жизни, пока еще несколько человек этой песчаной стране, пока они выращивают травы! пока еще рождаются дети, господи, не губи ты нас! Господи, сохрани ты нас: мы вырастим, мы сохраним жизнь и вырастим, только не губи ты нас! мы засеем травы, мы вырастим пшеницу, у нас есть еще зерна! мы еще сохранили зерна, мы не забыли вкус хлеба, мы не забыли нашу землю! мы не забыли, мы сохраняем это, мы вырастим новый хлеб, мы уничтожим железо! только сохрани, сохрани наши души живыми, сохрани наши души живыми (сохрани наши души живыми), мы еще не погибли, сохрани! мы виновны, мы забыли память! мы забыли прошлых людей, страдания их, мы забыли память, мы лживы, но мы забыли и счастье, дай нам счастье осознания, дай нам немного времени; мы еще живы! дай нам новое счастье любви, мы еще помним, мы расчистим песчаные холмы, мы сбережем любовь, еще есть несколько человек (пока жив хоть один человек), еще есть несколько людей, еще живы они, еще живы, живы они, дай нам время, господи! еще есть несколько человек! мы еще вырастим травы, мы засадим холмы лесом, мы очистим реки, мы поселим там рыбу, мы забудем железо! забудем бронзу, забудем бронзу! пока еще живы люди, пока еще есть любовь, пока я, я, Я, РЕГИСТРАТОР, еще люблю воду, ручей, траву, землю, пока я еще люблю (пока я еще существую в каждом!), пока мы еще любим друг друга! пока мы любим! Господи, в десять крат! лучше мне, в десять крат, хоть бы одной каплей, одной только каплей! пролиться к нему! пока я еще люблю степь (пока я еще не забыл слова, господи, я Регистратор, я твой сын, сохрани ты нас, сохрани наши души живыми, я не принял язык песчаной страны, я его не принял, я еще не забыл слова, я еще жив), пока я еще не окаменел… я клянусь, я расскажу, я расскажу! я клянусь… расскажу… вы летящие умершие души! в вашем полете судьба… песчаной страны… со свернутой шеей… мы клянемся… мы засадим травы… мы разрушим безмолвие… только сохраните, спасите наши души… пока еще есть время… пока есть любовь… еще есть несколько человек, пока они любят друг друга, пока еще рождаются дети, пока они еще живы… сохрани… сохрани… Господи, сохрани ты нас, господи, сохрани наши души живыми…
Митя смотрел в окно. Было четыре часа утра, небо было ровным синим цветом, одна синь, ровнота-глухота, белый торец школы был рядом, и он думал: какое же синее небо в четыре часа утра! а кто-то сказал в нем: это оттого, что она умерла! что умерла твоя мать! это оттого, что все! синее небо, белые стены, от того, что мы все ее провожаем, мы все! это небо для нее! этот белый цвет для нее! это ее душа неслась и следом за ней неслась синь, небо, только для нее!
потом она вдруг повернулась к нему спиной сама, впервые сама выскользнув, и стремясь к беспрерывному и немедленному продолжению; когда она сделала этот поворот, ничего не вышло, но она попыталась оказаться к нему спиной, пыталась стать на колени, приподняв нижнюю часть спины, и чем больше она чувствовала собственное рабство, тем стремительнее было желание к продолжению, потому что зналось и чувствовалось, что наградой за рабство, ощущаемое ею всегда, было жгучее, растекающееся по всему телу и сладостное собственное уничтожение; это ее движение для него было сначала радостным открытием и доказательством того, что все прошлое было отброшено и уничтожилось, то, к чему он прежде робко стремился, сейчас искалось ею; он увидел мертвенно закрытый ее правый глаз, голова бессильно-бессознательно лежала, упираясь в постель, лицо будто стало плоским, растекшимся по простыне слоем, а тело пыталось приподняться, будто кто-то подтягивал, будто кем-то подтягивалось оно вверх трудной вытяжкой, выворачивая ее холмик наружу, к потолку, сама же она изгибала спину, прижимая голову и лицо к простынной поверхности жесткой, подушечной чехословацкой софы; но внезапно с сознанием собственного совершенства, в нем вдруг возникло чувство, не мысль, а растущее чувство, что то, что с трудом вытягивалось явно выраженным желанием, до чего-то все-таки не доходило, не завершалось, недоставало какой-то иной прошлой свободы в них, что было прежде: другой свободы и другого желания; и она лежала, будто со свернутой на бок головой на простыне, будто убитая кем-то перелетная птица: тело было в движении, в непрерывном полете, в стремлении, но и в самом полете была уже инерция, было движение чужой для него силы, заданной не им; это ощущение сначала возникло, может быть, только в ногах, но потом оно медленно распространялось в нем (но такой вывернутой была все еще только голова, тело же все еще подтягивалось, устраивалось, все еще подбирало колени, поупруже стремясь средней своей частью вверх, к недостижимому, пока бедра не стали вертикально, а голова еще больше скрутилась на сторону), Регистратор мгновенно, сначала наполнился ощущением счастья, движение ее тела сначала было едва заметным, потом все более определенно-явственным, он принимал это как приближение к их общему прошлому, но здесь же, разрасталось ощущение чужой силы, бедный регистратор уже чувствовал в этом ее движении свою собственную будущую гибель, ощущение это вспухало бугорком, а прошлое их вырастало перетекающей вдали гладью речного нутра и водной плоти, от него потянуло сперва утренней свежестью реки, трав и леса, хотя плоть эта освещалась исчезающим медным солнцем, и потому медленно, но и заметно на взгляд, покрывалась чешуйчатыми слитками гладко-переливающейся меди, с каждым мгновеньем утяжеляясь, уменьшая скорость собственного перетекания и застывая, а отсветы меди темнели, и прошлое их топло в тусклом, остывающем металле земли, и чем она быстрее подтягивала, приспосабливала свои колени, выгибая остывающей уже жаждой спину, стремясь еще достигнуть недостижимого почему-то положения, еще жила эта жажда исчезающего мига, тем явственнее Регистратор чувствовал разрастающееся несоответствие, присутствие чужого человека; бугорок сознания разрастался, радость тускнела догадкой, заныло, заболело сердце, эту боль Митя чувствовал еще много месяцев после смерти матери, боль распространилась всюду, даже в ногах: все, что происходило, все это давало знать, разрежаясь в нем, что это уже был не он, не он, и она была с ним (не с ним); это был и не двойник, и не тройник его, и никакая другая жизнь, которой он жил в этом мире, на этот раз это был некто, и ни один из его двойников, которых он ощущал постоянно, где-то рядом, в ином времени, не был в эти мгновенья с ней, а был чужой для него человек! раньше было другое, прекрасное и свободное, но никогда не возникало в нем чувства отравления близостью, он вспомнил, как он бежал, задыхаясь, по лестнице, потом долго стоял у лифта, прислонившись к стене, вспомнил отблески окна, пустую банку, цветы; ее телом управляла чужая страсть, движения возникали от иного проникшего в нее стремления и иного счастья; в прошлом он стремился к этому сам, она отвергала малейшие робкие проявления, она сжимала, отбрасывала его руки, и перевернувшись на живот, кусая губы, пластом лежала на животе остаток ночи, не в силах сломать себя, а он затихал, занимал узкую полосу своего края софы, совсем сплющивался, едва прикрыв себя одеялом и терпеливо, как ни странно, чувствуя почему-то собственный грех, всю ночь лежал в полудреме, не шевелясь; много лет спустя, когда он был на скачках, пришла вдруг неожиданная, ни с чем не связанная мысль, что, когда она была с ним, она вспоминала что-то из своей жизни, возможно, что-то постыдное и гнусное; на самом деле никакого ипподрома не было, ему показалось, что он там сидит, оглядывая красивых лошадей перед гонкой; их близость разрушала в нем ощущение собственной множественности, как ни странно, но осознание того, что она была не с ним, хотя он лежал рядом, вытянувшись вдоль ее тела, ощущая ласковую нежность ее кожи, мгновенно разрушило прошлое его представление и чувство мира; сейчас он как бы соединился всеми своими жизнями в одну свою жизнь, и впервые оглядел эту одну свою жизнь глазами несчастного одинокого человека, ему еще казалось, что он помнил свои ощущения многомерности, но все это уносилось, отдаляясь мгновенно, и в следующее мгновение он уже чувствовал, что теперешняя его память была только отображением простого трехмерного мира; все было в нем, что появлялось сейчас, не было ни прошлого, ни будущего, только одно, исчезающее со всем, что в нем было, мгновенье: не было памяти, не было любви, и чем больше он устремлял это мгновенье к нулю, тем меньше в нем оставалось плоти, превращая все в пустое множество; не было, и никогда не могло быть любви, не было соприкосновения душ, исчезновений с Надей, ничего не было кругом, кроме осени, листьев, толстым слоем покрывших землю, и он недоумевал, кто он и как же он смог погрузиться в это чужое пространство, но жила в нем тайная надежда, что память его, разъединяясь с душой, все-таки удерживалась, сохранялась какой-то своей малой частью в душе, все-таки сохранялась в ней! после этого пришла вот какая догадка: что все существует в мире от высшего предопределения, кем устроено оно и откуда, он не знал, но что оно заключалось в следующем: все существует и есть от того, что сознание должно познать душу (сразу получилось определение интуиции, как результат проникновения сознания в душу), и каждое новое проникновение будет новым измерением пространства, в котором живет человек, и что таких измерений бесконечное число! и тут же он понял, что нет, не исчезло ничего в нем: снова услышал он, кто-то его звал, он вспомнил мать, теперь он знал, что это была она, она не исчезла, и вместе с нею не исчез он, у них оказался общий исток, из которого они оба были, и что было во всем, что окружало их, и это означало, что он сам жив, исток был растекающимся пространством, и оба они были в нем; и Митя снова вспомнил весну, как все вспухало весной болью, снова он увидел мать, она бежала по лесу, ей все казалось, что он появляется между деревьями, ее все влекло невидимой силой, и она чувствовала, что он был здесь, в сыром воздухе между деревьями, но не могла никак коснуться его, все искала руками, телом встречи с ним, проваливаясь в рыхлый снег, он вдруг пошел к ней навстречу, обтекая каждую часть, и застревая в ней своей тяжестью, и для нее все тягчела его плоть, стягивая ее натуго, но все же как он был далеко! он был здесь, он был, во всем он был здесь! и Митя все бежал за ней, и никак не мог догнать, он уже почти был рядом, но она снова была между деревьями, впереди, все искала его руками, потом он, наконец, догадался, что они были все в одном лесу, и ничего большего сделать было уже нельзя.
