Владимир Шпаков - Песни китов
На следующий день происходило «великое переселение» из вагончика на корабль. Уже обжитое пространство, где столько было выпито, съедено, переговорено, оголялось, становилось неуютным и чужим. Но если мужчины паковали документацию и приборы со смешками-шуточками, то Алка откровенно страдала, едва сдерживаясь, чтобы не зареветь. И ведь не сдержалась, заревела, размазывая тушь по лицу, Гусеву даже пришлось ее успокаивать.
— Заплачет рыбачка, упав ничком… — промурлыкал Жарский. — Классика жанра. На первом моем заказе, помню, два семейных союза образовалось, но здесь, увы, не получится.
— Почему? — спросил Рогов. — У них вроде…
— Гусев — отец семейства. Изменщик коварный, иначе говоря. Но как устоишь против таких глаз? Алочка — это же оружие массового поражения, просто наш обер-монтажник узурпировал девушку.
— Ты это… — обернулся обер-монтажник. — Базарь поменьше, ладно?
— Пардон! — Жарский сделал шутовской поклон. — Владейте, никто не посягает на вашу избранницу! Тем более, что завтра мы все, так сказать, уйдем в предрассветный туман…
Первый переход планировали в Кронштадт, а после окончания ходовых испытаний был намечен бросок в Балтийск, что на другом краю холодного северного моря.
4
От заводского причала «Кашалот» отваливал под бравурно-щемящее «Прощание славянки». На лицах работяг и итээров читалась грусть, кто-то даже слезу пустил — из их жизни уходило нечто уникальное, во что вложен многомесячный труд рук и мозгов, то есть корабль уносил частичку их тел и даже душ. У Рогова же настроение было приподнятое. Его мозги и тело оставались на корабле, и впереди ожидала масса интересного. Вот сейчас, положим, они тащатся на буксире, выдавая узла четыре. Темп морской черепахи, но это пока не включили наддув и не врубили маршевые двигатели. Тогда не четыре, а все сорок четыре узла можно выжать! Семьдесят четыре! Черепаха, таким образом, превращалась в торпеду, летящую над водой с немыслимой скоростью…
Дождавшись, когда причал скроется из виду, Рогов направился в ракетный отсек. Кубрики оккупировала матросня, жилые каюты заняли офицеры, а сдаточную команду разместили там, где чернела пустыми трубами РБУ[3]. В отсеке находился один Гусев, тоскливый и со стаканом в руках.
— Отвалили? — спросил сумрачно.
— Ага!
— Ясненько… А ты там не видел…
— Кого?
— Неважно кого. Шило будешь?
— Не хочется что-то…
Настроение и впрямь было такое, что поднимать его не требовалось. Рогов глазел в иллюминатор на скользящие мимо заводские корпуса, яхт-клуб, новостройки Васильевского, что вскоре сменились водной гладью залива. Добив бутылку, Гусев сунул пустую тару в одну из труб.
— Начинаем отсчет, — усмехнулся. — К финалу все эти дырки будут заполнены, поверь моему опыту.
— А как стрелять?
— Боезапас позже завезут. Тогда в этом отсеке не только бутылок — и нас не будет.
Он помолчал, затем с ожесточением проговорил:
— Вот кто сказал, что баба на корабле — к несчастью?
— Это древнее поверье, — отозвался Рогов. — Но автор высказывания неизвестен.
— Мудак был этот автор. Наоборот, баба могла бы что-то человеческое сюда внести, уют создать… Разве это место для жизни?! — он пнул дюралевую переборку. — Металлический сарай! Ты бритву с собой взял? Ах, взяал… Напрасно. Через неделю-другую здесь кончится вода. И электричество будет не всегда подаваться, так что лучше отпускай бороду.
— Да? — Рогов озадаченно потер подбородок. — Я подумаю…
Буксир не торопился, делая близкий Кронштадт отдаленным островом. В таком режиме половина механизмов не работала, электроника спала, а те, кто наполнял «Кашалот», были праздными пассажирами. Праздность же подвигает понятно к чему.
Вначале Рогов, Жарский и Гусев выпивали втроем, затем отсек начал наполняться гостями. Быстро устав от гвалта и дыма, Рогов вспомнил, что обязан проставить Палычу, бригадиру алмазовских монтажников. За прошедшую неделю тот дважды перевешивал по просьбе Рогова пульты и блоки, что требовало отдельной благодарности.
В поисках Палыча он поднялся в рубку, спустился в машинное отделение, однако бригадира нигде не было. Наконец, знающие люди послали Рогова под второе дно.
— Палыч всегда там логово устраивает. Где именно? Вон за той дверцей лючок — в него и ныряй!
Пространство между первым и вторым дном для обитания не предназначалось, только Палыч, как всегда, клал на это с прибором. Этот седовласый угрюмый работяга чем-то напоминал отца: и характеры были схожие, и руки могли мастерить такое, что другим не снилось. Главное же, Палыч проникся к Рогову и безропотно исполнял его просьбы, что окружающих несколько удивляло.
— Приглянулся ты старику! — качал головой Жарский. — Когда «Косатку» сдавали, я неделями его упрашивал что-то сделать, а тебе, смотрю, сразу навстречу пошли!
Нырнув в лючок, Рогов скрючился в три погибели — низ от верха отделяло расстояние в метр, не больше. Вдалеке, если смотреть по левому борту, горел одинокий фонарь, мелькала чья-то тень, и Рогов, придерживая бутылку за пазухой, пополз в ту сторону.
— Притащил свою отраву? — пробурчал бригадир. — Ладно, сгодится на черный день…
Забрав бутылку со спиртом, он сунул его в облезлый рундук. Рядом валялись два бушлата и стоял ящик с инструментами — Палыч, похоже, занимался обустройством «логова». Он усадил гостя на один из бушлатов, после чего достал «Столичную».
— Мы, считай, еще на берегу. Вот когда нормальная выпивка кончится, можно и шило потреблять…
Когда бутылку ополовинили, Рогов начал привыкать к скрюченному положению и свету фонаря. Было что-то мудрое в решении опытного работяги сгинуть с глаз долой. Там, наверху, мельтешили итээры, нес службу экипаж, отдавало распоряжения начальство, а тут — тишь да гладь, только слышно, как дюралевый корпус обтекает вода. Если же учесть, что Палыч еще и нахваливал гостя…
— Насмотрелся я на вашего брата, — говорил бригадир, закусывая воблой. — И кандидатов, и докторов видал, только для меня ваши звания — тьфу! Я за милю чую, на что человек способен. В тебе вот хватка есть, я сразу понял. Ты сквозь железо видеть можешь, значит, наш человек.
Пунцовый от похвал, Рогов плескал в кружки, они выпивали, и накатывали мысли о том, чтобы плюнуть на ЭРУ (поду-умаешь!) и перейти руководить такими, как Палыч. Диссертация, считай, была у Рогова в кармане, только кандидатская степень меркла в сравнении с трудами рук человеческих. «Теория суха, — не раз повторял доцент Зуппе, — а древо жизни шелестит ветвями, и плевать ей на наши умозаключения».
— Скажите, Палыч… — Рогов запнулся. — А вы про белого мичмана слышали?
— Чего?!
У бригадира даже кусок воблы изо рта выпал, настолько он был встревожен.
— Нет, ничего… — забормотал Рогов. — Просто говорят про него, я думал: пугают…
Пристально на него посмотрев, Палыч отвел взгляд.
— Пугают… — проворчал. — Не буди лихо, пока оно тихо. Если уж он появится, то…
— То что?
— Жмурика жди. Или аварии. На этой посудине вроде не появлялся пока, но ходовые только начались. Да и Сашку Митина уже прихлопнуло, стропаля нашего. Слышал об этом?
— Видел — когда начинал работу…
— Значит, где-то поблизости чертов мичман. Говорят, его самого в свое время за борт смыло — во время таких же испытаний. И теперь он предупреждает, мол, что-то случится! А может, к себе забирает — хрен их разберешь, мертвяков…
Зависла долгая пауза.
— Сами-то верите в эту байку? — выдавил Рогов. — Ну, видеть его приходилось?
— Мне другое приходилось видеть.
Запустив руку в рундук, Палыч извлек оттуда еще одну «Столичную».
— Например, корабельных крыс размером с две таких поллитры. На крейсере «Непобедимом» водились, подлюги, оплетки кабелей жрали. Представляешь?! Им еда вообще не нужна! И вот сидишь ты, значит, ночью в пультовой, паяешь, и вдруг эта зараза серая вползает. Встанет на задние лапы, как суслик, и смотрит на тебя! А у тебя по спине мурашки бегут, потому что кажется: это вообще не живое существо, а что-то другое…
— Мутант?
— Да хрен его разберет. В общем, ничему я уже не удивляюсь: если такие крысы появляются, почему белому мичману не появиться?
Рогов с тревогой оглядел поддонную темноту.
— Здесь-то крыс нет?
— Пока нет. Тут кабели в металлических каналах проложены, возможно, крыс вообще не будет. Ладно, пошли-ка в рубку!
Когда вышли на корму, вокруг царила ночь, только мерцали вдалеке огни покинутого города. Пошатываясь, они поднялись в рубку, где на высоком стуле сидел сдаточный капитан и таращился в темноту. На его лице читалась тоска, даже вытащенная бригадиром бутылка ее не рассеяла.
