Юрий Власов - Стужа

— Без касок будем воевать, не прислали каски, — скороговоркой повторял старшина.

Глеб получил оружие и тут же, под елью, переоделся.

— Чего расплылся, дурачина? — встретил его вопросом бывший офицер.

Глеб запомнил его фамилию: Светлов. И еще фамилию штатского: Николай Резниченко.

— Через неделю зубы скаль, — сказал Светлов. — Даром водку не дадут. — Он выразительно похлопал по фляжке. — Полная. Два наркомовских пайка. Зимой перед боем всегда щедры.

— И хорошо! — сказал с вызовом Глеб. Он одобрил не смерть и не водку, а то, что скоро в бой.

— Вояка! — презрительно сказал Светлов. — Не знаешь, с чем это жрут, а воняешь.

— Молокосос, — поддакнул Резниченко. — Продырявят жопу — запоешь!

— В задницу — это счастье, — желчно усмехнулся Светлов. — Пусть совсем оторвет. Лишь бы выжить…

— А почему «зимой»? — спросил Светлова из задней шеренги тот самый, что напевал блатные песни.

— Наркомовские сто граммов положены к довольствию только зимой, — принялся объяснять он. — Обычно их удваивают перед боем…

— Как ляпнет «ванюша» — мертвый делаешься, — рассказывал кто-то. — Смертельно лупит. У меня после припадки были, ну что шилептик. А без водки… худо без водки…

— А это ты верно заметил — всех не оплачешь. Тут застегни душу на все крючки — может, тогда и хватит тебя, коли не угробят.

— Смирно! — резко, с вызовом, скомандовал капитан.

И Глеб вытянулся, не успев огрызнуться на новую издевку Светлова.

— Что за базар?! Я приучу к дисциплине! Только откройте рот! — Капитан сбил носком сучок с поваленной осинки. — Вас триста двадцать два! Вы поступили в 139-ю отдельную армейскую штрафную роту. Рота — на правах батальона. Номер полевой почты: 32 396.

Я — командир роты капитан Булатов, но согласно приказа я уже не командир роты, комбат. А вы больше не уголовное отребье, а бойцы. Нас не интересует ваше прошлое. Дезертиры вы, растратчики, воры или насильники — плевать! От старшины — оружейного мастера — вы получили оружие, а с ним — звание воина. Дорожите этой последней возможностью искупить свою вину. А теперь зарубите на носу: не сметь ни на шаг отлучаться из мест расположения взводов. Оправдания не будут приняты во внимание. Пуля на месте!

Запомните, я здесь закон и высшая власть. Больше никаких трибуналов! Рука на предателей и трусов у меня тяжелая. И ослушание — тоже пуля на месте. Я никогда не повторяю приказ дважды. — Капитан похлопал по кобуре. Придавил сапогом сучок и повернулся к офицерам. — Говори, замполит!

Там, среди офицеров, капитан возвышался на целую голову. Глеб прикинул: он, пожалуй, одного роста с капитаном, разве капитан чуть сутулится. Ну а в плечах редко кто шире и крепче его, Глеба.

— Товарищи воины! — произнес старший лейтенант в белом ладном полушубке и влез на пень. — Вас триста двадцать два, и все триста двадцать два — уже не презренные преступники, не заключенные, а солдаты доблестной Красной Армии.

Он расстегнул полушубок поверху, до ремня. Портупея не мешала — ее не было. Блеснул рядок орденов.

Глеба заворожили его ордена и нашивки ранений.

— …Родина-мать благородно предоставляет вам почетную возможность искупления вины и позора…

— Получай звание воина — и подыхай, — шепнул Резниченко бывшему офицеру. Тот стоял в первой шеренге и, поерзывая, хмуро слушал.

— Заткнись! — прошептал Глеб, улыбаясь тяжести автомата и запасных дисков. Сколько дней и ночей он мечтал об этом — получить оружие.

— Гад! — огрызнулся Резниченко. — Дай срок, подохнешь!

— Не ты ли, гнида, пособить собрался? — спросил кто-то из задней шеренги.

Резниченко повел глазом, но смолчал, лишь опустил голову — недобрый, крутой наклон.

— …Здесь никто не посмеет рыться в вашем прошлом и попрекать. Будьте только честны перед Родиной. Будьте солдатами!

Капитан бесстрастно разглядывал бывших заключенных. Несколько раз его взгляд задерживался на Глебе, и Глеб смущенно смотрел в нетоптаную листву на грязи перед собой.

— …После ранения на поле боя судимость автоматически снимается. Вас отправят в регулярную часть — может быть, и под боевые гвардейские знамена. И вы получите право не упоминать в личном деле о судимости и сможете позабыть о своем прошлом. Кровь, страдания, мужество сотрут вину!

Замполит, несмотря на свое звание, казался значительно старше капитана. В нем угадывались учитель или партийный работник районного уровня. Нечто общее, свойственное им, располагающее присутствовало в его лице.

— …Товарищи, бейте фашистскую нечисть! Уничтожайте гитлеровских выродков в их собственной берлоге! Да здравствует Родина! Слава великому Сталину! Не пощадим наших жизней за Родину и вождя!

Бывшие заключенные неуверенно прокричали «ура».

— Эй, верзила, ко мне! — громко, звеняще окликнул кого-то капитан.

Глеб любовно рассматривал свой ППШ. «Номер — ЛE-518, — думал он. — А в училище у карабина был номер Г-72364…»

— Что за расхлябанность?! Живо ко мне, рядовой!

— Тебя, — подтолкнул Глеба Светлов.

Глеб оторопело вышел на положенных два шага из строя.

— Фамилия, разгильдяй?

— Рядовой Чистов!

— Чтобы в последний раз ушами хлопал, — по-прежнему громко сказал капитан. — Назначаю ординарцем. Марш за мной!

Он пошел вдоль строя, строго внушая:

— Жалобами на несправедливый приговор трибунала ко мне и офицерам не приставать! И писать никуда не советую! А водку, ребята, придержать до боя!

И одновременно приказывал офицерам:

— Разбейте всю партию по взводам. С правого фланга по восемьдесят человек. Минометный взвод все равно только на бумаге. Приступай, Рожнов!

Глеб блаженствовал в полушубке. Как же он намерзся за эти дни! Околевал от стужи, а прикрыться нечем. И еще все гонят от себя…

Капитан остановился:

— Людей сейчас же накормить горячим обедом. Не ограничивать — кормить от пуза. Я велел Пыжову жратвы не жалеть. В подвалах — прорва концентратов и сухарей. Сухари раздать! Пусть берут, сколько унесут. И отдыхать! И чтоб ни шагу из расположения! Управитесь — доложить! Буду у себя. — И крикнул Глебу: — Может, няньку тебе?! Что варежку разинул?! Не отставать! Ординарец — значит, как иголка за ниткой. Тьфу! Наоборот, мать твою!

Они вышли к двухэтажному каменному дому с подсобными строениями — там надлежало разместиться взводам. Второй этаж дома был разрушен — груда сваленных кирпичей, стропила кровли. Остов трубы, остатки крыши с черепицей — все черное, дымное, какая-то печальная, даже жутковатая утроба дома.

«Бум! Трра!» — рвались где-то снаряды, и все так же басовито и рокотно подавали голос пулеметы. Глеб с упоением прислушивался к звукам боя. «Скорее бы, скорее!» — восторженно думал он.

— Наши апартаменты, — отрывисто сказал капитан.

На мощеном дворе вверх ножками лежал белый рояль с выдранными наружу струнами. Валялись переломанные кресла, оленьи рога, осколки фарфоровой посуды, книги, ночной горшок и вдрызг затоптанные портреты Гитлера и Геринга.

На низкой крыше кирпичного сарая была водружена картина в массивной золоченой раме: нагая девица томно изучала свое пышное отражение в лесном пруду, а черти озорно подсматривали. Детородный орган девицы был старательно увеличен и подчернен углем, а сбоку подрисован мужской член.

— Снять! — приказал капитан. — Штаб батальона на бордель смахивает… Впрочем, вечером отвалим… Но все равно — снять! Художники…

Часовой у сарая поднял доску и принялся долбить по крыше. Глеб заметил: часовому лет пятьдесят пять, не меньше. Старик! Куда ему воевать!..

В доме пахло гарью. Капитан сбросил крючок с низенькой боковой дверки и с усмешкой бросил в полумрак:

— Ну как, фрау? Гут?

— Данке, данке, герр офицер. Зер гут.

— Чего уж хорошего, — бормотнул капитан. Он явно превозмогал большую усталость, а скорее, жестокий недосып последних суток.

Глеб не без труда разглядел женщину… блондинка… статная… узколицая.

Она несмело подмигнула капитану, после Глебу и поправила сползшее пальто.

— Тоже мне, артистка, — буркнул капитан и пояснил. — Под домашним арестом. Народ в батальоне… и не пикнет. Из прошлого состава троих пустили в расход. Опознала… Вот такая мигалка. Ясно одно: ребята после боя, разгоряченные, водки хватанули — и свою норму, и за убитых… Похоже, до смерти они ее… Мерзость это! С особистом перед строем расстреляли. Не думал, что придется таким заниматься. А за теми, что зае… и тетку, еще потянулось… Суки!

Вот и запер фрау. Для ее же блага. Больно смазливая, да и прочее… Решила: для греха припрятал. Загляну, а она подмигивает и, так сказать, соблазняет.

Немка покорно слушала, и в глазах ее стыла смертная тоска.

…Впрочем, за что бабу попрекать? Ей наши рыла хуже свиных. А жить хочет, вот и… Кресло ей поставил. Тряпки себе разные взяла, раскладушку. Жратвой снабжаю… Да не подмигивай! Во, полюбуйся.