Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 6, 2003
— Поживали бы теперь и добра наживали. Без уравниловки и царства лентяев. У одних плохо лежит, а у других брюхо болит, и хочется сожрать чужое. Революцию брюхо сделало. Покорились нужде.
Появился хозяин простынь и рубашки.
— Не волнуйтесь, Наум Абрамович, — сказал я ему, — не обманем в случае успеха. Пройдите подальше за барак, а я с дороги понаблюдаю за проездом бочки через вахту.
Распахнулись ворота. Вахтер на ходу заглянул в пустую бочку. Леонов медленно проехал к уборной в глуховатом углу зоны, поставил телегу с бочкой, где полагалось, и достал из-за пояса плоские ломти белой булки, а из сапог вытянул масло, завернутое в лоскутья клеенки.
— Хлеб согрелся малость, а масло чуть не растаяло. Завтра тетка добавит хлеба и масла. — Он подтянул голенища сапог. — Добрая тетка. Спрашивает, как живем, не сильно ли голодаем. Дала еще головку чеснока лично мне. А чего тут зубоскалить? В домишко не звала. Да и открытое место, рисково останавливаться. Ничего она. Не старуха. На фронте сын. Хоть бы маломальский лесок — спрятаться.
Наум Абрамович сиял.
— Еще у меня простыня, да у соседа новенькая, да рубашки… Осторожность, разумеется, необходима. — Он рассмеялся, сощурив глаза. — Вахтер едва заглянул в пустую бочку: проезжай скорее, значит.
Отправили за зону вторую простыню, нам в обмен дали картошку. А как ее завезти в зону? Леонов, подумав, сказал:
— В ведре — под бочкой. Еще случая не бывало, чтобы в то ведро заглянули, да туда и не склониться.
Сырая картошка — сильное средство против цинги. Она творит чудеса. Человек пухнет, кровоточат десна, но ему раза три-четыре поесть немного сырой картошки — и спала опухоль. Человек оживает!
— Добудь, добудь картошку! — просил меня бригадир портных. — Погрызем. Чесноку бы маленько…
Отправляли за зону новое белье, простыни из больничного хозяйства, наволочки… Портные за головки чеснока отдали новый пиджак, взялись сшить куртку и брюки по заказу Леонова.
— Не кончится добром, — предупреждал меня Вольдемар. — Найдется стукач. Первым тебя посадят в карцер, Леонова законвоируют. Могут и меня прихватить…
— Остановиться не могу, — признавался я Вольдемару. — Повара и пекаря чеснок просят, лук зеленый. Сапожники не дают покоя…
— Пиджак и брюки отправить легко, — сказал мне Леонов, — а вот не знаю, как быть с обувью… Пока тапочки в карман засунул. Проехали, а о сапогах — не берусь.
В глубоком ведре с пятнами подтеков, привязанном к дрогам, Леонов трижды провез картошку и в нем же осмелился переправить новые башмаки.
Портные в мастерской сшили узкий, короткий мешок из брезента, и Леонов провозил в нем бутылки молока, сметану, простоквашу, свежую мелкую морковь, огурчики. Мешок, заполненный провизией, он опускал в ведро или в дальний конец пустой бочки — это было не опасно, дежурный на вахте бегло заглядывал в бочку, ведром не интересовался. Брезент был плотен, и дурной запах через его ткань не проникал в бутылки. Портные получали яства, которые много лет им только снились.
— Согласен посидеть в карцере, — говорил мне исхудалый бригадир портных, — после того, как недельку сметанки поем, молочко попью, огурчики попробую. Сошьем, что закажут, лишь бы переправить…
Сапожники готовили туфли, тапочки, хотя Леонов не всегда соглашался перевозить их товар, говоря мне:
— Бедой кончим. Алчность одолела. Грешники мы, спаси царь небесный. Вам-то что с большим сроком, а меня законвоируют, в карцере насижусь…
— Не будь трусом, в крайнем случае дадут суток пять, но не законвоируют. Хлопотное дело…
— Да так-то оно так. Питаюсь лучше, чем на воле. Часом живем. А все-таки…
Мы с бочкой появлялись и в женской зоне — подъезжали к уборной.
— Красотка, задержись, — крикнул я.
— Черпай, черпай, вонюха… И убирайся! Ищи дуру.
А другая задержалась около нас. Приглядная, одетая чисто. Ждала, что скажем.
— Подойди ближе, — сказал я. — Не кусаемся. Не волки.
— Отчего вас называют золотарями?
— Золотые мы. Богачи.
Она молчала. Мы торопились заполнить бочку. Вдруг сказала:
— Забегай в гости. Чё лыбишься?
«Боязно к бабьему сердцу прилипнуть», — подумал я.
Синеглазая, пухленькая подошла ко мне ближе.
— Зойка. Забегай.
Только мне и Вольдемару разрешали бывать с бочкой у женщин. Вольдемар не знакомился с молодицами, а я загляделся на синеглазую Зою. Она была старшей дневальной и, понятно, на день оставалась в пустом бараке.
Однажды я принес Зое сливочное масло. Она рассмеялась:
— Люблю богатых женихов…
Скидывала с меня одежду, а я боялся задерживаться в ее бараке.
— Чудак! — Она смеялась. — Полежим здесь, как на воле… Я послала свою помощницу охранять нас. Появится дежурняк в зоне — она прибежит. Успеешь смыться. Редко случается с мужиком полежать. То начальника боишься, то уголочка нет. За чеснок и за масло благодарим. Нинку не помнишь? К повару бегала. Светленькая. Белоруска. Ватрушки он ей пек. Дважды в карцере отсидела. А недавно ее на сельхоз отвезли. Мечтает мальчонку родить. Досрочно освободят. Добилась. И мне бы давно рожать…
Вольдемар, покачивая головой, предостерег меня:
— Баба — главное зло.
— Молчал бы, если затвердело сердце. Без бабы народ бы вымер.
— Но только не здесь путаться… Жена — закон!
— Не хочется быть пугливым зайцем. Авось гром и не грянет.
— Жаль тебя, бабника. С дешевкой связался. Сгоришь! Загонят на общие, а оттуда прямая дорожка в деревянный бушлат…
— А я вас поняла, — сказала Зоя. — Отправим новенькое женское белье, запустим лапу в каптерку. Как это мы раньше не догадывались?
Леонов поотказывался, но все-таки сумел выгодно обменять юбки и чулки на продукты. Однако был недоволен:
— С бабьем лучше не связываться. Молчать не умеют.
Днем вдруг неожиданный обыск у нас в хибарке. Двое вольняшек старались. Беду навлек, я думаю, один наш работяга: не угостили его, лодырем называл Вольдемар. Не ворвались бы с обыском, если бы не донос.
В моей тумбочке — масло, сахар, чеснок; под кроватью — картошка. Дежурный по режиму, казалось, схватит меня за горло, он хрипло орал, дубасил кулаком по столу:
— Воруешь с кухни, со склада! Фашист! Вражина! Бабахнуть бы по морде…
— Гражданин начальник… — Я стоял по-солдатски навытяжку. — Моей вины нету. Картошка на складе летом у нас полугнилая, с ростками, дряблая, а моя одна к одной! А масло? И сравнивать не приходится. Да и сколько его там? Пол-литровая банка. У меня есть друзья. Попросили хранить. Обворуют их в бараке.
Дежурный вызвал старшего повара, тот сказал:
— Не наша картошка и не лежала с нашей. И масло не то…
— Но у него нет передач! Откуда он мог взять ее? И масло?
Я заранее условился с одним, будто бы он и другие хранили у меня передачи с воли. Тот подтвердил мои слова. Не попал я в карцер.
— Бог миловал. — Вольдемар улыбнулся. — Соврал ты ловко. Подготовился. Убедил. Но будем осторожнее…
Леонов с неделю ничего не вывозил за зону, хотя сапожники и портные предлагали всяческие мелкие изделия в обмен на молоко, на чеснок.
Меня вызвали к нарядчику. В чем дело? Я забеспокоился. Давно бы полагалось угощать нарядчика молоком. Загонят в бригаду на тяжелые работы? Я робко переступил порог его комнаты.
Вертлявый нарядчик с морщинистым лицом, с волосатыми руками кричал на бригадира, перебирая на столе формуляры. Я подумал: «На воле — вор, а здесь — царь и Бог. Ну и дурак я — забыл умаслить стервеца». Он сказал мне:
— Стой у двери. Фамилия? А-а… Это писатель? — Тон помягче. — Докторам понравилась твоя работа. Ставят помощником санитарного врача. Вызывает Гринберг, начальница санчасти. Пойдешь утром. Те же уборные да плюс помойки, чистота в бараках, вши, клопы… Ты — фигура! Гроза! Ходи в чистеньком. Должны тебя побаиваться. Всё. — Он сел к столу. — Кто там еще?
Засучил рукава, будто готовился к драке.
СтаричкиЗалман Савельевич Ривкус, неторопливый, очкастый, отбыл немалый срок заключения на Колыме и переселился в Находку, поблизости от Владивостока, на важную должность начальника врачебной службы громадной пересылки.
В мужской зоне пересылки в ожидании пароходов скапливалось до ста тысяч бывших солдат, а рядом, в женской, — до трех тысяч женщин.
В женскую зону в два больших барака привезли с Колымы старичков, списанных актами как негодных и к маломальскому труду. Отгородили дедушек от женщин колючей проволокой в один ряд, и на воротцах поставили самоохранника с палкой.
Старичкам требовался фельдшер. В мужской зоне пересылки фельдшеров бывало до двадцати. Залман Савельевич к дедам выбрал меня.
— Думаю, вы спокойнее других поведете себя поблизости от женщин, неприятностей не случится?
