Леэло Тунгал - Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы
Но тата совсем обо мне забыл! Я-то всё время о нём помнила: каждый раз, стоило калитке скрипнуть, сердце у меня замирало, и я готова была выскочить из гамака или прервать какую угодно захватывающую игру, чтобы броситься ему навстречу. Вечерами, пока совсем не стемнело, я сторожила, сидя возле кухонного окна на столике швейной машинки тёти Маали, и в последние дни брала с собой туда книжку «Завихрения ветра». Я решила, что, прочитав страницу, могу опять какое-то время смотреть на улицу. Но от этого толку не было, и тогда я установила иной срок: тата приедет, когда прочту всю сказку. Но он не появился даже тогда, когда я в очередной раз одолела всю книжку…
Отвечать на мои тревожные вопросы тётя Маали не хотела, только начинала вытирать уголком фартука глаза, так что я больше и не осмеливалась вслух рассуждать: забыл ли меня тата совсем или люди в мундирах увели и его тоже.
Чтобы доставить удовольствие тёте Маали и Виллу, я принесла в дом свою жестяную бабочку и несколько раз возила её взад-вперед по полу кухни. Виллу нравилось следить, как я её возила, и он наскакивал на нее то с одной, то с другой стороны.
— Ты у меня прямо-таки Бабочка-Юссь! — смеялась тётя Маали сквозь слёзы. Она сидела, пригнувшись, на низенькой скамеечке, чистила картошку и выглядела совсем маленькой.
— А ты Коряжка-Яссь! — дала я тёте новое имя, которое, похоже, ей понравилось. Во всяком случае, мы с тех пор начали называть друг друга Бабочка-Юссь и Коряжка-Яссь.
Под таким именем тётя была для меня более своя, а как тётя Маали она была ближе дяде Копли. Как тётя Маали она должна была сразу накрывать на стол, когда дядя Копли приходил домой, а как Коряжку-Яссь я могла упрашивать её оставаться ученицей в игре в школу, пока я не закончу урок, и пусть дядя Копли пока звякает крышками кастрюль, как ударник в оркестре. Тётя Маали не хотела крутить ручки радио дяди Копли, а как Коряжка-Яссь она иногда утром искала мне на радость передачу Почтальона Карла и давала мне вместе с детским хором Дворца пионеров спеть азербайджанскую народную песню «Цып-цып-цып, мои цыплятки!»
О своем детстве Коряжка-Яссь вспоминала и рассказывала как близкая подружка. Она улыбалась, а её серые глаза посверкивали, как вода в речке Руйла в солнечный день, когда она рассказывала о том, как бабушка Мари в канун Рождества нарезала ломтями целую буханку хлеба и пошла вместе с детьми в хлев, служивший и коровником, и конюшней, чтобы отнести скотине угощение. Хлев ночью был каким-то особенно праздничным и таинственным, а у коров и лошадей был такой вид, словно прервался некий разговор, который они вели между собой. Коряжка-Яссь, как ей казалось, видела тогда в маленькой паутине на окне бычьего колдунчика, и старшие сестры Элли и Марие потом из-за этого долго над нею подшучивали.
— А лошади такие же умные, как собаки? — спросила я.
— Да. Иная лошадь, может, и поумнее собаки будет! Наш старый Юку был особенно сообразительным, он привёз бабушку из-под Вазалемма домой сам, своим умом. Это случилось, когда арестовали нашего брата Волли. Ему удалось сообщить маме, что он в Вазалемма, в лагере для заключенных, и просил шерстяных вещей, и немножко хлеба и мяса. Мама сразу запрягла Юку в сани и набила едой два больших мешка, ведь кто знает, как долго Волли должен там быть. Но между Лайтсе и Вазалемма в лесу, на повороте, где конь замедлил бег, два русских солдата, оба с палками, схватили коня под уздцы и сразу набросились на сани. Мама умоляла, чтобы они оставили один мешок, но она русский язык как следует не знала, лишь столько, сколько помнила с уроков в сельской школе. Один солдат схватил мешки, а другой так огрел маму палкой по голове, что она выпустила из рук вожжи и свалилась в сани. Ну, она тогда потеряла сознание и не помнила больше ничего, кроме того, что Юку заржал и понесся… Когда она очнулась, Юку проделал долгий путь, они уже были около горы Аллика. Конь, получается, сам повернул обратно, иначе как бы они оказались на Лихуласком шоссе. Такой был умный, понял, что от грабителей надо удирать, иначе они, может, оставили бы мамочку замерзать там в лесу!
— А где Юку теперь? — спросила я, не подозревая ничего дурного.
Могла бы я догадаться, что своим вопросом спугну подругу Коряжку-Яссь, которая сразу превратилась в несчастную заплаканную тётю Маали.
— Этого я тебе сказать не могу, — произнесла она грустно. — Его ведь увели в колхоз, как и коров, и овец… Элли была тогда уже в Аэвярди, и велела маме пойти в замок Лайтсе, там вроде бы находилась эта воинская часть. — Может, узнает грабителей, пожалуется их начальнику и ей вещи вернут. Мама помнила, что у одного солдата была толстая красная рожа, а у другого были раскосые глаза, но жаловаться она так и не решилась. И правильно сделала: все они разбойники — и эти солдаты, и их начальники. Ворон ворону глаз не выклюет. И подумать только: через несколько месяцев один русский солдат принёс матери семейства Люлльмаа носки штопать, и даже клубок ниток для этого. И вот когда нитки кончились, осталась свернутая бумажка, на которую они были намотаны. Ольга расправила бумажку и — представь себе! — это было письмо от Хельмес матери! Видно, мама не нашла, на что намотать нитки, и взяла где-то в ящике стола это письмо! Этот, кто принес носки штопать, и был тот самый краснорожий, захвативший продукты, которые мама везла Волли…
Эта история закончилась получше: справедливость всё-таки победила! В книгах плохие всегда получали по заслугам, а хорошие жили счастливо, пока не умерли. Семейство Люлльмаа я знала, у них была такого же возраста, как и я, дочка Хилья, она умела мастерить из бумаги цветы мака. Когда мы с мамой и татой ходили в лес Лайтсе собирать землянику, то зашли к Люлльмаа попить воды, и Хилья показала мне эти бумажные цветы… Стало быть, они — Хилья и её папа с мамой — и поймали грабителей.
— А солдат посадили в темницу?
Горько усмехнувшись, тётя Маали отмахнулась обеими руками.
— Да где там! Кто осмелится жаловаться на русских — сам окажешься в лагере! Твой отец хотел было поехать в воинскую часть объясняться, но, к счастью, послушался умных людей. Иначе он наверняка был бы в лагере…
Ой, до чего мне не нравится такой тон, полный грусти, горечи и бессилия! Кажется, будто где-то тут вздыхает бабушка Мари: «Ой, детка, увидят ли тебя ещё мои глаза?» Почему истории нашей семьи не могут быть похожи на сказку «Дикие лебеди», в которой хотя Элиза и сидела в заключении под крапивным куполом, но всё закончилось радостным праздником? Злая королева и плохой жрец из сказки сильно напоминали энкавэдэшников, но Элиза их не боялась. Она-то велела бы схватить солдат и посадить в темницу!
— Коряжка-Яссь, а ты не хочешь почитать мне книжку?
— Опять разговор пошёл о грустных делах, — вздохнула Коряжка-Яссь. — Не принимай близко к сердцу, Отец Небесный однажды восстановит справедливость! Читать ты, Бабочка-Юссь, умеешь лучше меня, могла бы сама почитать мне вслух, тогда мне было бы веселее лущить горох.
— Письма не хочу! — выпалила я и выскочила на веранду, взять книжку со сказками.
Но не успела я дочитать до золотой дощечки Элизы и алмазных грифелей её братьев, как вдруг в дверь постучали и вошёл… тата! Маленькая сумрачная кухня вдруг стала огромной и светлой, словно именно здесь было то место, где дети короля выполняли свои сияющие школьные задания. Той, которая соскочила со столика швейной машинки, взлетела и прыгнула в объятия короля, была не я, и даже не Бабочка-Юссь, а вовсе королевская дочка Элиза, горестные дни её на сей раз не наступили. Вместо того, чтобы заблудиться в лесу, идти ночью по кладбищу и в тюремном заточении из крапивы вязать рубашки, Элиза на сей раз влезла вместе с татой в карету под названием «москвич», чтобы отправиться в Руйла!
Столько изменений!
Друг таты Рай Реомар, который вёз нас в Руйла на своём «москвиче», был плотный дядя с большими глазами, большим ртом, большим носом и с большими зубами, которые становились видны, когда он широко улыбался, только машина у него была маленькая, и обычно мощный, громкий его голос, когда он смеялся, становился тихим и забавно пыхтящим. Если бы зайцы смеялись, то у них изо рта мог бы раздаваться такой смех: пуп-пуп-пуп-кых-кыхх!
Раньше дядя Рай гостил у нас часто, ему нравилось, как и тате, охотиться на зайцев и забрасывать в воду спиннинг, и если везло, он оставался у нас ночевать и за ужином рассказывал анекдоты, и каждый раз я с нетерпением ждала конца анекдота, хотя не очень-то понимала, что смешного в том, что если с площади Победы ехать по бульвару Свободы, то попадаешь прямо в Лаагри[11], или что Сталину в ад звонить легче, чем какому-то Черчиллю, потому что в Советском Союзе это местный разговор и не надо заказывать международный, но забавный смех дяди Рая в конце анекдота вызывал смех и у меня. Когда Рай Реомар слышал какую-нибудь шутку, он не просто смеялся, а вся его большая фигура начинала колыхаться, а из его больших круглых глаз текли по большим розовым щекам большие слезинки смеха. Ой, до чего мне нравились хохочущие люди — когда находишься с ними рядом, исчезает весь зуд страха и из головы, и из живота!
