Олег Афанасьев - Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь

После этого пошел на завод, соврал про мать, ему подписали заявление, отнес его в отдел кадров. Впереди было целых четыре свободных недели.

Надо было прийти в себя. Котельный завод от Дона был лишь через железную дорогу перейти да обогнуть другой завод, «Электроинструмент», стоявший уже на самом берегу. Вадим вышел к лодочной станции, сел на перевернутую плоскодонку. За спиной работал его завод, он даже различил стук молотков по металлу — родная бригада вкалывала. Слева бухал, отфыркиваясь, компрессор «Электроинструмента». За «Электроинструментом» по новому железнодорожному мосту прогрохотал товарный поезд. Напротив, на той стороне реки, сверкала электросварка на судоверфи. Справа тоже были заводы, станция Ростов-Товарный. Всюду работали. И все это было на расстоянии и лишено той устрашающей силы, какую чувствуешь, стоя у работающего тяжелого пресса или проходящего мимо состава. Велики же были река, небо, солнце над головой, луга за рекой.

Буксир тянул по реке баржу, похожую на ту, которую Вадим видел вчера у пляжа. Только не было на корме домика-ящика, детей и собаки…

Вдруг Вадим вспомнил то, что не вспоминал, даже работая над своей повестью. Здесь, на этом самом месте, он когда-то восьмилетним научился плавать.

Мать болела. Он жил у дяди Миши с тетей Клавой и каждый день к обеденному перерыву прибегал сюда с кастрюлькой еды для дяди Миши. Дядя Миша, работавший тогда механиком в «Электроинструменте», выходил к Вадиму, раскрывал завернутую в тряпки кастрюлю, кое-что выделял вечно голодному племяннику, молча ели. Потом дядя Миша уходил, а Вадим, помыв кастрюльку в Дону, подолгу купался. Плавать под водой он научился сразу. А чтоб держать голову над водой — это не получалось. Дно здесь уходило круто в глубину. Набрав побольше в себя воздуха, он мог нырнуть туда, где ему было с головой, и под водой же вернуться назад. Еще он научился нырять вниз головой с лодок, которых на якорях, носом к течению, болталось у берега множество. Лодки принадлежали рабочим окружавших станцию заводов. И вот ему пришло в голову, что, нырнув с борта лодки, стоящей у берега, проплыв метра четыре под водой, можно потом ухватиться за борт другой, стоящей уже на глубине. Он долго примеривался. Наконец оттолкнулся изо всех сил. И лучше бы этого не делал: лодка ушла из-под него, он оказался между двух лодок, на приличном расстоянии от одной и другой. Он, конечно, ничего этого не знал, нырнув, поплыл и, вынырнув с поднятой вверх рукой, чтобы ухватиться за спасительный борт, увидел себя далеко и от одной и другой лодки. Все, конец! В последний раз увидел небо, берег, перспективу водной поверхности… отчаянно заработал руками и ногами и… поплыл. Когда он по-собачьи доплыл до другой лодки и взобрался на нее, уже понимая, что случилось, ему стало жарко от радости. И почти сейчас же он прыгнул назад, к первой лодке. Так он прыгал несколько раз, туда и обратно, а потом догадался, что со второй лодки можно прыгнуть к третьей и потом дальше, до самой крайней от берега… Через две недели он демонстрировал удивленному дядьке «высокий класс» — махал саженкой, греб «по-морскому», переворачивался на один бок, на другой, на спину…

«Был я еще и таким», — вспомнив, как научился плавать, думал Вадим. С жизнью он тогда распростился — это точно. Спасли руки, ноги, они, оказывается, уже умели плавать. «Но почему я это вспомнил? Сколько всего вспомнил, а это, наверное, должен был вспомнить уже в старости».

Объяснение, в следующие минуты пришедшее в голову, несказанно опечалило Вадима. В старости вспоминают, сознавая близкий конец и невозможность что-либо изменить. Он сейчас вспоминает от полной беспомощности, оттого что совсем не знает, как быть дальше.

* * *

Он тогда поехал в Москву. «Ничего не добьюсь, "о увидеть всех надо».

И он увидел хорошую рецензентку, написавшую: «Читаешь, не отрываясь…» И с не очень хорошим редактором встретился. И супругов-учителей, старых знакомых по рыбацкому поселку, нашел. Он им ни разу не написал, однако их московский адрес хранил. Как он и предполагал, после трех лет преподавания в диком углу они вернулись в Москву. У них он и переночевал.

Все, с кем он встретился, утверждали, что он еще очень молод, все у него впереди, и это прекрасно.

Он отрицательно мотал головой. При чем здесь возраст? То, о чем я написал, написано неплохо и, главное, нужно. Почему плохое и ненужное переполняет страницы газет и журналов, а хорошее и нужное отвергают?

Это ничего, отвечали они. Трудно начать, потом будет легче. Они его как бы уговаривали. Не все он понимал.

Литературой надо проникнуться и жить. Для этого необходима питательная, состоящая из художников среда. Для этого надо с великим упорством и твердостью многие годы вырабатывать собственное мировоззрение… Надо ждать, надо надеяться. Существует литературный процесс, который никогда не прерывается, потому что культура накапливается тысячелетиями.

Ему было смешно. Как сложно! Тысячелетия… В то время, как речь лишь о том, чтоб делать то, что хочется.

Они ему говорили, что он должен учиться, переродиться. А он видел, какие они. Ему очень понравилась рецензентка — молодая женщина лет двадцати восьми, умная, светлая, приятный голосок и… не очень счастливая, больная, может быть. А редактор был просто жалкий. Ниже среднего роста, в потертом черном костюме, с худыми, слабыми руками. Служа литературе, он явно не процветал. И супруги-учителя, с тех пор как он с ними познакомился, изменились. У них явно шло к разрыву, она ему об этом и шепнула.

Не сами они придумали то, что говорили. Конечно, москвичей нельзя было даже сравнивать с тем идиотиком, который сказал Вадиму, что на красногородцев надо бы общественность, милицию. И все-таки и тот, и эти не сами придумали то, что говорили. Наученные. Дурак, наученный дураками. Умные, наученные умными. Учиться, чтобы в лучшем случае сделаться таким, как москвичи, а в худшем, как тот чудак? Не получится! Давно миновало то время, когда из него можно было сотворить что хочешь.

В состоянии какого-то, по-видимому, ложного подъема ходил он по Москве.

Побывал на Красной площади. Кремль поразил. Вернее, толщина стен Кремля поразила. Вот, значит, как в старину готовились к защите от врага. Не то что в пережитую войну — приходилось спасаться в окопчиках, крытых даже не бревнами, а всяким хламом — кроватными сетками, гнилыми досками. Еще побывал в Третьяковской галерее. Многое оказалось знакомым. Наверное, поэтому удивила не знаменитая живопись XIX века, а портреты людей века восемнадцатого. Какие хорошие лица! Целые дворянские семьи, и у большинства хорошие честные лица. Ну и еще многолюдные московские улицы, непрерывное, даже ночью, автомобильное движение.

Перед отъездом был вечер в его честь в старой, порядком захламленной московской квартире.

— Оставайся, Максимов, в Москве. Учись, к нам приходи.

— К вам теперь буду время от времени приезжать. А жить здесь нельзя. Слишком много людей.

Они прочитали его повесть. Валентин спросил, насколько все это взято с натуры и как ведут себя побывавшие в лагере друзья. Раскаялся хоть один?

— О раскаянии и речи быть не может. Не видят в этом смысла. Зачем раскаиваться, если тебя наказали.

Валентин аж подскочил.

— Выходит, наказание исключает раскаяние?!

— Да. Они вернулись какие-то самодовольные. Все как один хвастали, что там побывали. В то же время с какой-то глубокой обидой. Тронь — и еще похуже натворят.

Они расспрашивали его о службе.

— Армия — это было бы очень смешно, если б не было так глупо. Каждый день всякие построения, нам читают лекции, что вот дисциплина, долг, честь. И каждую минуту помнишь, что это никому не надо. Но она настоящая, очень дорогая…

Когда он рассказал, как принялся в армии спорить, взволновалась Валентина.

— Ты стихийный человек! Тебе обязательно нужна культурная среда. Тебе обязательно надо расстаться со своим Красным городом. Мать ведь уже работает. Вполне тебе можно ее оставить и приехать сюда хотя бы года на три. Обещай мне всерьез подумать об этом.

Валентин сказал:

— Жизнь — это не что-то неразрывное. Это куски. Человека принудят или сам он по какой-либо причине проснется — и живет. Чувствует, видит. Потом приходит усталость. Из последних сил стремишься выйти из игры. И, в общем, чтобы побыстрей да полегче, да малой кровью обойтись, все делаешь как-нибудь. И в итоге кончаешь не то чтобы побежденным, но неудовлетворенным.

На прощанье Валентин очень серьезно сказал:

— Вадим! Ты продолжаешь видеться со своими друзьями. Записывай все-все. Это тебе пригодится. Ведь этого совсем никто не знает.

Едва он вернулся из Москвы, пришел Волчок.

— Ходил к тебе на завод. Думаю, сейчас закричу: «Мужики! У него дом горит». А ты, говорят, в отпуске.

— Да. В Москву прокатился.