Дж. Морингер - Нежный бар
Когда я приехал на каникулы в Манхассет, город был уже болен «Джей Ар-лихорадкой». Я предвкушал бессмысленный треп и «ворди-горди», но дядя Чарли и его компания помешались на перипетиях сериала про Джей Ара.
— Наверняка это Бобби, — предположил дядя Чарли, развалившись на стуле. Его голова блестела от масла какао и от солнца, как раковина моллюска.
— Каин и Авель. Самая древняя история в Библии.
— Не может быть, — высказал сомнение Кольт, — Бобби трус.
— Я читал, что в Вегасе принимают ставки на разных подозреваемых, — заметил Джо Ди.
— Интересно, как можно сделать ставку? — поинтересовался дядя Чарли.
— Если это вообще возможно, — ответил Джо Ди, — ты найдешь способ.
Носить имя Джей Ар всегда было сложно. Задолго до появления Джей Ара Эвинга мое имя вызывало у всех, кого я встречал, рефлекс собаки Павлова — одну и ту же реакцию: «Как расшифровывается Джей Ар?» Мне было стыдно, что меня назвали в честь сбежавшего отца, и я много лет изобретал уклончивые ответы. Потом постепенно у меня появились более тонкие причины бояться имени «Младший». Младший — это переросток, играющий в шашки на банке из-под крекеров возле универмага. Младший — полная противоположность того, кем я надеялся стать. Чтобы отделить себя от этого образа, отогнать любителей подразнить и не вдаваться в подробности истории про исчезновение отца, я перешел от уклончивых ответов к наглой лжи. «Джей Ар не сокращение, — говорил я людям. — Это мое настоящее имя по документам».
В какой-то степени это было правдой. «Джей Ар» — именно так я подписывал все официальные документы. В моем свидетельстве о рождении «Джей» стояло рядом с «Ар».[50] Я не уточнял, что эти буквы — сокращение в конце имени, подчеркивающее зияющую пустоту в моей жизни.
Эта ложь работала на меня много лет, заставляя умолкнуть любого, кто приставал с вопросами. Пока не начался сериал «Даллас». Теперь от меня так просто не отвязывались: встретить кого-то по имени Джей Ар было все равно что встретить человека, которого зовут ФДР.[51] Меня засыпали вопросами и оскорбляли, и я лгал еще больше. «Я был зачат сразу же после убийства Джона Ф. Кеннеди, — говорил я, — и мои родители никак не могли решить, в честь какого Кеннеди меня назвать — Джона или Роберта. Там была такая история, почти как в книжках про Камелот.[52] Поэтому они придумали имя, которое соединило в себе оба имени сразу. Джей Ар. Без точек».
Когда всеобщее помешательство на «Далласе» перешло в истерию, я переключился на автопилот, рассказывая эту невероятную ложь с зомбированной монотонностью школьника, шпарившего наизусть «Клятву верности».[53] Я обрел некоторое успокоение, пока не появилось очередное испытание — Йель. Когда я отправлял письмо с просьбой выслать мне заявление на поступление, я написал маме, что на первой странице вверху собираюсь напечатать имя Джей Ар Морингер, без точек. Она немедленно прислала ответ: «Ты не можешь подавать документы в Йель под вымышленным именем». Именно из-за тебя мне пришлось придумать это имя, подумал я. Но мама была права. Я не хотел делать ничего, что могло уменьшить мои шансы. Ради Йеля, только ради Йеля я согласился стать Джоном Джозефом Морингером. С этим именем у меня было так же мало общего, как с Энгельбертом Хампердинком.
Каждый раз, когда в то лето произносилось мое имя, каждый раз, когда завязывалась дискуссия по поводу того, что означает «Джей Ар», меня охватывали воспоминания об отце. Мне было интересно, где он. Я думал, жив ли он еще и узнаю ли я, если он умрет. Часто по ночам, когда бабушка с дедушкой спали, я сидел за кухонным столом, прижав ухо к радиоприемнику. Я думал, что избавился от этой привычки, но снова сорвался и, осознав свою слабость, почувствовал стыд. Мне хотелось поговорить об этом с кем-нибудь, но было не с кем. Бабушка бы меня отругала, а потом написала бы маме. Я пытался рассказать об этом Макграу, но чем старше тот становился, тем меньше у него было желания обсуждать наших отцов. «Я боюсь, что, если начну, меня уже будет не остановить».
Я поговорил бы с дядей Чарли, но его в то лето мучила своя боль. Как-то поздним вечером, когда я сидел на кухне и читал, я услышал, как с грохотом открылась задняя дверь, потом раздались тяжелые шаги, будто в гостиной кто-то давил тараканов. Дядя Чарли появился в дверном проеме кухни. Я почувствовал запах виски.
— Смотри-ка, кто тут у нас, — сказал он. — Смотри-ка, кто тут, смотри-ка. Что скажешь, парень? Я не ожидал, что кто-то не спит.
Он выдвинул стул из-за стола с громким скрежещущим звуком. Я выключил радио и спросил:
— Как дела?
Дядя сел, сжав губами сигарету. Задумался. Зажег спичку. Снова задумался.
— Джей Ар, — начал он, делая паузу, чтобы зажечь сигарету, — люди — просто подонки.
Я рассмеялся. Он вздернул голову и посмотрел на меня:
— Думаешь, я шучу?
— Нет, сэр.
— Джей Ар, Джей Ар, Джей Ар. Твой дядя — очень проницательный человек. Сечешь?
— Да, сэр.
— Знаешь кого-нибудь проницательнее меня?
— Никого.
— Извини. Грамматическая ошибка. Знаешь кого-нибудь проницательнее, чем я?
— Никого.
— Сто процентов. Я изучал психологию, мальчик мой. Я столько всего прочитал. Не забывай об этом. Мне никто не сможет очки втереть.
Он показал на свои глаза, похожие на две капли крови, потом углубился в длинный невнятный рассказ о ком-то — имена он называть отказался, — кто не проявил должного сочувствия к страданиям Пат перед смертью. Дядя Чарли ненавидел этого человека, ненавидел всех вокруг, ненавидел весь этот чертов мир и собирался как-нибудь всем отомстить. Он стукнул кулаком по столу, указал на окно, на бесчувственный мир за стеклом, который он называл «эти подонки и негодяи», оскорбившие память о Пат. Я был испуган, но в то же время очарован. Я не знал, что дядя Чарли способен на гнев, и не знал, что люди из «Пабликан» могут так сердиться. Я думал, что люди приходят в бар, когда им грустно, и там им становится веселее, и никак иначе. Таковы правила. Хотя я видел, что дядя Чарли так зол, что может шмякнуть меня об стенку в любую секунду, я в то же время чувствовал, что именно гнев связывает нас. Я все время злился — из-за маминого здоровья, из-за своего имени, и как раз перед тем, как дядя Чарли появился в дверях, я злился на отца. Мой гнев утраивался оттого, что мне некому было рассказать о нем, и порой я чувствовал, что вот-вот взорвусь. Да, хотелось мне сказать, да, давай дадим волю гневу! Давай взорвем эту кухню к чертовой матери!
— Джей Ар, ты меня слышишь?
Я вздрогнул. Дядя Чарли сердито смотрел на меня.
— Да, — соврал я. — Я слышу тебя. Секу.
Нужно было стряхнуть пепел с его сигареты. Дядя не обращал на это внимания. Он затянулся, и пепел упал ему на грудь.
— А, всем наплевать, — сказал он и заплакал.
Слезы капали у него из глаз и растекались по щекам. Я чувствовал себя мерзким эгоистом, потому что думал о своем собственном гневе, вместо того чтобы уделить внимание дяде Чарли.
— Мне не наплевать, — ответил я.
Дядя посмотрел на меня. Улыбнулся усталой улыбкой. Утерев слезы, рассказал мне, как в первый раз встретился с Пат в баре на Пландом-роуд. Она прошла через зал и упрекнула его за то, что он в шляпе и темных очках. «Сукин ты сын, — сказала она. — У тебя хватает наглости стесняться того, что у тебя нет волос, в то время как ребята возвращаются из Вьетнама без ног?» — «Не суй нос не в свое дело», — отбрил он ее, хотя ему понравился ее характер. Смелая. С такой девушкой можно идти в разведку. Прямо героиня книг Рэймонда Чандлера. Они разговорились и обнаружили, что у них много общего, в первую очередь их почти религиозное отношение к барам. Еще Пат была учительницей английского, а дядя Чарли любил слова, поэтому они говорили о книгах и писателях. Через несколько дней она отправила ему телеграмму: «ВСЕ ВРЕМЯ ДУМАЮ О ТЕБЕ — НУЖНО УВИДЕТЬСЯ». И попросила, чтобы он приехал в придорожную гостиницу за городом.
— Я приехал туда раньше назначенного времени, — рассказывал дядя. — Сел за стойку бара. Выпил коктейль. Решил уйти. Встал, чтобы уйти.
Он стал изображать, как все было.
— Пошел к двери, — говорил он, разворачиваясь к плите и сбивая стул, на котором сидел. — Ты можешь себе представить, что все могло сложиться иначе? Джей Ар, бога ради. Ты понимаешь? Все было бы по-другому, если бы я ушел! Сечешь? Как бы тогда карта легла? Сечешь?
— Секу, — сказал я, поднимая стул с пола.
— Она вплыла в дверь. Собственной персоной. Красавица. Десять баллов. Нет, мать твою, одиннадцать с половиной. В летнем платье. Губы накрашены. Такая красотка!
Чарли снова сел. Загасил сигарету, которая уже почти потухла. Закрыл глаза, смеясь про себя. Он снова был там, в придорожной гостинице, с Пат. У меня возникло чувство, что я нарушаю их уединение.
