Евгений Сатановский - Моя жизнь среди евреев. Записки бывшего подпольщика
Живут же люди… Венгрия. Год 1978-й
Это был удар под дых. Другая одежда. Раскованное свободное поведение. Разные цены. На один и тот же товар в разных местах разные. Что было совершенно невозможно. Но было. И дважды в месяц джинсы – по всему Будапешту. И магазин на окраине, где они были всегда. Просто были. За смешные по советским масштабам деньги. И магазин советской книги, которую никто из местных не покупал. Откуда автор притащил этой самой советской книги в Москву здоровенную сумку. Включая Леонида Андреева, сборник американской фантастики и Окуджаву. Печатали их в СССР. Но продавали в Венгрии.
Об австрийском 12-градусном пиве и дискотеках умолчим. Плюс магазины, полные продуктов. Включая круглосуточные бистро. При том, что в тогдашней столице социалистического мира тоже были два или три ночных магазина для таксистов, куда студенты заглядывали. Но их ассортимент… Почувствуйте разницу. Сто сортов лимонада вместо одинокого «Буратино» и «Дюшеса». Плюс виниловые музыкальные пластинках в свободной продаже. Хоть «Скорпионс». Хоть «Бони-М». И все автобусы на улицах – «Икарус». Все до одного! Поскольку их там и делали.
Озеро Балатон с виндсерфингом – кто о нем в России тогда знал. Погребок в Эгере: вино и жареные колбаски под сладкую горчицу. Купальни в Харкани и турецкие бани в городском парке, в Будапеште. Ярмарка художников в Сентэндре. Ярко освещенные кораблики-рестораны на ночном Дунае и дискотеки на острове Маргит. Боевики по телевидению. Самурайские фильмы в кинотеатрах. И один, где крутили эротические фильмы. Не порнографию, а Пазолини. «Декамерон».
Куда неизбежно пошел весь московский стройотряд во главе с командиром и комиссаром. И оказалось, что весь – весь! – этот зал заполнен советскими людьми. Командировочными. Офицерами. И всеми прочими. Откуда их столько набралось в венгерской столице? Кроме одного пустого ряда. Куда за минуту до того, как погас свет, прошла длинная шеренга крепких парней в голубых куртках с надписью на спинах «Стройотряд Армения». Взорвав зал общим хохотом.
А в два часа ночи, когда закончился сеанс, к бурно общавшейся на улице команде автора подошла вышедшая из того же зала семейная пара с чемоданами и на чистом русском языке спросила, как им добраться до их гостиницы. То есть они с вокзала не успевали оставить вещи и пойти на фильм. И они с этими чемоданами пошли. На ночь глядя. В чужом городе и чужой стране. Не зная ни слова по-мадьярски. Пазолини мог бы гордиться. Янош Кадар тем более. Это была страна! Самый веселый барак социалистического лагеря. Как шутили сами венгры.
Через три дня после возвращения в Москву из венгерского стройотряда студенты отправилась на практику. Кто в Белую Калитву. Кто в Челябинск или Мариуполь. Автор с группой – в Череповец. Было что сравнить. Тяжелый мордобой на каждом углу. Местные с местными. Местные с приезжими. Иногда насмерть. С применением арматуры, самодельных стальных дубинок и прочих инструментов строительства социализма. Развлечение такое.
Ну, студенты приехали хоть и из Москвы, включая двух немцев и вьетнамца, очевидно посланных именно на эту практику для повышения интернациональной стойкости в условиях развитого социалистического общества, но тертые. Отбились. Общежитие череповецкого завода пасли девушки легкого поведения – «синюшки». Разного возраста, но все одинаково страшные. Напоминавшие бомжих последнего разбора с современного Казанского вокзала. Для москвичей – экзотика. Для немцев – ужас, летящий на крыльях ночи. Вьетнамцу они даже нравились. На расстоянии. Но тут уже они его боялись как огня: иностранец!
Небо в городе было низкое, тяжелое. Свинцово-серое с кирпичным оттенком. Меняло цвет в зависимости от того, что происходило на доменном или сталеплавильном производстве. И запах тоже меняло. Особенно крепко пах коксохим. Горячий стаж металлургам потому и давали, что до пенсии в 50 лет они не доживали. Или доживали, но пользовались ей недолго. После этого воздуха охотно верилось в рассказы о немецких машинах-душегубках в Донбассе в стиле черного юмора. «Та закройте ж вы дверь, пан гауптман! Газ выходить! Чи сюда, чи отсюда».
Вот в Череповце такой воздух и был. Его можно было резать ножом. Обувным, чтобы не испачкать столовый инструмент. Выражение «грязный воздух» до этой практики автор воспринимал исключительно как риторическое. Там перестал. Потому что он этот воздух увидел. И пытался им дышать. Не то что со столичными Москвой или Будапештом, даже по сравнению с насквозь металлургическими, загазованными до предела Магнитогорском и Челябинском это было м-да-а. И никакой атомной войны. Сами добились этих выдающихся результатов. Своими собственными руками.
Чего там не было, так это еды. По крайней мере в магазинах. Фиолетовый студень, очевидно, на чернилах. Или на гнилой свекле. Есть который было опасно даже для местных алкоголиков из числа сидевших «на химии» бывших зэков. Они его и не ели. И сплошные блоки мороженых кур, напоминавшие размерами и формой ассирийские барельефы из Пушкинского музея. Из которых торчали во все стороны голенастые ноги.
Заморожены пернатые были насмерть. Похоже, что сцементировали их еще во времена, когда предки местных вовсю охотились на мамонтов. И чтобы разделить покойниц, двое небритых, пьяных до умопомрачения, мрачных, сизого цвета мужиков в таких же сизых халатах брали эти блоки из покойницкой за куриные лапы. И на выдохе – х-ха! – с размаху били о грязный магазинный пол. Блоки кололись. Не по отдельным куриным тушкам, а прихотливо. Концептуально. Потом их можно было везти в Париж и выставлять в Центре Помпиду как искусство индустриальной эры. Продвинутый народ бы валом шел. Куски были неравной формы и веса. Часть с одной ногой. Часть с пятью. И после всего описанного это издевательство над советской пищевой промышленностью и советской торговлей мгновенно раскупала длинная очередь.
Так что кормиться надо было на заводе. Там, в цеховых столовых, была горячая еда. И даже мясо. Если не обращать внимание на сновавших туда-сюда с деловым видом крыс особо крупного размера, можно было сносно заправиться. Что делать на металлургическом заводе пасюкам в количестве, которого хватило бы на средний зерновой элеватор, автор не мог понять никогда. Но на всех заводах в его жизни они были. И процветали. Может, по ночам перекусывали шихтой?
Соответственно, на крыс охотились и ими сытно питались заводские кошки. Которых работяги дополнительно прикармливали. Чтоб место знали и в чужой цех не уходили. А девочки, комплектовщицы и крановщицы, периодически пытались воспитывать в бирочных и раздевалках отловленных котят. Котята были дикие, как уссурийские тигры. Кусались. Царапались. В ночную смену орали как оглашенные. И вырастали в совершенно диких кошек и котов. После чего цикл повторялся.
Впечатление осталось на всю жизнь. Что называется, на контрасте. Три города на Плющихе. Москва. Будапешт. Череповец. В чью пользу – можно не говорить. После этого автор понял, что за границу нашего человека действительно пускать не стоит. Что и было задачей контролирующих органов, включая комиссию Октябрьского райкома из ветхих старцев, которые интересовались преимущественно событиями 1905 года и прочими столь же актуальными вещами.
Но поскольку автор твердо знал, что этот стройотряд не только первая, но и последняя в его жизни поездка за границу, особенно он не расстраивался. Попал? Попал. Увидел, как нормальные люди живут? Увидел. По приезде вспомнил, как живут у нас? И не в Москве, а как вся остальная страна живет? Вспомнил. Чтобы ностальгия по Рыбацкому бастиону, собору Святого Матяша и Крепостному дворцу быстрей прошла. Вместе с воспоминаниями о памятнике Тысячелетия Венгрии, парламенте и Цепном мосте. Ну, она и прошла.
После Череповца Москва была за счастье. Большое и незаслуженное. И ведь, что интересно, ровно через двадцать лет автор в Венгрию и даже в Будапешт приехал. По приглашению интереснейшего человека по фамилии Вышинский. Не того, который был сталинский обер-прокурор, но его близкого родственника. Кажется, племянника. И жил на своей любимой улице Непкестаршашаг. Которая после развала соцсодружества и вывода из Венгрии советских войск стала называться как-то иначе. Но все равно непроизносимо.
И ходил автор туда-сюда по Цепному мосту, где его дважды за один вечер пытались ограбить венгры из Трансильвании. И по потрясшей его когда-то Ваци, улице короткой и яркой, как все торговые улицы старой Австро-Венгрии. Где приставали уже молодые люди с фотоальбомами девиц. Торговавшие, скорее всего, не только этими девицами, но и наркотиками. Город как город. Магазины как магазины. Ну, европейский город. Красивый. Хотя и запущенный. Что значит: молодость! И первый раз в Европе. И контраст. Дикий контраст между нормальным и привычным.
