Эрик Ломакс - Возмездие
Я спрашивал себя: что с ним сталось? к нашему появлению его уже успели прикончить? за насилие во имя человеколюбия?.. И годы спустя эта история не выходила у меня из головы, я был захвачен поступком Примроза, его решительностью и состраданием. Символично: нас довели до такого состояния, что приходится убивать своих же — из милосердия.
Вяло тащились дни, пропитанные скукой и лишениями. Отвлечься было не на что. Кормили рисом с непонятным соусом типа рыбного, еще давали тепловатый чай. Если забыть про походы к сортирной дырке, мы только и делали, что сидели на полу.
Однажды Тью тихо буркнул: «О чем бы таком подумать?» В ответ Фред Смит прошептал: «А ты что, уже все успел обмозговать?» — «Да» — «Тогда начинай по второму кругу». Увы, по истечении известного времени циклическая переработка воспоминаний выходит на нешуточный уровень, мысли начинают сами себя пережевывать как картонную жвачку, без вкуса и пользы.
Прогулка всегда была особым часом; в это время разрешали свободный доступ к воде, и мы могли сполоснуться на солнце. Нам даже шланг дали — подозреваю, что на этом дворике он порой служил для очень странных целей. Меня поливали, раз я не мог удержать его своими забинтованными руками. Холодная вода уносила с собой не только пот, но немножко смывала усталость.
Утром 22 ноября нам вдруг приказали привести себя в порядок. Выдали то, что осталось от нашего обмундирования, и мы в сильном волнении принялись за дело. Неожиданная формальность очень обеспокоила, как, впрочем, случалось при каждом изменении в нашем безнадежном положении.
Нас отвели в главное здание, а там — в просторное помещение с длинными окнами. Вдоль стола, спиной к дневному свету, сидела группа японских офицеров. По всему видно: военный трибунал. Председательствовал генерал-лейтенант, обладатель самых удивительных усов из всех мною виденных: они спускались далеко-далеко под подбородок. Что ж, выходит, тот специфический прием на бангкокском вокзале был неслучаен: мы и впрямь являлись призовым уловом.
Присутствовал и переводчик, хотя его английский хромал еще сильнее, чем у моего следователя-толмача в Канбури. Он зачитал обвинения. Военный прокурор хотел донести до судьи, что семь выстроившихся перед ним оборванцев были самой опасной антияпонской ячейкой в истории, что наша банда являлась средоточием опытных саботажников, подрывных элементов и радистов-подпольщиков, погрязших в контрабандной торговле с сиамскими туземцами, что мы организовывали побеги, воровали почем зря, работали на мельницу британской пропаганды… Наше самое непростительное и жуткое преступление было предано огласке в замечательно мелодраматическом ключе предельного негодования: нас хором обвинили во «вредном влиянии». В общем, перечень злодеяний получился до того внушительный, что это даже льстило. Кабы не уверенность в том, что теперь нас точно расстреляют, мы могли бы еще больше оценить этот комплимент. Стенограф старательно записал прокурорскую речь.
Офицер со стороны защиты — которого мы раньше и в глаза-то не видели — выступал вяло и малоубедительно. Его слова сводились к тому, что мы очень раскаиваемся в своих антияпонских выходках и вовсе не замышляли ничего дурного. Записывать речь адвоката сочли излишним: надо думать, будущие поколения в ней не нуждались.
Председательствующий генерал обратился к нам: мол, не желаете ли что-то сказать. Джим Слейтер не побоялся открыть рот и напомнил суду, что вне зависимости от будущего вердикта мы уже достаточно настрадались. Генерал предложил уточнить, что имеется в виду. Слейтер попытался скупыми, нейтральными формулировками описать избиения в Канбури, иллюстрируя слова моими сломанными руками и нашими до сих пор заметными кровоподтеками, после чего добавил рассказ и о моей пытке унтером кэмпэйтая. Если судья и услышал это впервые, он ничем не проявил хоть какой-то интерес.
Перебросившись парой слов с коллегами, он огласил приговор, хотя и подпортил торжественный момент своими свисающими усами, из-за чего вся сценка походила на некий фарс. Тью и Фред Смит: по десять лет тюремного заключения. Билл Смит, Слейтер, Найт, Макей и Ломакс: пять лет каждому.
Нас отвели в камеру, где мы вернулись к своей сидячей позе. Облегчение было столь сильным, что напоминало едва ли не восторг. Впервые после обнаружения приемников под канбурскими нарами Тью с нас сошла тень нависшей казни. Теперь мы сидели уже не как смертники, и радость Слейтера можно было чуть ли не пощупать в спертом воздухе камеры. Впервые мы позволили себе мысль, что, может статься, нашим физическим и психологическим пыткам и впрямь придет конец.
* * *Через несколько дней после трибунала поступило распоряжение готовиться к очередному этапированию. Нам не сообщили, куда переводят на сей раз, зато приказали Тью остаться, и никакими хитростями не получалось выведать, отчего и почему. Вот уже во второй раз нашего радиолюбителя отделяли от группы, и мы отчаянно за него волновались. Позднее Фред рассказал мне, что Тью, не моргнув глазом, заявил седому переводчику в Канбури, будто собрал радио лишь потому, что якобы трудился на Би-би-си. В ответ тот несколько раз ударил его по голове плоской стороной сабли. Мы не исключали, что Тью успел допечь японцев своей активной непосредственностью; а может, они выбрали его для новых пыток и допросов. Или, скажем, окончательно сочли его слишком опасным. Не хотелось даже думать о той минуте, когда мы покинем эту камеру, а он останется в ней один-одинешенек.
Нас вновь заставили надеть обмундирование; пятерых заковали в наручники, а меня с моими шинами охрана сочла достаточно изувеченным и ограниченным в возможностях даже без «браслетов». Опять подали грузовик, и мы покатили по вымершим улицам Бангкока, на сей раз в направлении железнодорожного вокзала. При посадке в поезд наш диковато выглядящий коллектив опять привлек опасливое внимание горожан. Помнится, что пока я шагал по платформе, то с удовольствием разглядывал самый обычный, неказистый пригородный поезд и надеялся, что нам позволят сидеть как обычным пассажирам, раз уж мы теперь не просто какие-нибудь избитые военнопленные, а — бери выше! — заправский подрывной элемент по пути на каторгу. Увы, нас втолкнули в охраняемый вагон, который оказался хотя бы просторным и пустым: явный прогресс в сравнении с загаженной вонючей коробкой, в которой мы ехали из Сингапура в Банпонг чуть больше года тому назад. Охрана приказала нам сесть на пол в торце вагона. Мы побросали пожитки и устроились сверху. Слейтер высказал предположение, что нас отправляют в Японию; другие считали, что срок будем отбывать как трудовую повинность, под зорким наблюдением где-нибудь на ТБЖД, может статься, опять в Канбури Один из японцев положил конец дебатам, буркнув: «Сёнан…». Сингапур[9]. Итак, все по новой.
От Бангкока до Сингапура 1200 миль, и на свете есть куда более удобные способы путешествовать, чем сидеть на железном полу грузового вагона трое суток кряду. Но и такие условия были не в пример лучше тех, что мы испытали в роли заключенных. В кои-то веки японская бюрократическая машина поработала на нас. Как по волшебству на остановках появлялась еда, причем явно из японских полевых кухонь. Ели с охраной, можно сказать, из одного котелка. Это было лучшее, что нам досталось за последние два года.
Немощность Билла Смита в который раз сыграла с ним злую шутку; а может, это нас надо благодарить: за него порой становилось совсем уж неловко. Дело в том, что он страдал легким расстройством мочевого пузыря, и обычных остановок ему не хватало. Сортира для военнопленных, разумеется, в вагоне не имелось, и однажды Смита прихватило всерьез. Мы тут же стали прикидывать скорость движения, время до следующей остановки, есть ли смысл вывесить его за дверь с риском для жизни (это я предложил — правда, неохотно, — памятуя о собственном унижении на пути в Банпонг), но поезд шел слишком быстро, и мы побоялись, что не сможем Смита удержать. Тут он торопливо и горячо взмолился, чтобы мы поскорее хоть что-то решили. Употребить в дело личный котелок или кружку он отказывался, вот кто-то и посоветовал ему сходить по нужде в собственную обувь. Бедолага это и проделал, благо башмак оказался вместительным и непромокаемым. Ни капли не потерялось. Уж не знаю, какую еще похвалу можно придумать качеству работы нашей британской обувной промышленности.
Поездка вышла скучной, без приключений, да и мы, по правде сказать, были как сдувшиеся шарики, когда позволили себе выйти из нервного напряжения и неопределенности, что сковывали нас после ареста в Канбури. Конвой настаивал, чтобы мы не сходили с места — спиной к торцу вагона, — поэтому мы почти ничего и не видели сквозь распахнутую дверь, разве что какой-нибудь кусок леса на участке с резким поворотом. Старались спать под мерное раскачивание и стук колес, этот металлический метроном любого путешествия на поезде. Если только не вмешается некая могучая сила, мы на своем пути будем свободны не больше колес на стальной колее.
