Дмитрий Липскеров - Теория описавшегося мальчика
К середине дня к счастливым обладателям билетов стали поступать предложения с просьбой уступить их за кругленькую сумму. Те, что были зрителями, держались крепко, предпочитая сегодня зрелища, но не хлеб. К пяти часам цена за вход выросла до пятисот долларов США, что для Коврова было немыслимой суммой.
Мгновенно сформировавшийся отряд фанатов рыскал по городу, пытаясь обнаружить место, где упрятали человека-ксилофона.
Несколько персон по роду службы и занятий знали, где находится московский артист, но служебным положением не пользовались, просто им было приятно, что именно они — знали.
Лишь один человек решился воспользоваться служебной информацией. Помощник начальника железнодорожной станции города Коврова Вертигин решился просить о личной встрече. Милейший человек в почтенном возрасте, вдовец, потерявший жену сорок лет назад, при рождении дочери, постучался в дверь вагона знаменитости именно по причине желания внучки встретиться с человеком-ксилофоном, так как она посетила накануне представление в филармонии и теперь существует беспокойно.
— Лихорадит ее!.. — чуть не плакал старик.
Вагон ему открыл личный охранник Жагина рыжий Митя и хотел было в грубой форме отказать в просьбе, но лицо помощника начальника станции, проштопанное тысячью мелких морщин, с обвисшими усами, померзшими на концах, бесцветными от старости глазами, да и коротенький рассказ, приведенный после, тронули охранника, и он велел подождать просителя у ступеней вагона.
— Там старик просит о встрече! — доложил он Жагину.
— Ему-то зачем?
— За внучку просит. Ей нужно… Стоящий старик. На деда моего похож. Верно, ветеран… — и коротенький рассказ.
Андрей Васильевич направился к человеку-ксилофону, так как имелась деловая надобность. Он попросил Верочку сварить кофе и улыбнулся ей за чай на травах, заваренный накануне.
— Мне казалось, что мы партнеры, — объявил импресарио, войдя. — И в нашем контракте достаточно четко сформулирован параграф, в котором говорится, что стороны договариваются о всех нововведениях коллегиально.
— А что случилось? — не понял Иван. Ксилофон стоял на боку, и его голова находилась на уровне лица Жагина.
— Вы самовольно объявили, что второй концерт пройдет за те же деньги. Мне кажется, это неуважение к партнерству, не говоря уж о личных отношениях. Я лично заплатил за аренду помещения и понесу ощутимые убытки. К тому же заявлено, что это музыкальный концерт, а не мероприятие религиозного культа с использованием гипноза.
Мне бы не хотелось иметь дело с ФСБ, да и общение с губернатором, чья жена унизилась прилюдно, также грозит неприятностями.
— Неприятностей не будет!
— Откуда вам это известно? — Жагин раздражался. У него опять начинала болеть голова.
— Мне же известно, что у вас в последнее время часто болит голова. Невыносимо, правда?
— Можете помочь?
— Нет, — ответил Иван честно. — Я не врач… И это не религиозное мероприятие. Я вообще не уверен в существовании Бога. Что касается убытков, то прошу искренне меня простить. Я не подумал о деньгах. Но пожертвований было достаточно. Можете все взять себе.
— Я с паперти не собираю, — огрызнулся импресарио, но ему тотчас стало стыдно. — Черт с ними, с деньгами… В общем, делайте что хотите. Признаться честно, вы первый мой артист, который первым выступлением сделал себя знаменитым!
— Я не артист…
— Будьте кем хотите.
Иван Диогенович улыбнулся. С некоей печалью произнес:
— Вы большой человек!
— Да что вы! — засмущался Жагин. — Какой я большой… Всю жизнь профукал!
— Вы растете на глазах.
Импресарио, потупив взгляд, махнул рукой.
— Да, чуть не забыл! — Жагин обернулся на выходе. — Там вас старик спрашивает. Помощник начальника станции. Он в Коврове шестьдесят лет на железной дороге.
— Что ему нужно?
— Ему — ничего. Внучка его вас хочет видеть… Там вроде у старика жена умерла при родах. Он остался с дочерью, да и она умерла, тоже при родах. Вот он с внучкой и коротает век. Она и хочет с вами встретиться. Говорят, она после вашего концерта занемогла…
— Скажите старику, чтобы приводил!
— Спасибо.
Настя все это время мучилась. Она совершенно уверилась, что нужна Ивану лишь как часть общего проекта, не как женщина. С другой стороны, ей было стыдно за свои мучения, так как истинная любовь не требует взаимности. Остальное — эгоизм. Странно требовать взаимной любви от луны… Этим коротким рассуждением Настя успокоилась, вытащила из ящика полироль и вошла к Ивану.
— Ты порозовел! — заметила она и постаралась улыбнуться.
— Я не поросенок!.. Делай свое дело и уходи!
Ее чуть не стошнило от такой грубости. Это было уже чересчур.
— Да кто я тебе?!! — обозлилась девушка. — Девочка при гении? Принеси-подай! Это моя собственная жизнь! Всякая любовь может быть унижена и растоптана! Но лишь до времени. Потом любовь становится презрением. После сегодняшнего концерта я расстаюсь с тобой и уезжаю в Москву! Я презираю тебя! Я презираю тебя вместе с твоей антиматерией!.. Сожрал какую-то гадость, как собака на улице, и в бога превратился! Ишь ты, «ты будешь моим апостолом», — передразнила.
Иван слушал ее и улыбался. Такой, с разметавшимися волосами, революционной, она ему куда больше нравилась, чем приторная, как шоколадная конфета.
— И нечего насмехаться надо мной! — Настя даже замахнулась для пощечины, но бить человека-ксилофона посчитала подлым, а Иван Диогенович, наоборот, расстроился, что девушка недораскрылась в своем гневе.
— Хочешь меня бросить? — продолжал улыбаться человек-ксилофон. — Так вон она, дверь… Чего легче, три ступеньки — и свобода!
— И ты так легко это говоришь?
— У меня слишком много трудных задач, чтобы заостряться на запятой. Прощай!
Гнев ее испарился, как капля воды с раскаленной сковороды. Она стояла застыв, объятая ужасом, который вдруг сделал тело каменным, а душу крошечной.
— Иди же, — подталкивал он.
Она упала на колени. Долго икала, хватая воздух ртом.
— Прости меня, Иван! Я сама не знаю, что нашло на меня! Вероятно, устала… Я понимаю, что любовь на войне — роскошь! Я буду контролировать себя! — Настя подобралась к Ивану ближе. Открыла банку с полиролью и начала втирать ее в карельскую березу, нежно, сантиметр за сантиметром. А потом расстегнула интимную молнию…
— Перестань! — вскричал Иван. — Хочешь остаться — оставайся! Но не приближайся к нему! Я после сосредоточиться не могу! Ты силы мои выпиваешь!
— Прости! — Настя принялась застегивать молнию, руки у нее дрожали, что-то прищемилось, Иван вскрикнул, она опять: — Прости! — Он выругался и своими руками все поправил. — Я остаюсь, — произнесла она напоследок, а за дверями радостно улыбнулась. Наверное, она больно ему прищемила…
У Жагина вновь болела голова. Перерывы между приступами боли становились все короче. А доктор, которого привезли, местная знаменитость, ничего необычного не нашел.
— Менингита нет. Все реакции в норме, температура нормальная… Вы какой размер головного убора носите? — поинтересовался врач.
— Шестидесятый, — информировал Жагин. — У меня с детства голова большая. Мама говорила — умным стану.
— И стали… — доктор измерил окружность головы импресарио сантиметром и заметил: — А сейчас у вас семьдесят второй размер… Ну, если что, зовите еще. А так таблеточки от боли пейте. Они сильные, и к ним привыкание имеется. Так что осторожнее!
Один из молодых охранников с удовольствием выполнил просьбу Анастасии Ольговны и без труда нашел в антикварном магазине Коврова старенький патефон. Купил, не торгуясь, как она велела, и прибыл на место дислокации.
Патефончик Настя схоронила до ночи, решив воспользоваться им после концерта.
Возле филармонии творилось что-то невообразимое. Толпы, море народу. Начальник полиции Крутоверхов распорядился выделить конные наряды, которых сроду не было во всей области. Так, из близлежащих деревень наскоро привезли деревенских лошадей, но городские менты, все как один, попадали с толстобрюхих тяжеловозов. Только один полицейский удержался, да и то на осле, прижившимся при какой-то конюшне. Ржали… люди… Конные наряды отменили.
Безбилетную толпу носило вокруг филармонии. То по часовой стрелке кружилась толпа, то против. Перед входными дверями выстроился коридор из стражей порядка, и до прохода в зал билеты проверялись четырежды.
Сегодня без мордобития не обошлось. Били друг друга в радость, без особых причин. Так, местные пьяницы-дебоширы, и не знавшие о концерте, увидав такое столпотворение, за счастье почли помахаться с празднично одетыми представителями города. Украсить красными пятнами белые манишки!.. Но пешие наряды Крутоверхова мгновенно справились с беспорядками, и толпа вновь закружилась вокруг филармонии…
