Дмитрий Липскеров - Теория описавшегося мальчика
Сегодня многие из випов попросились через черный ход, лишь мэру это было по статусу не положено, потому он выбрался из служебного авто, затем жена, и оба, подняв приветственно руки, зашагали ко входу в филармонию.
Вице-губернатор не взял с собой сегодня троих детей, а отдал бесценные билеты в нужные руки.
Губернатор одет был на сей раз скромно, Карловна — та и вовсе обрядилась почти монашенкой. Глава области улыбался мало, был занят собственными мыслями.
Некто Жорданов, представитель местной культурной администрации, вдруг счастливо осознал, что все ряды балкона филармонии затянуты несгораемыми чехлами и триста мест останутся сегодня без своих хозяев. Жорданов мгновенно связался со спекулянтом Ляпиным и предложил ему опт за сто тысяч долларов.
— Пятьдесят, — отозвался Ляпин мгновенно.
— Восемьдесят пять, — Жорданов.
— Семьдесят.
— Семьдесят пять.
— О’кей.
Через десять минут после телефонного разговора мужчины встретились и обменялись свертками.
Ляпину потребовалось сорок минут, чтобы реализовать товар. Местным театралам не досталось ничего, так как все билеты пакетом приобрела неизвестная в городе личность с безразмерным валютным портфелем. Повезло так повезло! Закончив сделку, Ляпин даже домой не зашел, сел в личное авто и скрылся в неизвестном направлении — на всякий случай.
Иван готовился к выступлению. Стоя на боку, он водил рукой по карельской березе и чувствовал ее тепло. Он не знал, что сегодня будет говорить со сцены, как, впрочем, и в предыдущий раз. Им двигала Импровизация — самая великая сила Вселенной. Если бы Иван был философом, то наверняка бы сделал вывод, что Бог — это и есть импровизация, но философом он не был, а был всего лишь Верой, проводником к Богу. Проводники должны чуять дорогу, а не осмысливать Путь. Иван Диогенович, он же Ислам, помнил одно: что на Пути не надо бояться медведей. Медведей вообще нет!..
В купейную дверь постучали.
— Иван Диогенович! — звала Верочка. — К вам тут пришли…
— Кто? — недружелюбно отозвался человек-ксилофон.
— Помощник станции внучку свою привел…
— А-а-а… — это было не ко времени, но Иван почему-то велел: — Проси.
— Одну секунду…
Она встала в дверях. Опущенные в пол глаза с длиннющими ненакрашенными ресницами. Укутанная в белый пушистый платок, из-под которого выбились светлые пряди волос.
Иван разом смягчился и предложил снять полушубок и платок, так как здесь натоплено.
— Здравствуйте! — произнесла девушка низким, сочным голосом, сложив одежду аккуратно в углу.
От такой первозданной красоты и чистоты Иван, если мог, отшатнулся бы. Так лишь скрипнули деки от напряжения. Он глядел на лицо девушки, все обрисованное тонкими линиями, прядками волос, тоненькая цепочка вокруг шеи подчеркивала изысканность овала… А само лицо… Само лицо тотчас хотелось целовать, распробовать налитые вишневым цветом губы, чуть бледные от волнения щеки, высокий лоб с крохотной родинкой, а подо лбом — врубелевские глаза, скрывающие борьбу прекрасного с еще более прекрасным.
— Как звать вас? — спросил изумленный Иван.
— Настя я, — и опять колокольный голос поразил Ивана.
— Настя… — У него все сложилось. — Вы садитесь, Настя…
Она села на самый краешек стула, натягивала юбку на колени, то смотрела Ивану прямо в глаза, раскрасневшись, то опускала их к полу, побледнев. И с ним происходило то же самое. Его сердце за долгое время впервые колотилось быстрее обычного, и, казалось, даже деревянные части тела пронизывала дрожь предчувствия чего-то нового, радостного.
— Расскажите о себе, Настя! — попросил.
— Мне особо нечего… — Она опять премило смущалась. — Я в техникуме здесь училась, в педагогическом. Сейчас с детишками в садике вожусь… Вот… И немножко на ксилофоне играю… Здесь, в самодеятельности… Года четыре…
— Это очень интересно! — воскликнул Иван Диогенович, сверкнув глазами-сапфирами.
— Правда?
— Конечно!
— Ой, — она вдруг спохватилась. — Я, наверное, отнимаю у вас время!
Ему действительно надо было собираться на концерт. Правым ухом он слышал шумное дыхание охраны за дверями, голос Жагина. Но он мог и опоздать. Это даже хорошо — для ажиотажа.
— Работать с детьми — самое прекрасное дело в жизни!
— Правда? — опять спросила она, а он подтвердил, кивнув. — Но разве не ваше дело самое правильное — быть ксилофоном?
Вместо ответа он предложил:
— Не ходите сегодня на мое выступление!
— Как же! — Она заволновалась. — Мне нужны ответы!
— Оставайтесь здесь! — со страстью в голосе предложил он. — Я вернусь и отвечу на все ваши вопросы! Даже больше!
— Иван Диогенович! — Жагин. — Пора!
— Удобно ли это? — нервничала она.
— Конечно! Вас здесь будут охранять! Вместо меня.
— Правда?
— Договорились?
— Иван! — постучала Настя. — Опаздываем!
— Вам пора…
— Так остаетесь?
— А дедушка?
— А что — дедушка? — не понял Иван.
— Дедушка станет волноваться.
— Ах, дедушка… Мы дедушку успокоим… Он вас на станции ожидать станет. В своем кабинете! Моя горничная блинов ему напечет! Договорились?
Она кивнула, а потом улыбнулась, словно вдруг поверила человеку-ксилофону.
— Договорились! — расстегнула пуговку тесноватого ворота платья. У нее пятна еще красные от пальцев на белой коже остались. И в памяти Ивана запечатлелись…
— Вот и чудесно! — И крикнул: — Выносите!
Его осторожно грузили в крытую полугрузовую машину.
— Осторожно! — командовал Жагин. — Анастасия Ольговна, садитесь в «ауди», — распоряжался делово.
— А кто там, у Ивана Диогеновича в купе?
— Вы имеете в виду девушку?
— А там еще кто-то есть?
— Это внучка помощника начальника станции. Старик очень за нее просил… Все готовы? — крикнул Жагин.
Услышав ответ «так точно», махнул рукой, и кортеж двинулся к зданию филармонии.
На полпути автомобили встретил сам полковник Крутоверхов со служебными машинами. Те запели сиренами и сопроводили артиста до самого служебного входа в концертный зал.
Толпа, углядевшая прибытие главного действующего лица, заревела в восторге, и содержалось в этом восторженном реве что-то совсем неприятное. Так радостно вопят те, кто завтра тебя же на Голгофу и поведет.
Ивана Диогеновича сноровисто доставили в гримерную, где Настя еще раз прошлась по его телу полиролью.
— Что за девушка? — спросила.
Он не ответил, сосредотачиваясь. Она ковырнула ноготком карельскую березу.
— Осторожнее, — попросил он, впрочем, совсем без раздражения.
— Извини.
— Начнешь как вчера, с Баха, — распорядился человек-ксилофон.
— Конечно.
— Потом как пойдет.
— Поняла.
Она опять с нажимом провела крашеным ноготком по дереву.
— Что с тобой сегодня? Ты невнимательна.
— Прости…
В его воображении нарисовался облик внучки помощника начальника станции, и он, вдохновленный, велел:
— Выпускайте Шарманского!
Шарманский сновал в лучах света и почти пел:
— Леди и джентльмены! Дамы и господа! Уважаемый господин губернатор! Уважаемый господин мэр! Позвольте начать наш сегодняшний вечер, который проведу для вас я — Аркадий Шарманский, мастер конферанса и непревзойденный заполнитель мхатовских пауз свежайшими анекдотами!
Зал дружно зааплодировал. Ему нравился этот старенький, но еще подвижный еврей с архаичной бабочкой на шее.
Потянет одеяло на себя, подумал Жагин.
— Вечер номер два-а-а-а-а! — протянул конферансье. — Второй ве-е-е-е-е-ечер!.. Сегодня до полуночи будут открыты все карты! — Шарманский вновь показал свой талант, лишь голосом одним сгущая атмосферу в зале до мистической, в какой обычно любят выступать фокусники, маги и экстрасенсы. — Тайны мироздания приоткроются для каждого, перед каждым обнажится великий секрет бытия… — Конферансье метался в луче света, как жук, накрытый стаканом. — И не лишним будет, если слабые нервами заготовят валидол или сейчас же забросят его под язык!.. Итак… — он подвесил эффектную паузу, во время которой зал не выдержал и сорвался в овацию. Шарманский чрезмерно долго кланялся, а Жагин злился — потянул-таки одеяло на себя, старый клоун… Владелец старинных лаковых туфель вдруг выпрямился, сделал выпад вправо, вытянув руку, как фехтовальщик, наносящий решающий удар, и воскликнул:
— Человек-ксилофон!!! — Зал бился почти в истерике. Губернатор старался быть сдержанным, а Карловна неистово крестилась. — Иван Диогенович Ласки-и-ин!!! Играет Анастасия Переменчивая!!!
Сноп света… Сверкание азиатских глаз из-под инструмента. Красивая женщина с молоточками в руках… Взмах…
Музыка, тревожная и опасная, потекла со сцены, как и в прошлый раз, тягуче, обволакивающе. Лицо Ивана, подсвеченное белым лучом его выражение, говорило о том, что человек-ксилофон сейчас пребывает в другом измерении. Тревожность музыки болезненно нарастала, и зал, как и накануне, в слаженном порыве завыл песню ужаса, зрители закрутили головами, оглядывая уголки мироздания, куда их перенесло в одно мгновение невиданное чудо.
