Анатолий Тосс - Попытки любви в быту и на природе
С личным транспортом у нас проблем особенных не было, мы его, как я уже упоминал, просто эксплуатировать не любили, но если нужда заставляла, то могли и выгнать из гаража. За руль решили посадить Жеку, потому что женщина, оставленная в машине «на атасе», намного надежнее любого оставленного там же мужчины.
К тому же Жека от природы была натурой в себе полностью уверенной и не тушевалась перед дорожными трудностями. Что в запруженном московском уличном движении вызывало у водителей-мужчин изумление и многие другие искренние чувства. И они, строя вслух незамысловатые фразы, сдавались и пропускали Жеку вперед, хотя бы потому, что иначе столкновения было не избежать. А мужчины, как выяснилось, перед лицом неизбежной опасности жалеют свои машины куда больше, чем жалела их Жека. В общем, как хорошо известно: «Хороший гонщик обходит на поворотах».
Итак, машина с Жекой за рулем должна была нас ждать прямо у выхода из парка, чтобы мы, выбежав оттуда, тут же на ней и укатили восвояси.
А вот со второй проблемой нам пришлось поломать головы. В основном, конечно, мне и Жеке, потому как у БелоБородова голова и так оказалась частично поломанной после недавней репетиции. А у Инфанта, в отличие от Илюхи, наоборот, поломка произошла достаточно давно. Где-то приблизительно в период его невинного рождения.
Мы все так же сидели в Инфантовой коммунальной квартире на какой-то Тверской-Ямской, суббота уже маячила за окном, а мы все искали ответ на ключевой наш второй вопрос: ну как же организовать оперативную слуховую связь между нами и Инфантом с его девушкой? Особенно после того, как они останутся на полянке вдвоем и когда благодарная Инфантова девушка созреет одарить его сексуальной лаской.
— Жек, будь другом, налей мне в стакан и поднеси поближе, — попросил Б.Бородов, который единственный из нас не сидел, а как раз наоборот — лежал.
Он уже второй день, взяв официальный бюллетень, пестовал свое синеющее лицо, потому что появляться на месте службы ему, заслуженному человеку, в таком виде не полагалось. Так как на месте службы его, Илью Вадимовича БелоБородова, знали совсем как другого человека — солидного профессора и со стажем, — и о его внерабочей, двойной жизни никто нисколько не догадывался.
Оно вообще так — мы все привыкли оценивать других однозначно: черное — белое, надежный — разгильдяй, серьезный — безалаберный; или вот как Инфанта, например, «полный мудила» — «не полный мудила». А неправильно это.
Потому что не все, но многие люди попадаются разносторонние, с разными многими плоскостями и все зависит от того, какой именно плоскостью он к тебе в данной момент повернулся, да и как свет от уличного фонаря на эту плоскость упадет. Потому что не все однозначно в нашем мире, и в нем всегда найдется такое, что не понятно ни ихним, ни нашим мудрецам. Вот даже если Инфанта взять… Хотя, с другой стороны, зачем его брать?
Но я это к тому, что часто, например, на работе мы выглядим и ведем себя по-одному, в семье — по-другому, с друзьями — по-третьему, а еще с женщинами (или, наоборот, с мужчинами) вообще раскрываемся каждый раз по-новому. Ну а когда с самими собой остаемся наедине, тогда уж совсем ни на что не похожи.
И вот поворачиваемся мы к разным людям разными разноцветными своими сторонами, и получается, что никто нас в полном объеме не видит и не знает — ни, соответственно, жена или муж, ни дети, ни служебные коллеги, ни даже задушевные друзья. А значит, что никто не оценит нас в полном объеме, даже мы сами порой. Потому и говорят, что чужая душа — потемки. Да что там чужая — своя собственная ничем не лучше!
А значит, и понимают нас порой до обидного неправильно, да и сами мы, чего греха таить, ошибаемся иногда относительно других. Оттого я и боюсь, что расценят нас всех с этих страниц — и Илюху, и Инфанта, и даже меня, и даже Жеку — однообразно. Хотя у всех у нас многие образы при себе имеются.
Вот и тогда у Инфанта, за день до назначенной субботы, сидя за кофейным столиком за традиционной бутылочкой красного вина, я вдруг погрустнел почему-то. Погрустнел и задумался:
«Что же я делаю? Для чего? Зачем? Ну вот хотя бы с этим вымышленным изнасилованием — зачем я ввязался в него? Ведь вроде как взрослый человек уже, солидный для некоторых, тех, кто помоложе. И туда же!»
Я посмотрел на доктора БелоБородова, лежащего спокойно на кровати и не мучающегося ничем, разве что разбитым своим лицом.
— Б.Б., — спросил я, — скажи, почему мы такие? Что с нами не так?
Он повернул на меня свой подбитый глаз на синюшном веке и все конечно, понял. Всю мою минутную слабость, все мои подступившие к горлу сомнения. А поняв, успокоил.
— Значит, так надо, старикашка. Наказано нам так свыше, — объяснил он мне.
Но я не согласился сразу:
— Ну на какой, спрашивается, ты про это симулированное изнасилование придумал и на какой я взялся его воплощать? Ведь тебе, если на тебя посмотреть внимательно, уже достаточно за тридцать, да и мне не многим меньше. Ведь стыдно, если разобраться, на такую ерунду силы тратить, время, жизнь, в конце концов. Ведь к чему-то дельному могли бы взамен приложиться. А посмотри на нас… стыдно ведь! — добавил я в сердцах.
— Ну, про стыдно, это ты, положим, заметно переборщил, — ответил он мне с кровати. — Хотя действительно странно все это, наверное, выглядит, особенно со стороны, для постороннего глаза.
Он замолчал, потрогал лицо, подумал о нем, и оно, видимо, навело его на мысль:
— Ну ладно мы, о нас чего говорить, мы с тобой вообще заспиртованные младенцы. А другим зачем? Инфанту вот этому? Или Жеке? А девушке Инфантовой?
Мы снова замолчали, и я задумался над ярким образом. Да так отчетливо, что действительно представил нас с Илюхой в качестве вечных «заспиртованных младенцев». Я представил нас в баночке, погруженными в бодрящую эфирную жидкость, распеленатых, выставляющих напоказ растопыренные свои ручки и ножки, да и не только их.
Вон в соседней баночке Илюха подгребает себе удачно к прозрачной стенке, а в другой я короткими нырками подходящую глубину отмеряю. И нежная кожица на тельце просвечивает жилками, и невинная улыбка на губках поблескивает озорством — и так оно было, есть и будет навсегда, и ничего никогда, похоже, уже не изменится. Потому что мы на самом деле с ним, как ни крути, — полные «заспиртованные младенцы»!
Хотя, может, и не плохо оно, заступился я за себя, что нас на всякие-разные выдумки периодически потягивает. Вот как в текущем случае с Инфантовым изнасилованием. Да и кто знает, куда нас еще потянет в ближайшем нашем завтра? Никто не знает! (Читай последующие книжки серии «Женщины, мужчины и снова женщины».)
А раз не знает, то, видимо, все правильно в нашей жизни происходит. Так как самое паскудное — это когда твоя будущая жизнь по минутам расписана, просчитана и все ее предстоящие кусочки установлены на заранее заготовленные места. Для меня паскудно, да и для Илюхи тоже.
Да и для Жеки небось с Инфантом. По нам уж лучше младенцами, нахлебавшимися по уши спиртом, оставаться.
— Послушайте, — вернула меня Жека в мир реальных забот, — может, ему, — она ткнула взглядом в Инфанта, — маленький такой диктофончик выдадим. Пусть он его в портфель положит, на запись поставит, а мы потом все прослушаем, что между ними происходило.
В принципе мысль подключить Инфанта к звукозаписывающему устройству была правильная. Детали, правда, не вписывались в ситуацию.
— Не будет у него портфельчика, по сценарию не полагается, — напомнил я.
— Так поменяй сценарий, — предложила Жека.
— Жека, — удивился я ошибочному подходу, потому как от нее не ожидал, — тебе когда-нибудь приходилось бывать возбужденным возлюбленным с портфелем в одной руке? То-то же! А мне приходилось. Очень неудобно свою возбужденность одной рукой выполнять, когда другую руку портфель ограничивает. Да и не только возбужденность, общую мобильность он тоже ограничивает. А Инфанту для полного успеха потребуется повышенная маневренность и мобильность.
— Тогда, может, — двинул дальше по лесенке вариантов Илюха, — мы к нему этот диктофончик клейкой лентой к груди приклеим. Я в кино такое видел, всякими американскими спецслужбами практикуется. Да и не только, наверное, американскими, просто кино американское было.
Он вообще как-то так удобно развалился на своем диване, этот БелоБородов, сибарит эпикурейский. Лежит, вино потягивает, лицо свое пощупывает и предложения одно за другим на поверхность вытягивает. Глупые такие предложения. А ты давай трудись, отсеивай их в сторону и вино подливай ему в стаканчик. Несправедливо.
— На какой груди? — удивился я. — Ты чего лепишь, Б.Б.! Ему же грудь потом потребуется, когда девушка его, позабыл, как ее зовут, решится наконец на все. Ему же ее, свою грудь, наверняка оголить придется, а тут — на тебе… перед девушкиным удивленным взором проявляется приклеенный диктофончик. Надиктовывай — не хочу.
