Алексей Мальцев - Призрачно всё...
Доктор свято верил в это, пока… его рука не нащупала пустоту, пространство… Ничто не выбухало ни на дюйм! Вот оно что! Вернее, там, конечно, обитали какие-то молекулы-атомы, пеньки — овраги… Но закадычного друга след простыл. Однозначно! Закадычный друг теперь был где-то в другом месте, служил верой и правдой кому-то другому…
Безнадега!!! Доктора словно окатили ведром воды из январской проруби. Добро пожаловать на гладко выбритый лобок, господа! Как вам у нас, на плацу? Строевой будем заниматься?
Может, это ему снится? Наверняка после родов вкололи что-то, и началось казаться, что отдельные части тела принимают самые причудливые, подчас невообразимые формы. Это временно, не навсегда. Всего лишь эпизод, не более.
Но если … вкололи после родов, значит, они, эти самые злосчастные роды, были. А если были, если имели честь состояться, то все эти «ошарашивающие» послеродовые открытия вписываются в общий нестройный хор, от которого уши вянут! А груди завяли намного раньше, после первых родов. И ничего не сделать. Куды ты, милок, денесся?
Не мог он так прогадать во времени! Он не мог, а Клойтцер? Этот аптекарь хренов вполне мог кинуть еще одну гирьку на весы, сместив их стрелку чуть вправо… или влево. Пару делений достаточно. В историческом контексте это — огромные расстояния. И вот результат: Изместьев в аду, из которого не вырваться!
Перехитрил-таки, гад! Тварюга! Похоронить его мало! Что делать?
* * * *Утро новой жизни… Запахи снега, оттепель, цвет сосулек, какофония городской суеты… Аркадий усиленно вспоминал все прочитанное, когда герои книг выходили из комы, поднимались после длительных изнуряющих болезней. Осунувшиеся, но бесконечно счастливые, полные решимости жить, творить, любить… Уж теперь-то все наверняка будет о'кей, можно не сомневаться.
Для родильницы Акулины Доскиной, в тело которой «посчастливилось» с разбега вклиниться доктору, утро новой жизни стало второй, еще более изощренной серией кровавого сериала ужасов. После самих родов, естественно. Впрочем, в хмуром ноябре далекого застойного 84-го слова «сериал» еще не существовало в принципе. До «Рабыни Изауры» и «Плачущих богатых» еще предстояло дожить. Перестройку с ее сухим законом, гласностью и пустыми прилавками перепрыгнуть было никак невозможно.
Единственным интригующим моментом в бесконечном множестве удручающих было осознание того невзрачного факта, что где-то, пусть не рядом, но дышит тем же воздухом он, совсем еще юный десятиклассник Аркаша Изместьев. Ни о чем не подозревающий.
И это согревало, вселяло надежду.
Еще первыми впечатлениями молодой матери было пощипывание крошечными, словно рыбьи, губешками своих огромных, торчащих в разные стороны наподобие двух окурков, с которых, как ни стряхивай, все не могут упасть столбики пепла, темно-коричневых сосков.
Этот красный опухший, туго спеленатый комочек плоти — по идее, родное существо, кровинка. Но Аркадий ничего этого не чувствовал.
А как прикажете пописать, если его, постоянного флагштока в кучеряво-державных джунглях, вроде как никогда не бывало. Не рос он здесь!
Причину слёз худощавой веснушчатой женщины, сидящей на корточках в ряду других, разделенных перегородками, таких же, родильниц, никому не дано было понять! Еще вчера она была мужчиной…
Как придать направление бегущей божьей росе? Держать ее внутри не было никакой возможности. Но она упорно не хотела бежать в эмалированные недра больничной канализации, стекая в разные стороны по плоским, словно капот «волги», ляжкам.
За что ему такая расплата? Вот с болями — резями, вздохами-ахами, кажется, удалось что-то отлить. Одну стопку, не более. А как полегчало!
Потом был поединок с зеркалом. Привычный взгляд Изместьева заметался было туда — сюда в поисках знакомой переносицы с бровями, но мужчин в кадре, как вы сами понимаете, не предвиделось. И доктору, хочешь — не хочешь, пришлось смириться с тем, что скуластая пшеничноволосая колхозница, испуганно сверлящая его, Изместьева, своими зеленоватыми «брызгами», и есть та самая Акулина Доскина… или тот самый Акулин Доскин. Какая разница?
Проходя мимо каталки, на которой, словно пирожки, лежали запеленатые младенцы, он тотчас выхватил взглядом своего… Вернее, свою. Как ее назвать? Девочка не виновата в том, что в тело ее мамы вселился другой дядя.
Что бы ни было до этого, что бы ни случилось после, но на сегодняшний момент ты, Изместьев, несешь прямую ответственность за этот клочок жизни. Он, этот клочок, совершенно беззащитен. Не втиснись ты в эту плоть, все текло бы и развивалось обычным путем. Акулина заботилась бы, как могла, о своей дочери…
Урок генетики
Где она сейчас, настоящая Акулина? Что с ней?.. Куда ты ее, доктор, вытеснил? Эх, ты, изверг… Сколько еще жизней ты испохабишь?
— Доскина, к тебе муж пожаловал, — пробурчала санитарка, заглянув в палату. Как раз во время второго кормления. — Уже с утра отмечат, видать. Спущайся, давай, не гневи мужа-то!
Странно, что смотрела она при этом в его, Изместьева, сторону. Будучи в состоянии ступора от обрушившихся на него впечатлений, доктор никак не отреагировал. Подумаешь, пришли к кому-то. Эка невидаль!
Среагировала соседка по палате, лежавшая на скрипучей койке. Поводив перед носом доктора полной рукой, поинтересовалась:
— Акуль, ты что? Не слышала? Федунок твой пришел.
— Что не слышала? Кто пришел? — встрепенулся Изместьев, буквально вырвав сосок из крохотных губок. — Какой еще Федунок?
— А кто накануне боялся мужа, как огня? — уперев руки в бока, соседка встала, забыв накинуть халатик, шокируя докторский взор обвисшим после родов животом. — Радостную весть сказать треба! Он кричал тебя в окно, пока ты в кабинете задумчивости рассиживалась. Ты ж всегда мчалась к нему, едва заслышав! А теперича что?
— А, Федуно-о-о-к… — нараспев промямлила «Акулька», вновь прикладывая к груди младенца. — Ну и… подождет, ни… чего с ним не случится. Не переело… мится поперек себя, чай!
От Изместьева не укрылось, что губы, язык, весь речевой аппарата его нового организма активно сопротивляется сказанному. Будто он пытался высказаться на языке, звуков которого никогда не слышал, будто за свою жизнь Акулина ни разу не произносила ничего подобного. Как это называл Клойтцер? Генетическая память плоти? Кажется, так.
— Да ты что, родненькая, с ума съехала али как? — всплеснула руками худенькая девочка на кровати у окна. — Без мужика-то кому ты нужна? Куды пойдешь с дитем-то? Кто тебя примет? Сирота ить!
— Вот-вот, — поддакнула толстушка с обвисшим животом. — А за дитятком мы присмотрим, не волнуйся.
Закрыв за собой дверь палаты, Изместьев отчетливо услышал:
— Ой, бабоньки! А не подменили нам Акульку-то? Что стряслося с нею, как родила-то? — Голос принадлежал молоденькой, той, что у окна…
Бредя по мрачному коридору, доктор чувствовал на себе взгляды. Так женщины не ходят, так голову не держат, все по-другому, все! Всему надобно учиться. И не один год. Фитнес, спа-процедуры, стилисты-визажисты… Что там еще? До родов женщина ходила иначе. Правильно, у нее был большой живот, а сейчас — полегчало, вот она и начала бегать. Все объяснимо, господа хорошие!
За этими мыслями она вышла в холл, где сидели и негромко беседовали на допотопных скамьях несколько пар. Улыбающуюся небритую физиономию Акулина никак не выделила среди остальных. А зря.
— Ты че, Кулёма, — услышал доктор сзади и обернулся. Устоять на ногах при том, что он увидел, ему стоило немалых усилий.
Со скамьи поднялось и направилось вразвалочку к нему нечто овально-бесформенное и бородато-лоснящееся. По мере приближения к Акулине бомж образца середины восьмидесятых постепенно приобретал черты особи мужского пола, несколько недель пребывающей в состоянии запоя. Распростертые в стороны крючковато-жилистые верхние конечности дополняли нехитрый имидж.
— Ты че, Кулебяка, лят, забыла, как кормилец твой выглядит? Че тебя мимо кассы-то несет, ворвань?
— Кто здесь ворвань? — поинтересовался Изместьев, изо всех сил стараясь придать голосу былую мужскую силу и глядя приближавшемуся мужу аккурат в худой кадык. — Ты с каких радостей нажрался-то? В роддом заявился, не в прачечную!
Услышанное прервало траекторию пьяного «дяди Федора» подобно штанге, оказавшейся на пути летящего мяча. Он икнул, сильно потянул пещеристым носом воздух и, прищурившись, взглянул на супругу. Потом как рявкнет:
— Ты когда научишься пацанов рожать? А?! Я тебе чо говорил? Без сына не возвращайся! А ты?
С ужасом почувствовав, как от резкого гортанного крика супруга в трусы у него что-то выбежало, Изместьев сжал, как мог, непривычно худые ляжки и попытался взглянуть в мутные глаза бородача со всей оставшейся на тот момент у него смелостью. Все сидевшие в холле враз замолчали и повернулись в сторону Доскиных.
