Михаил Балбачан - Шахта
– Молодец! – воскликнул Петр Иванович, – так и нужно работать. К сожалению, редко теперь получается. Всё, понимаешь, торопят: быстрее, быстрее... А фамилию его ты не запомнил?
– Федулов.
– Не слыхал. Ну-ну, что дальше-то было?
– Что дальше? Когда вернулся, в камере горел свет. Его потом вообще не выключали. Я сразу понял, что дело тут в бетоне. Что-то с ним случилось. Но что именно? Нельзя же было предположить, что технология строительства была до такой степени нарушена, что меньше чем за год вся конструкция рассыпалась, как детский куличик в песочнице. И десятки инженеров, сотни опытных рабочих, контролирующие органы, наконец, – все они ничего не заметили? Значит, точно – диверсия! Но каким образом? Я чуть с ума не спятил, и все – без толку.
Ну, будят меня и опять ведут наверх, к следователю. Еще даже не рассвело. Перед тем я видел во сне какое-то торжественное шествие, играли марши, звучали прекрасные слова, которых я не запомнил. Этот сон, уж не знаю как, навел меня на одну идею. Как мне самому тогда казалось, довольно сомнительную.
В отличие от меня, следователь был бодр и оптимистичен. «Ну, как, – спрашивает, – подумали?» – «Подумал». – «И чего хорошенького надумали?» – «Всё дело в новом способе изготовления быстро затвердевающего бетона, примененном на строительстве». – «Эк, куда вас метнуло! – крякнул он. – И какие же доказательства?» – «Судя по фотографиям, разрушения произошли по всей конструкции, но в произвольных местах. Тогда как если бы это была наша ошибка, трещины возникли бы в узлах концентрации наибольших напряжений, вот здесь или здесь, например». – «Ну, до это мы и сами додумались». – «И что же?» – «Проконсультировались у специалистов. Они тоже заявили, что такого просто быть не может». – «Вот видите!» – «Ничего я не вижу. Тогда мы послали материалы в Академию наук». – «Могу себе представить! А вы не подумали, что ваш запрос мог попасть к тем же самым людям, которые дали положительные отзывы на этот проклятый способ? Или даже сами были соавторами. Там, кажется, десятка полтора соавторов, академик на академике!» – «Как ни странно, подумали, – он ухмыльнулся, – не сразу, правда. Заключение оказалось очень для вас неблагоприятным». – «То есть?» – «Они считают, что это преднамеренная диверсия». – «Точно, диверсия! Со стороны тех, которые способ этот выдумали!» – «А они утверждают, что с вашей. Подписали, кстати, уважаемые люди, никакого отношения к этому бетону не имевшие. Вот, сами можете убедиться». И подает мне толстую папку. Первым делом я на подписи посмотрел. Там оказался автограф самого... нет, лучше не буду называть. Я считал его высшим авторитетом, своим учителем, чуть ли не богом! У меня руки отнялись, папка эта – на пол, в общем, ударился в истерику, как кисейная барышня. А следователь – ничего. Посоветовал только прочесть внимательно.
Дни потянулись за днями. Допрашивали меня вежливо. Когда два, когда три раза в сутки. В любое время – утром, днем, поздно ночью. Но у меня, конечно, была возможность спать, и кормили сносно, как я потом понял. И в камере все это время я как король, без соседей, обретался.
– Один Федулов допрашивал?
– Нет, по большей части какой-то белобрысый, вечно сопливый тип. И вопросы-то он задавал дурацкие, типа: где вы были 1 сентября 1924 года? Мало того, он почему-то все время их повторял. Отвечаю, а он ме-едленно так записывает больши-ими такими буквами, высунув язык от усердия. На все мои возражения следовал флегматичный ответ, что какие вопросы задавать и сколько раз – это его дело. А мое дело – отвечать правдиво и во всех подробностях. Федулов, тот – нет, тот всегда по существу спрашивал. И с каждым его вопросом, положение мое все хуже становилось. Я словно в трясину погружался и постепенно привык к мысли, что не выкарабкаться мне.
– Высший класс! – воскликнул Петр Иванович.
– Тебе виднее, конечно, а я тогда его мастерство оценить был не в состоянии. Допросы продолжались недели три или, может, месяц. Мне из того периода запомнились какие-то обрывки. Например, он меня спрашивает: «Вы утверждаете, что дело в новой технологии изготовления бетона, но кто, по-вашему, конкретно виноват?» – «Тот, кто применил непроверенную технологию, – отвечаю. – Инициатором является начальник строительства такой-то». – «Значит, вы считаете, это его вина?» Парень мне, в общем, нравился как специалист. Сдал мост досрочно и был награжден. А я, вот, пропадал. «Он должен был все проверить, – отвечаю, – потому что этот мост был важнейшим народно-хозяйственным объектом, нельзя было на нем смелые эксперименты ставить!»
Слепко передернуло. Сергей Маркович продолжил:
– «То есть это он виноват?» – дожимал меня Федулов. «Да!» – «Как вы считаете, он это сделал умышленно?» – «А как же иначе? Он не хотел, конечно, чтобы мост развалился, он хотел, всего лишь, пятилетку в четыре года выполнить, прославиться, по службе продвинуться, а вышло вот что». – «Нет, – говорит Федулов с сожалением, – не получается. Потому, что взял он как раз проверенную технологию, пригодность которой подтвердили светила науки. Он не мог им не верить. Вы ведь тоже не возражали против использования этой технологии, сколько мне известно. Может, по-вашему, передовые достижения советской науки вообще нельзя использовать?» – «Нет, – говорю, – почему же? Можно, конечно, использовать. Значит, виноваты те, кто акт испытаний утверждал». – «Академик, член-корреспондент и трое профессоров – они, что, шайка диверсантов?» – «Подмахнули небось не глядя». – «Доказать можете?» – «В обоих экспертных заключениях утверждается, что мост развалился из-за конструктивных ошибок или преднамеренных искажений. Но в чем заключались эти ошибки и искажения, не указано. Обвинения в мой адрес совершенно голословны. В конце концов, мой проект тоже был утвержден на Совете и прошел все экспертизы. Могу вам сказать, что пользуюсь определенным уважением среди коллег». – «Да, – отвечает, – по существу вашего возражения мы уже послали соответствующий запрос. А что до уважения коллег, то ознакомьтесь-ка лучше вот с этим» – и подает мне очередную папку. Читаю и обалдеваю. Там были показания моих коллег, да что коллег – старых друзей. Все они утверждали, что я скрытный, самовлюбленный, неуравновешенный тип. Часто допускал политически сомнительные высказывания, уклонялся от общественной работы, ни с кем не считался, своевольно вносил в чертежи подозрительные исправления, с которыми они категорически не соглашались, а я якобы грубо затыкал им рты. Председатель Совета, тот вообще написал, что проект он завизировал потому только, что я его подло обманул, чуть ли не подпоил. Посему он не исключал, что такой мерзкий тип, как я, вполне мог внести искажения преднамеренно».
– Знаешь, Бородин, – задумчиво проговорил Петр Иванович, – на месте этого Федулова, я бы на этом этапе направил дело в суд, не дожидаясь никаких еще заключений. Видимо, были у него все же сомнения. Вероятнее всего, он не вполне еще уверен был, что ты преднамеренно тот мост из строя вывел, хотя…
– Вот-вот. Но меня ждал еще один, самый сильный удар. Моя дорогая женушка сама явилась в прокуратуру и заявила, что я неоднократно делал антисоветские заявления, а она, такая наивная, будто бы не понимала тогда, а то бы сразу сообщила куда следует. А теперь у нее раскрылись глаза, и она совершенно уверена, что мост я нарочно неправильно спроектировал. Поэтому она знать меня не желает и уже со мной официально развелась. Так-то. У меня, кроме нее, никого на свете не было, родители умерли давно.
– Да, брат, жены – они такие суки, – ухмыльнулся Петр Иванович, – иной ругнется по дурости или сболтнет что, не подумав, а она все слышит! Потом приревнует или еще что – и на́ тебе, заявление строчит по всей форме. У нас это очень распространенное явление. А что тут сделаешь? Сознательная гражданка доводит, значит, до сведения. Ты с ней и так и эдак – нет, стоит стерва на своем!
– А вы небось и рады, – ляпнул Евгений. Пить он не умел.
– Всяко бывает, честно тебе скажу. Иногда товарищи формально подходят. А некоторые принципиально считают: раз ты чего спьяну тявкнул, значит, действительно враг в глубине души.
– Так далеко можно зайти!
– Согласен, Жень, только заметь, в смысле морали люди у нас в органах НКВД самые чистые по сравнению с остальными. Кстати, пить тебе больше не надо.
– На-ка, погрызи, – Сергей Маркович подал Евгению соленый огурец, – а я, с вашего разрешения, продолжу.
Евгений мрачно грыз огурец и думал о жене. В голову лезла всякая дрянь. Он вспомнил, что много кого ругал, а она только успокаивала, но сама никогда… Прогнать эти мерзкие мысли никак не удавалось.
– Дошел я, можно сказать, до ручки. Спать совсем перестал, от собственной тени шарахаться начал. Тогда меня на некоторое время в Кресты перевели. Двадцать пять человек в камере. Духота. Никто друг с другом не разговаривает. Кто сидит, тупо уставясь в одну точку, кто – словно бы бредит. Да и я, верно, особо не выделялся. Просидел там два месяца почти. Остальной контингент за это время несколько раз сменился. Я уж думал, забыли обо мне. Но одним прекрасным утром вызывают с вещами и везут опять к Федулову.
