Питер Ватердринкер - Кольцо Либмана
23
На девятисотый день нашего ворчливого брака Эва заявила: «Даже не сомневайся, Мира у нас будет. Я попросила одного из коллег по школе навести справки. Для стабильной семьи усыновление в наши дни не проблема».
— Для стабильной семьи?
Эва проигнорировала мою иронию и затараторила: «Я договорилась о встрече на будущей неделе с…» — и она назвала одну солидную организацию в Амстердаме.
— Но вначале прочитай вот это. А то ты, может быть, подумал, они станут рисковать, передавая человеческую жизнь в неизвестно какие руки?
Эва придвинула мне пачку формуляров, которые я тут же, на диване, начал читать. Мне вдруг пришло сейчас в голову, что в чем-то они были схожи с анкетами «Петербургских сновидений», хотя от Интернета в ту пору нас отделяло расстояние в несколько световых лет. Выбор человеческого тепла. «Вы достаточно зарабатываете?» Да, я зарабатывал достаточно. «Ваше жилище достаточно просторно?» Да, наше жилище было достаточно просторно. «Имеются ли иные объективные причины, препятствующие усыновлению?» Нет, иных объективных причин не было.
— Ты чем сейчас занят? — спросила Эва, входя через некоторое время в комнату. У нее было таинственное счастливое лицо женщины, которая только что узнала, что беременна.
— Заполняю анкету.
— Так значит, решено?
— Разумеется, но вот тут спрашивают… — Я показал листок, на котором похожие на сперматозоиды воздушные шарики, завязанные ниточками, взлетали в безоблачное небо. — Итак, тут спрашивают: «Вы предпочли бы усыновить ребенка местного или иностранного происхождения?» Ну и вопрос! Кошмар, правда?
— Нельзя ли ответить: «Не имеет значения»?
— Такой ответ тут тоже где-то был.
— Вот его и отметь… — Эва сделала посреди комнаты пируэт и мечтательно вздохнула. — Я сошью горы одежек. — Она снова закружилась по комнате. — И твоя мама пусть опять приходит… О, Эдвард, как мы будем счастливы, когда у нас будет Мирочка… Я уверена…
В следующий вторник мы на электричке ехали в Амстердам — город, который я бы любил, если бы до глубины души его не ненавидел. В особняке на Хейренхрахт нас встретила блондинка с разрезом на юбке. Едва открыв нам дверь, она сбежала по гранитным ступенькам крыльца вниз и тут же вспорхнула обратно. Задыхающимся голосом она произнесла:
— Простите, но время от времени мне необходимо двигаться. А то сидя целый день за письменным столом, так устаешь!
Она проводила нас в комнату, где все было из дерева, от обшивки стен и паркета на полу до сверкающих темных резных панелей из твердых тропических пород на потолке. В помещении пахло пеплом и мастикой. Напротив ждала своей очереди одна молчаливая супружеская пара. На мужчине было спортивного покроя пальто на деревянных пуговицах с навесными петлями. Зажав зубами потухшую трубку, он то и дело критически поглядывал на свою жену. Та боязливо отводила в сторону глаза, в которых сквозила бездна отчаяния.
— Госпожа и господин Делалюмьер, будьте добры пройти со мной, — обратился к супругам персонаж мужского пола лет около сорока, появившийся через некоторое время на пороге своего кабинета.
Одновременно он окинул нас слегка высокомерным взглядом. У него была курчавая борода и одет он был, словно маляр, в сиреневый комбинезон.
Через полчаса нас пригласили войти. Мы очутились в комнате, в которой было полно экзотических диковинок. Кокосовые орехи, афганские ковры, русский самовар. На стене в рамке из сусального золота висел портрет покойного политического лидера Китая — Мао. Помещение было залито таким ярким светом, что могло показаться, что мы вышли из мрачного грота на солнце.
— Садитесь, садитесь, пожалуйста, — кивнул на сиденья чиновник, перекладывая стопки бумаг у себя на письменном столе.
Я зажал коленями руки. Эва грозно приподняла одну бровь, и я покорно положил руки на колени.
— Супруги Либман… — он вдруг устремил на меня свои круглые как ядра глаза, от чего по спине у меня побежали мурашки. — Вы ведь Йоханнес Либман, не так ли?
— Это довольно редкая фамилия, — отозвался я. — Второго Либмана в Голландии не так-то просто найти.
Мужчина, нахмурив брови и покачивая головой, смотрел на лежавшие перед ним документы. С непроницаемым лицом он начал скручивать самокрутку. Чиркнул спичкой. Облачный фронт низкого давления поплыл в нашу сторону. Эва закашлялась. Она не выносила табачного дыма. После лагеря у нее была аллергия практически на все.
— Я внимательно изучил ваш запрос, — продолжил чиновник, — и конечно же, мог бы сразу направить вам отказ. Но я по специальности социолог. Вон там стоит моя диссертация. — Он кивнул головой в сторону шкафа, в котором разместились несколько книжек и фарфоровая статуэтка, изображавшая ребенка, играющего с собачкой. — Мне хотелось собственными глазами взглянуть на тех, кто пытается обвести нас вокруг пальца. Господин Либманн…
Второе «н» завибрировало у него во рту, как звук в камертоне.
— Может быть, вы держите нас за дураков?
Я встревоженно взглянул на Эву, которая при малейшей демонстрации силы в разговоре чуть ли не сразу падала в обморок. Она схватила меня за руку и крепко ее сжала.
— Что вы имеете в виду? — заикаясь, пролепетал я.
— И вы еще спрашиваете почему! — воскликнул он, театрально воздевая руки к потолку. — Ладно, так и быть, я вам объясню. В пункте 3 «б» говорится о «других объективных причинах», препятствующих усыновлению. Почему вы умолчали про то, что ваш отец за лояльность, проявленную по отношению к немцам, три года провел в тюрьме?
— Я… кхм… — Мое сердце на миг остановилось. — Ну… — По жилам разлился вакуум. — Но то был мой отец… Сам я родился в сорок пятом. Меня ничего не связывает с этой войной. Я думал…
— Ага, вы думали! — Он вскочил и загасил свою папиросу в стоявшей на подоконнике ракушке, наполненной песком. — Вы подумали, что люди, занимающиеся усыновлением, ничего не узнают.
Он открыл какую-то древнюю шкатулку и извлек из нее изящную сигару.
— А в пяти минутах ходьбы отсюда, можете себе представить, расположен великолепный институт, который всеми этими вещами занимается, — там мгновенно подняли дело Либманна. Почему вы, кстати, неправильно пишете свое имя? С одним «н», а не с двумя?
Задрав вверх бровь, он снова медленно зажег спичку.
— Меня зовут Йоханнес, фамилия моя Либман, с одним «н», — хриплым голосом проговорил я. — Так в свое время записала меня мама, в Хаарлеме, когда я только что родился.
— Выходит, ваша мать тоже была лгуньей.
Что он хотел сказать этим «тоже»?
Я услышал всхлипывания Эвы, она судорожно вцепилась в свою сумочку, в которой лежала серебряная погремушка, которую мы по пути купили заодно в универмаге «Бейенкорф». Она медленно поднялась с места и голосом мышки, попавшей в мышеловку, пропищала:
— Скажите, где здесь у вас туалет?
— Когда выйдете отсюда, первая дверь налево, — ответил чиновник и, проводив мою жену улыбкой извращенца, продолжил:
— Еще и потому, что вы попытались скрыть не только криминальное прошлое вашего отца, но и свое собственное политическое прошлое.
Он буквально уложил меня на письменном столе на обе лопатки и начал производить вивисекцию, рассекая мне кожу от макушки до пяток. Почему я не сопротивлялся? Не двинул ему по бородатой физиономии? Не убежал? Да, я признался в том, что за год до этого присутствовал один раз на собрании Правильной Партии. Но мне совсем не понравилось, какой она в действительности оказалась. Не только эрос составляет любовь, но и харитас, в этом я убежден. Каким же я был идиотом! Им просто не хватало активистов, партия позарез нуждалась в новых членах. В людях, располагавших временем. В бездетных мужчинах и женщинах, к примеру.
«У кого из присутствующих нет детей?» — обратился к залу докладчик. И не успел я и глазом моргнуть, как уже раздавал на Гроте Маркт в Хаарлеме листовки, а полгода спустя — надо же такому случиться! — мое имя внесли в список кандидатов в муниципальные советники. Янтье Либмана, которому всегда приходилось сидеть в классе на задней парте, которого товарищи никогда добровольно не брали в состав своей команды на уроке физкультуры, которого всегда вечно колошматили на школьной площадке за то, что его отец — грязный фриц, вдруг пригласили стать членом муниципального совета!
Однажды я должен был выступить по радио. Интересовались моим мнением по поводу достигшей угрожающих размеров вырубки лесов в Хаарлеммерхауте. Я выступал против.
«Природа, — сказал я, — наша мать, поэтому ее нельзя предавать. Никогда». Тут, прямо во время передачи, зазвонил телефон.
— Вы что-то хотели прокомментировать?
Действительно, один из радиослушателей пожелал высказать комментарий. Он начал ругаться как портовый грузчик:
