Питер Ватердринкер - Кольцо Либмана
Я послюнявил большой и указательный палец и начал тушить свечи. Благородная профессия, — подумал я, — священник. Тем временем за дверью было слышно, как женщины налетают друг на друга словно бойцовые петухи на арене. Вначале русский еще пытался вставить порой какое-нибудь словцо, но вскоре его голос умолк. Через несколько минут Ира, с горящими как помидоры щеками, вихрем ворвалась в комнату.
— Что случилось? — спросил я.
— Ничего, — вздохнула она и с обиженным лицом калачиком свернулась на диване. — Ничего…
Я не знал, как мне быть. Постараться утешить ее, но как? Подойти к ней и… Как такие вещи делаются? О Янтье, сын своего отца, почему природа так бедно наделила нас, Либманов, эмоциями, тактом и шармом…?
— Эта баба, моя соседка, — рассказала она немного погодя (я все время старался смотреть на нее со своего места как можно нежнее). — Эта Уткова… — голос Иры до сих пор дрожал. — Эта сволочь обвинила Андрюшу в краже муки. Муки! Но бедняга даже яйца не сумеет сварить. Всю жизнь он питается в столовой на работе.
Услышав такое злостное обвинение, Ира бросила соседке в лицо: «Оставьте же наконец бедного Андрея Петровича в покое. У нас тут только один человек ворует, и этот человек вы, Лиза! У меня пропадают сахар, мыло, кофе… Ничего нельзя оставить».
В ответ официантка стала обзывать Иру крысой, тараканом, ведьмой. «У меня брат — журналист с обширными связями, — кричала она. — Известно ли это тебе? А этот твой иностранец, этот самый немец, которому ты предоставила кров, он мне уже поперек горла! Или может быть, ты думаешь, что я ничего не замечаю? Но я быстро приму меры, не будь я Лиза Уткова. Я обращусь к властям, подключу милицию, чтобы его…»
Судя по всему, мое лицо в эту минуту побледнело как у покойника — Ира запнулась на полуслове, в панике взглянула на меня и сказала:
— Эй, Йоханнес? Но ты ей не верь… Эта баба порет чушь. Нет у нее вообще никакого брата, а не то что брата с большими связями. Тьфу! И, кроме того… — Тут она подошла ко мне и положила мне на плечо руку. — Я свободный человек. На моих несчастных тридцати четырех метрах, в двух комнатах, которые мне полагаются как вдове моряка из Петербургского морского судоходства, я могу делать все, что захочу.
С неожиданно вновь обретенным железным спокойствием она подошла к шкафу и достала из него глиняную бутылку, по форме напоминающую духовую трубу. Бутылка была заткнута красной пробкой.
— Это кориандровая водка, — сказала она с улыбкой, излучавшей не меньше тепла, чем печка-буржуйка. — Я храню ее на всякий пожарный. Ну что, хлопнем? — и она, как озорная девчонка, подняла вверх одну бровь. — Выпьем и расслабимся. Боже мой, я сто лет не пила…
Из-за долгого поста уже после второй рюмки у меня перед глазами все закружилось. Это какая-то волшебная микстура. Ира залпом осушила первую рюмку, удовлетворенно вскрикнула: «А-ах!» и с наслаждением понюхала корочку черного хлеба. Я последовал ее примеру.
— Хоп-хе-хе! — беззвучно пробормотал я.
— Йоханнес! — капризно промычала она чуть позже, и ее миндалевидные глаза засияли. — Ты когда-нибудь был в Париже?
— Никогда, — ответил я.
— Правда? А почему?
Моя жена, ответил я про себя, до дрожи не любила лягушатников. В ее глазах они были те же фрицы. Как и швейцарцы, австрийцы, испанцы. Собственно, весь мир для нее состоял из одних фрицев. Это все из-за лагеря.
— Я бы хотела съездить, — томным голосом произнесла Ира, словно опять впала в транс. — Хотя бы разок. Потом не жалко и умереть.
Она допила кориандровую и, затаив дыхание, стала подбираться ко мне. По этой ее биологической реакции я почувствовал, что вот-вот случится беда. Я ощутил запах ландыша у нее на шее, на меня навалилась целая перина, но, икая от страха, я вырвался из ее объятий и спасся бегством, глотая слезы. В своей комнате я забрался под несколько одеял сразу и, оглушенный, провалился в сон. И спал до тех самых пор, пока вдруг не проснулся от поросячьего хрюканья и догадался, что это меня в очередной раз посетила Эва.
— До чего противная дыра, — она сморщила нос, скептически-недовольно оглядевшись вокруг. На этот раз она сидела не на пернатой спине барнефельдской курицы, а на гладкой поросячьей. Эва парила в воздухе верхом на поросенке! Немного покружив, она зависла возле сломанной люстры, которая лишь гудела, когда ее включали.
— Почему ты уклонился? — неискренне-грозно задала вопрос Эва. — У нее уже все поджилки тряслись… русская тетка… ты что, разучился?…
Я лежал на спине, не шелохнувшись, чувствуя биение пульса в висках. Почему Эва так враждебно на меня смотрела? Люди рождаются, живут друг с другом, совокупляются, умирают. Это нормально, таков извечный ход бытия. Почему же она меня все время так терзает? «Ну так…? У тебя что, язык отсох?» Она хлопнула поросенка по марципановому боку, шлепок вышел громкий и смачный, словно на пол плюхнулся кусок мяса.
— Это животное мне больше по нраву. От перьев я уже с ума начала сходить. Ну так, услышу ли я что-нибудь в твое оправдание, глупый импотент?…
— Я всегда любил тебя, Эва, — пробормотал я пересохшими губами и с тоской вспомнил Финкельштейна. Я страстно затосковал вдруг по врачебным услугам этого лекаря-пьяницы. — Я и сам не понимаю, я ведь…
— Вначале расскажи про кольцо, — сказала Эва, развязно целуя в шею хрюкающее животное. — Как дела с ним, небось, неважно? Да, большой город, Санкт-Петербург. Я и сама такого не ожидала. Но зачем ты сюда приперся? Идиот!
«Вор тоже часто возвращается на место преступления», — подумал я про себя, забывая, что она умеет читать мысли, но мои синапсы раскалились добела как нити накаливания и спродуцировали мысль прежде, чем я успел этому воспрепятствовать.
Что вы на это скажете, доктор Дюк?
— Вор? — Эва состроила сердитую гримасу. — Что за вздор ты несешь? — И, немного помолчав, добавила, кружась на поросенке, словно на карусели:
— Еще четыре недели. Если за это время ты не найдешь кольца, то тебе, согласно клятве ласточкиного гнезда, придется последовать за мной.
— В следующий раз не отвергай ее, — добавила она с недоброй усмешкой, — бедное созданье, так рвется в Париж… Наслаждайся, потому что скоро все закончится… Что там говорил твой любимый поэт? «Скрыта смерть под маской жизни». Он был прав, и наоборот тоже верно….! Спи, сын преступника. Спи…
И я заснул.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
22
Когда летом 1973 года, узнав о моем бесплодии, Эва, стиснув от отчаяния зубы, впала в распутство — ее встречали на нашей улице, в нашем квартале, в городе, — я вдруг подумал: «А почему, собственно, ей можно, а мне нельзя?» Бабы словно чуят, если мужик свободен. Вульгарная вертихвостка из нашей столовой с сонным взглядом и лицом сплошь в веснушках начала таскать мне каждый день кофе, печенье и чай, и в первую же неделю все и вышло. Она поставила поднос с грязными чашками на подоконник, заперла дверь, таинственно ухмыльнулась и с местным хаарлемским акцентом, который во сто крат уродливее любого диалекта, произнесла: «По-моему, вы понимаете, чего мне от вас надо. Ну что, я угадала?»
Мы занимались с ней этим раза три-четыре — всегда по пятницам в середине дня. Но уже вскоре эта шлюха начала меня раздражать. Мерзким запахом сдобы, который источали ее поры. Мыльным пушком под мышками. Ребячливым хихиканьем, которым она подбадривала меня, когда я внедрялся в нее, герметично закрытый презервативом марки «люксафлекс». Я уже приготовился было сказать ей, что с меня хватит, как она, расправляя складки сарафана, заискивающе протянула: «У меня еще есть сестра… Блондинка. Ну, что скажешь?»
Эта канитель протянулась тоже чуть больше недели. А в пятницу днем я пришел домой раньше обычного и застал Эву с заплаканными красными глазами на кухне. Она стояла и нарезала капусту. В стеклянной посудине на столе рядом с плитой, в смеси из кетчупа, молотого перца и корочек лимона мариновались две мощные свиные отбивные (моя любимая еда). На огне в кастрюльке томился рис.
Эва тут же бросилась ко мне, вытерла руки о фартук и, всхлипывая, обняла меня за шею.
— Эдвард, прости меня! Я не ведала, что творила. Так жить нельзя… Но я была в отчаянии, да-да, в полном отчаянии!
Я прижался мокрым лицом к ее шее, к ее упругим грудям и заплакал, в эти нежданные секунды счастья забыв про все на свете. «Конечно, Эва, конечно… Так было нехорошо. Но что… что…»
Я поднял ее на руки и отнес наверх, и там на полу в спальне, впервые за долгие месяцы, мы предались оргии страсти. Когда мы скатились кубарем в третий раз с облаков на землю, Эва приблизила свое лицо к моему настолько, что я увидел в ее зрачках отражение своих собственных испуганных глаз. Она прошептала: «Я должна тебе кое в чем признаться. Я тоже бесплодна». Ну, что на это скажешь? Эва, как ребенок, заливалась смехом. — «Врачи считают, что это из-за того, что, когда я была маленькой девочкой, я никогда не получала в лагере достаточно витаминов. Ах, Эдвард, что же нам теперь делать?»
