Эрвин Штриттматтер - Чудодей
Как сказано выше, пекарю Клунтшу не дано было судьбой дойти до чина капитана. А здесь, в «Стальном шлеме», он мог держать себя с кадровыми офицерами на равной ноге. Аристократические члены «Стального шлема» не хлебали одно пиво. Они пили коньяк, а в разгар вечера и вино. Клунтш считал своим долгом позаботиться о наличии у себя ассортимента вин. Случалось, что в поздние ночные часы господа офицеры без дальних околичностей вступали в новую войну. Она велась винными бокалами и бутылками, а поводом служили дамы известного пошиба. После заседаний такие дамы получали доступ в кафе.
Однажды Клунтшу пришлось даже стерпеть сцену, разыгравшуюся между одним майором и одним капитаном по поводу его собственной жены. Господа из «Стального шлема» были большими почитателями хозяйки кафе. Клунтш был на верху блаженства: ведь глядя на его жену, даже господин майор пальчики облизывал. На собраниях «Стального шлема» царила атмосфера — простите! — царили пары́ великодушия. К лицу ли Клунтшу проявлять мелочность, брюзжать, выходить из себя оттого, что в пробных военных стычках несколько винных бокалов разбивалось вдребезги? Господа офицеры во всех смыслах были великодушны. Они платили крупными купюрами, не требуя ни пфеннига сдачи, либо ничего не платили и называли предъявляемые им счета безделицей. Люди, готовые драться за колонии, колонии, которые были в десять раз обширнее этой ободранной Германии, не могли, разумеется, ограничиться двумя-тремя бутылками вина!
«Стальной шлем» имел и собственную песенку в отличие от тупоумного «Ферейна воинов». «Свастика на шлеме и имперский флаг…» — пели господа. Кроме того, они пели вопреки всем запретам: «Многая лета тебе, в венце побед, многая лета тебе, о кайзер наш…» Господа пели громко, как барды. Преподаватель истории великолепно сопровождал хор на фортепьяно. Он играл воинственные песни, а когда господа разогревались, исполнял и немецкие танцы: «Посмотри, вот он шагает, ноги задирает…» или «Мы, лихие, бесшабашные лютцевские егеря…»
Вожделенное воскресенье наступило. Станислаус все еще обитал в своей изолированной каморке. Хозяин не мог взять на себя ответственность и освободить из-под ареста такого плохого патриота и негодного отметчика по мишени. Расхлябанного солдата следует навечно упрятать за решетку, иначе он других заразит своей расхлябанностью. Станислаус не скучал по общей спальне учеников. Он лежал один и вел разговор с обуявшими его новыми тайными силами. Они шумели в нем и не давали покоя, пока не выливались в стихотворные строчки.
Он опять принялся за длинное письмо к Марлен. Как-то, принеся в кондитерскую медовые рожки, он попросил у Людмилы немного белой оберточной бумаги для письма. Людмила показала себя не мелочной. Небольшой рулончик бумаги Станислаус унес с собой под нагрудником фартука. Он чувствовал, что способен исписать стихами, посвященными Марлен, весь рулон.
«Стальной шлем» пел и музицировал. Во всем доме дрожали стекла в окнах. «О Германия, все чтят тебя…» Басы гудели, как раздраженные медведи. Между ними стрекотали, точно кузнечики, женские голоса: «Будьте сильны, будьте стойки, если буря налетит…»
Станислаус натянул на уши свой пекарский колпак. Поэтому, кстати, он не услышал деликатного стука в дверь. Людмила в ночной рубашке стояла в коридоре.
— Готово письмо, Станислаус?
— Нет, не готово еще.
Людмила переступила порог.
— Может, лучше будет, если я своей рукой напишу на конверте обратный адрес? Ведь никогда не знаешь…
Станислауса тронуло желание Людмилы удружить. Он не возражал против того, чтобы она присела на краешек кровати и смотрела, как он пишет и пишет. Людмила не мешала ему.
— По мне, хоть всю бумагу испиши, — сказала Людмила. Она лязгала зубами от холода. — Я только ноги суну под одеяло. Ночь холодная, а я… Да ты посмотри, я совсем раздета.
Станислаус легко мог убедиться, что Людмила раздета. Прохладный воздух свободно обвевал грудь Людмилы через вырез сорочки.
— Ты ложишься в постель без очков, Людмила?
— А зачем они мне ночью? — Глаза у Людмилы были большие и неподвижные, чуть-чуть мертвые, как маленькие заводи, в которых и травинки не растет.
Но, гляди-ка, с той минуты, как Людмила легла погреться, стихи так легко уж не выскакивали из-под пера. А сейчас она, верно, уснула и рука ее гуляла, где хотела. Станислаус бережно снял ее у себя с груди. Прошла минутка, и вот уж рука Людмилы лежит у него на голове. Стихи Станислауса теперь падали на бумагу только крупными медленными каплями. Не так уж неприятно было, наглотавшись любовной му́ки, чувствовать, что тебя гладят по голове, как ребенка. Довольный, он, как дитя, уснул над своим большим поэтическим творением, посвященным Марлен.
Господа из «Стального шлема» на свой лад проводили ночь. Преподаватель истории все еще барабанил на фортепьяно немецкие танцы:
Раз, два, три — открой окошко, Юлия,Шарманщик ждет тебя.
Не всем господам были по душе танцевальные мотивы. Стараясь перекричать их, они ревели: «Раздался призыв боевой, весеннему грому подобный…»
И вдруг действительно раздался гром падающих столов, звон битой посуды и визгливый крик хозяйки:
— Майор ранен, господин майор ранен…
— Месть, месть! — орал хозяин.
Последовал новый взрыв грохота. Он разбудил неспокойно спавшего Станислауса. Этого только не хватало! Людмила лежала в его постели, и рубашка у нее задралась. Он чувствовал теплоту девичьего тела. А ведь Людмиле в полусне могло прийти в голову поцеловать его — и у них был бы ребенок! У него, у Станислауса, еще один ребенок!
Станислаус соскочил с кровати, расстелил на полу свой фартук и лег. Так продолжаться не может: «У Марлен, возможно, будет ребенок и у Людмилы ребенок. Где ему взять денег на две подвенечные фаты, на три обручальных кольца и на две детские коляски?..» Он уже снова спал.
«Герр Шмидт, герр Шмидт, что привезла вам Юльхен Нит?» — пели внизу.
23
Станислаус проливает слезы над своим невежеством и оказывает любовные услуги жене хозяина.
Наступила пора пирогов с черникой, пора пирогов со сливами. Целые фруктовые сады, высаженные на дрожжевое сдобное и на песочное тесто, проходили через пекарню. Ответа от Марлен не было. Листва на деревьях редела. Забыла, что ли, Марлен Станислауса? Неужели она не получила ни одного письма Станислауса, написанного кровью сердца, ни одного из его больших поэтических творений?
Теперь Станислаус обладал не только тайными силами, далеко не всегда надежными, которые меньше всего повиновались ему, когда нужны были, но и небольшой, вполне надежной суммой наличных денег. Кто из его товарищей, пекарских учеников, мог войти в книжный магазин и сказать:
— Я хотел бы получить книгу о бабочках за пятнадцать марок.
Продавец поклонился, поклонился состоятельному господину Станислаусу.
— К вашим услугам!
Он завернул книгу в папиросную бумагу, поверх папиросной — в упаковочную, обвязал пакет шпагатом и продел через узелок палочку, чтобы удобнее было нести. Все это делалось для него, для Станислауса. Он важно расхаживал по магазину и читал названия книг и прочих предметов роскоши, на какие только падал его взор. Он с удовольствием подержал бы в руках ту или иную книгу, но его удерживала табличка, висевшая в кондитерской хозяина: «Трогать товары руками строго воспрещается».
Теперь будет легче ждать до воскресенья письма от Марлен. У него есть книга. Не успел он наскоро перелистать ее и посмотреть несколько цветных картинок с изображением пестрых бабочек, как его позвали в кафе к Людмиле и гостям.
Но придет воскресенье, и он узнает из этой книги все, что можно узнать о королеве бабочек и ее царстве!
Велико было его разочарование. Ему досталась книга, задача которой состояла в развенчании бабочек. Бабочки с их разноцветными крылышками и хрупким тельцем всегда были для Станислауса символом радости и полета. Тельца этих мотыльков преследовали, казалось, единственную цель — выработать в себе способность летать, быть легкими и нежными, чтобы парить в воздухе. А что говорилось по этому поводу в пятнадцатимарковой книге о бабочках? «Подсемейство „кавалер“ (дневная бабочка, papilioninae) водится преимущественно в жарких странах, цвет — желтый, в черных прожилках и пятнах, размах крыльев шесть сантиметров. Задняя пара крылышек раскрашена по краям голубой полосой и пятном цвета ржавчины; они вытягиваются в коротенький хвостик». Такое описание относилось, по-видимому, к «ласточкиному хвосту», тому быстролетному гонцу королевы бабочек, который не раз приносил Станислаусу добрые вести и песенки. А это, очевидно, плясун на перистых листочках моркови, отвесно взлетающий вверх и через секунду исчезающий из поля зрения человека. О, в таком случае нечего и надеяться узнать здесь что-нибудь о королеве бабочек. Эта книга написана, наверное, для ученых и для тех, кто булавками прикалывает бабочек к доскам. Станислаус загрустил. Пятнадцать марок — и ни слова о королеве бабочек! Но, может быть, великая тайна мира бабочек скрывается за иностранным словом papilioninae? Это, несомненно, древнееврейское слово, и только образованные люди могут расшифровать его. Станислаус заплакал и долго плакал над своим невежеством, пока наконец не уснул.
