Константин Сергиенко - Самый счастливый день
— Ну, это спорно, — сказала Вера Петровна. — Впрочем, я рада, что ты пробуешь другой жанр.
Поэт прочитал эссе с весомым названьем «Об устройстве мира». Не больше не меньше. Слушателей было пять человек: хозяйка квартиры, непризнанный местный художник, какой-то газетчик и… неведомыми путями попавший сюда учитель астрономии Розанов.
Поэт читал около часа. Суть эссе заключалась в том, что современная научная картина мира неверна. Точнее, её не существует. Знаменитые учёные никогда не пытались нарисовать эту картину, они разрабатывали отдельные аспекты. Более того, для осознания картины в целом они опирались на религиозное мировоззрение, как, скажем, Ньютон или Эйнштейн. Так называемую «научную картину мира» составляли вовсе не учёные, а идеологи-атеисты. Они выдёргивали из теорий то, что им надо, а остальное предпочитали не замечать. Поэт обрушился на Дарвина, называя его труды учебником для простаков и невеж. Пощипал он и бородатого основоположника, обвиняя его в том, что тот застрял на производстве, совершенно игнорируя глубинную природу человека.
Газетчик откровенно позёвывал, художник ёрзал на стуле, а Розанов угрюмо смотрел в пол.
Закончив, Поэт вытер со лба пот, взмахнул рукой и выкрикнул пронзительным голосом:
— Обсуждений не надо!
— Ну почему же, — робко возразил художник.
— Не надо, не надо! — крикнул Поэт.
Вера Петровна подала чай и неизменный коньяк. Газетчик рассказал острый анекдот. Художник, распалившись, выговорил газетчику за то, что тот не написал о какой-то выставке. Газетчик обиделся. Вера Петровна их примирила. Поэт смотрел на всех снисходительно.
Для меня же главное заключалось вот в чём. Молчавший весь вечер Розанов бросил, одеваясь:
— Проводите меня, Николай Николаевич. Надо потолковать.
Мы вышли на улицу. Розанов шёл сутулясь, засунув руки в карманы мешковатого старою пальто.
— Что там с Арсеньевой? — спросил он неожиданно глухим своим голосом.
— И вы в курсе?
— Я в первую очередь.
— Простите, не понял.
— Дело в том, Николай Николаевич, что донос на Арсеньеву написала моя жена…
Всё оказалось просто. Гадко и смешно одновременно. Учитель астрономии Розанов был верующим. Не открыто, тайно, конечно. Иначе его бы тотчас выдворили из школы. Его маленькая скандальная жена, напротив, не верила в Бога. Не верила она даже тому, что муж её истинно веровал. Как? Закончить университет и верить? То, что муж вечерами читает Библию, она считала причудой. То, что он ходит в церковь, сначала казалось ей дикостью, а потом обманом. Не ходит он ни в какую церковь! Прикрывается божьим храмом. Жена была чрезвычайно ревнивой. Муж бегает на свиданья! Его надо выследить. И она выследила.
— Николай Николаевич, — говорил Розанов, — я знаю, что вам можно доверять. Мне стыдно и больно за свою жену. И мне её жалко. Она несчастное создание. Церковь у нас одна, Скорбященская. Ходил я туда нечасто. Бабушку Арсеньевой несколько раз видал. А потом видел и внучку. Она, конечно, узнала меня, но нигде ни словом не обмолвилась. В тот злополучный вечер мы очутились на службе вместе. И больше того, рядом. Случайно, конечно. Мы переглянулись, улыбнулись друг другу. Какая чистая, высокая душа! И как на грех, в храм заявилась жена. Увидела нас. Вот, мол, из-за кого сюда ходит! Она же Арсеньеву знает. В школе не раз бывала. Арсеньева как-то приносила домой мне книги из библиотеки. Словом, знает. И вот ведь какая низость… Я как услышал, сразу понял: её это рук дело. Некому больше. Загнал её в угол, она и призналась. Какая низость, господи боже мой! И глупость! В конце концов Арсеньева и обо мне могла рассказать. С точки зрения жены, конечно. Тогда было бы очень плохо.
— Может, этого и добивалась? — спросил я.
— Нет, что вы! Несчастное, неумное создание! Она лишь хотела расправиться с мнимой соперницей. Рассчитывая, что Арсеньеву исключат.
— История не из весёлых, — проговорил я.
— Но это не всё, Николай Николаевич, — Розанов замедлил шаг, — есть и ещё загвоздка.
Я насторожился.
— Как жена попала в Скорбященский? Соседа уговорила. У того машина. Вот он и свозил. А на обратном пути…
Я похолодел. Тотчас перед глазами возник притормозивший автомобиль, силуэт шофёра, чей-то ещё. И мы, шагающие под звёздным небом рука в руке. Да неужель в той машине сидела ревнивая жена учителя астрономии? Неужели и меня узнала?
В ответ на этот немой вопрос Розанов согласно кивнул головой.
— У неё феноменальная память. Она видела вас всего один раз в сентябре.
Всё пропало, мелькнуло у меня в голове.
— Вашего имени в анонимке нет, — сказал Розанов, — и всё же я счёл нужным предупредить.
— Может появиться новая анонимка?
— Истеричная особа, — сказал Розанов, — я замучен её бессмысленной ревностью. Лучше вам подготовиться как-то. В конце концов вы могли встретить Арсеньеву на дороге случайно.
— Так оно и было, — сказал я, — часто гуляю…
— Конечно, конечно, — согласился Розанов. — Ну вот…
— Что ж, благодарю за предупреждение, — сказал я, — за доверие также.
— Несчастное, несчастное созданье, — пробормотал Розанов. — А девочка эта… поверьте, чудо… вы берегите её…
Но как я могу уберечь? Где взять силы? Пошлёт крикливая глупая женщина новую анонимку, и беречь придётся меня. С горя я целый вечер провёл в «метро» с Котиком.
— Не кисни, старый, — увещевал он, — мы же не взяли классного. Почему ты должен расхлёбывать? Почему должен бросаться грудью на амбразуру? Да пусть хоть все они бегают в церковь. Нам-то что? Помню, одну монашенку видел. Чиста, молода, бела. А глазки, глазки, мой друг, так и шныряют, так и ищут. Всю жизнь я мечтал иметь дело с монашкой. И эта, как её… Арсеньева. Знатная фамилия, между прочим. Э, вижу, вижу, старик… — Котик основательно принял портвейна. — Увлечён? Этой пигалицей? Бог ты мой. Ну, я шучу, шучу. Хотя в прошлом году тут была десятиклассница, пальчики оближешь. А формы! Но я ни-ни. На работе. А говорят, старик, что ты с этой Арсеньевой…
— Что говорят? — спросил я резко.
— Ходил будто к ней.
— Завуч послал.
— А, старая лиса! Чинуша, бюрократ, подлиза. Терпеть не могу. Какой он Наполеон? Он даже не Барклай-де-Толли! Опасайся его. С-с-котина. В прошлом году отпуск мне сократил.
— Не метит ли он на место директора?
— Метит! Как не метит! Поликапыч дурак, растяпа, съест его наш Рагулькин. — Котик хлебнул из стакана. — Ну и что Арсеньева, что у неё?
— Ничего особенного.
— Ну, ну, — Котик подмигнул. — Учти, если что, я на твоей стороне.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты мне нравишься. — Котик напыжился. — Ты единственный тут живой человек…
Все ждали от меня отчёта о визите к Арсеньевой. Необычайно ласковый Наполеон взял в коридоре под руку.
— Ну, как наши дела, Николай Николаевич?
— Неплохо.
— Навестили?
— Да, навестил.
— Каково впечатленье? Но это разговор отдельный. Зайдите на днях.
Меня спасло то, что Рагулькина вызвали на совещание в область и он отсутствовал до конца недели. Зато не дремал комсорг Толя Маслов. Подходить с прямыми вопросами он не решался, но, видя, что я не собираюсь «координировать», с каждым днём становился мрачнее. Вероятно, Камсков был прав, этот человек хотел главенствовать в каждом деле. Быть сторонним наблюдателем он не умел.
Для переговоров Маслов выслал «делегацию» в составе Гончаровой и Феодориди. Мне подготовили сюрприз.
— Николай Николаевич, — сказала Гончарова, — сегодня у нас после уроков классный час. Мы просим вас поприсутствовать.
— Но я ведь не классный руководитель, — ответил я, сразу сообразив, в чём дело.
— Да, но Конышев плохо себя чувствует.
— Он даже на уроках засыпает, — прибавила Феодориди.
— Вы хотите, чтобы я провёл классный час?
— Нет, будет Конышев…
— Но он засыпает! — ещё раз весело повторила Стана, излучая тепло своих ореховых глазок.
— Вы знаете, что директор выступил против назначения меня классным?
— Знаем, знаем!
— Что же он скажет? Я и так получаю выговоры. За то, что имею любимчиков, читаю стихи вне программы.
— Но мы вас просим, Николай Николаевич! Всё равно после комиссии вас назначат классным!
— Какая же тема собрания?
— Да как всегда, разное. За Конышевым жена всё равно придёт.
Я понимал, конечно, к чему сведётся «разное». Подозревал также, что Конышева вовсе не будет. Так и случилось.
Собрание начала староста, тихая Оля Круглова. Она говорила что-то еле слышное об успеваемости, о поведении и прилежании, а в конце, чуть повысив голос, сообщила, что в школе начииает работать новый радиоузел.
— Марши будем слушать? — спросил Камсков, как-то небрежно развалившись на парте. В этот день он держал себя вызывающе.
