Константин Сергиенко - Самый счастливый день
— Вы знаете, Леста, в детстве я каждое лето жил в деревне, у бабушки. Она тоже была верующая. И помню, ходил с ней в церковь. Там было торжественно. Сумрак, горенье свечей, сверканье окладов, взоры с икон. Я атеист, разумеется, как и вы, — подмигиваю, улыбаюсь, — но ведь интересно!
— Да, интересно, — соглашается она.
— Вы бывали? Так же, вероятно, как я? — повышаю голос. — Бабушка за руку водила. Старые люди любят ходить в церковь с детьми.
Она молчит.
— Так что тут нет ничего особенного… А это что, икона?
— Вы уже спрашивали.
— Ах, да. Я плохо разбираюсь в древнерусском искусстве. Это старая?
— Да, старая.
— У моей бабушки тоже была икона.
Вот заладил, пронеслось в голове. Как там они, за окном? Всё ли слышат? Надо повернуть дело так, чтобы всё выглядело совершенно невинно. Была в церкви после смерти бабушки. Ну и что? Совершенно случайно. Может, может… Неожиданно осеняет:
— Наверное, у вашей бабушки были знакомые прихожанки. Вместе ходили в церковь. У моей, например, было несколько. Некоторые до сих пор живы. Вот бабка Матрёна. Я даже её навещал. Она до сих пор ходит в церковь. Я её провожал…
Всем видом подсказываю ей продолжение. Ну, ну, подхватывай на лету счастливую мысль! Но она молчит. Недогадливая.
— И вот я довёл Матрёну до церкви, бабушку свою вспомнил…
Ну, ну, говори: «Я тоже, я тоже…» Молчит.
— Бабушка ваша когда умерла?
Она встаёт и подходит к окну. Представляю, как все сыпанули оттуда. Или прижались по стенкам. Хорошо бы, чтоб кто-нибудь споткнулся и с треском повалился в кусты.
Внезапно она говорит. Не поворачиваясь. Прямо в окно:
— Ты хотел бы взлететь?
Я делаю вид, что не слышу. Громко прихлёбываю чай. Господи, ещё не хватало, чтоб на неё нашло. В самый неподходящий момент. Но, кажется, именно это случилось.
— А вот я бы хотела. Ещё интересно перемещаться в другое время. Ты бывал в средневековом замке? Не замке-музее, а в те, настоящие времена? Там холодно, между прочим, хоть и горят большие камины. Там даже летом нужно ходить в шерстяном свитере. У тебя есть шерстяной свитер? А берет я никогда не снимала. Между прочим, если бы мне позволили не снимать его в классе, я бы не получала двойки по химии…
Угу, угу. Ёрзаю на своём месте. Впрочем, там знают, что она «не от мира сего». Сейчас лучше всего молчать. Вроде бы удивлён. Учитель удивлён неожиданными речами ученицы и внимательно слушает. Он осторожен и деликатен. Он хочет разобраться.
— Они не знают, что Барский сад не простое место и трогать его нельзя. Я пойду и скажу. Может быть, кто-то поймёт…
Хоть бы повернулась ко мне, я бы остановил её знаком. Но она упорно смотрит в окно. В чёрную глубину, запечатанную крестообразной рамой. Покашливаю, позваниваю ложечкой о края стакана, но она стоит. Что предпринять?
— Ты хочешь в вечность? — спрашивает она.
Час от часу не легче.
— Она существует, и можно там побывать. Конечно, не каждому, но ведь мы не такие, как все.
Я поперхнулся и громко закашлял. Она не обратила никакого внимания.
— Надо ведь сделать попытку, — говорит она.
Я продолжаю кашлять.
— Что с тобой? — Она обернулась. — Похлопать тебя по спине?
Я вынимаю платок, сморкаюсь.
— Однако, Арсеньева, странно… — слова выходят из меня деревянные, неживые. Но главное, чтобы их слышали те. — Вы всех учителей называете на «ты»?
— Почему всех? — говорит она удивлённо. — Только тебя. Но ведь ты не просто учитель. Ты это ты. И мы с тобой связаны одним мигом вечности. Разве ты позабыл?
Господи, что она мелет! Одна надежда, что половину те не расслышат, а половину сочтут за бред сумасшедшей.
— Да! — говорю я громко. — Недаром мы беспокоимся о вашей судьбе.
— Да перестань ты, — говорит она, — там никого нет.
Говорит достаточно громко. Меня буквально бросает в жар. Она всё погубит. И всех. То есть себя и меня.
— Нельзя ли ещё чаю? — Всем видом я призываю, чтобы она опомнилась, замолчала.
— Неужели ты всю жизнь будешь трусить? Даже если б все они стояли тут рядом, неужели нельзя сделать шаг? Пойми, мы предназначены друг для друга. А они… пусть они разбираются между собой.
Она наливает мне чай.
— Кажется, у вас жар, — говорю я, — надо смерить температуру.
— Нет у меня никакого жара, — отвечает она, — и на улице никого нет. Не бойся.
Я резко встаю и шагаю к двери. Уже открываю, бросаю:
— Туалет в саду?
— Да, за беседкой.
Я вырываюсь в холодную темноту и замираю, прислушиваясь чутко. Тишина. Затем я медленно иду к беседке, останавливаясь время от времени. Беседка пуста. Я всматриваюсь в кусты. На белом их чёрное плетение выделяется чётко. Обхожу дом, всматриваюсь в светлую полену снега. Она чиста, никаких следов. Холодно. Но я успеваю обойти весь сад. Снег девственно чист, кусты и деревья немы. Вдали только лает собака. Осталось сбегать к калитке. От неё к дому только мои следы. Я возвращаюсь.
— Там в самом деле нет никого. Зачем ты меня разыграла? А, впрочем, кто знает. Может, кто и проник. В конце концов, я не следопыт. Снега не так много, есть голая земля.
— Нет, нет, — говорит она, — никто не подслушивал. Я знаю.
Я раздражаюсь.
— Всё это знаю, знаю! Почему я должен верить? И что за дурацкий розыгрыш, если так?
— Я тебя испытала.
— Ах, вот как! — восклицаю я. — Нашла подопытного кролика! Учителя литературы! Браво, прекрасно! А с прежним ты тоже экспериментировала? Бедняга бежал без оглядки.
— Перестань, — говорит она, — там было другое.
— И снова я должен верить?
— Да. Ты должен мне верить.
— Однако у тебя самомненье, — бормочу я.
Молчанье.
— В конце концов не забывай о цели моего визита. Это официальный визит. Тебя видели в церкви. Как думаешь, кто?
— Мало ли… — отвечает она.
— Узнали, во-всяком случае. Не помог платок. Эх, если бы знать! Тогда было бы проще действовать. Во всяком случае, есть варианты.
Я начал развивать план, который пришёл в голову только что, в доме.
— Я в самом деле видел бабку Матрёну и даже собирался провожать её в церковь. Такая ситуация могла возникнуть и у тебя. Придумаем бабку, придумаем ситуацию. Они поверят!
— Делай, что хочешь, — сказала она равнодушно.
— Но надо согласовать! Мы должны говорить одно!
— Я вообще не буду с ними разговаривать.
— Тебя исключат из комсомола.
— Откуда? — спросила она.
— Но ты комсомолка!
— А…
— Или нет? Я запутался, чёрт возьми. Ты вступала? Маслов говорит, что ты комсомолка.
— Не помню.
— Послушай, в конце концов так нельзя. Ты можешь морочить голову мне, но не им! Тебя могут исключить даже из школы!
— Мне всё равно.
— Но мне не всё равно! — Я вспыхнул.
— Какое это имеет значенье? — Она чуть зевнула. — Меня много раз исключали. Из школ, гимназий, сколариумов… и прочих там заведений…
— Прекрати! — я стукнул ладонью но столу. — Сколько можно шутить! Не для себя стараюсь, в конце концов. Пойми же, дело серьёзно! Не забывай, зачем я пришёл. Меня послали! Я должен им дать ответ, объяснить!
— Это так важно? — спросила она.
Я только развёл руками.
— Хорошо, хорошо, — согласилась она, — что я должна говорить?
Я начал повторять. Она рассеянно кивала головой.
— Ты поняла? — спрашивал я. — Запомнила? Как зовут эту бабку?
— Матрёна…
— Она пришла и просила проводить её в церковь. Где живёт, не знаешь. А то пустятся разыскивать эту бабку.
— Я поняла.
— Ну вот и отлично. Я постараюсь умять это дело. Они безумно боятся какого-то Ерсакова.
— Они всех боятся. И ты.
— О господи, снова. Давай оставим эти дебаты. Нам нужно быть осторожными. Я уверен, всё забудется скоро. Мы найдём способ встречаться с тобой. Кажется, Вера Петровна собирается снова в Москву. По крайней мере у неё безопасно.
Я врал. Хозяйка квартиры никуда не собиралась. Но в этот обман я поверил и сам. Он грел мою душу. С детских лет я имел привычку рисовать несбыточные картины. Они тоже были родом самообмана. Но от них становилось теплее.
Дальше происходит такое.
Поэт объявил, что будет читать свою новую рукопись. Нет, не стихи, которые будто бы сжёг. Ничего он не жёг, конечно, и втайне пописывал. Об этом я знал от Веры Петровны. Но Поэт заявил, что согласно выраженью какого-то классика переходит с «петита на корпус», с мелкого шрифта на крупный, а иными словами, с поэзии на прозу.
— Помилуй, Светик, чем же поэзия мельче прозы? — возражала Вера Петровна, — как раз, по-моему, наоборот. Поэзия берёт явленье крупнее.
— Но непонятней! — сказал Поэт. — В стихах намёки и символы, а проза вещает открыто и прямо. Стихи понятны задним числом, а проза сегодняшним. Сейчас нужна проза! Проза крупнее!
