Константин Сергиенко - Самый счастливый день
— Проработать на собрании легче?
— Но Николай Николаевич! — воскликнул он. — Арсеньева — комсомолка! Что будет, если все комсомольцы станут ходить в церковь?
— Так уж и все.
— Конечно, мы обязаны её обсудить. Поэтому я к вам и подошёл. Ведь вы должны побеседовать с ней. Она вам расскажет. Тогда у нас будет материал. А так у нас нет материала. И нет вообще уверенности, что она придёт.
— Ах, вот что… — я с интересом смотрел на него. — Ученики хотят получить информацию от учителя?
— Но Николай Николаевич, — осторожно начал Маслов, — вы, конечно, учитель, мы уважаем… Но ведь вы ещё в комсомоле? Мы с вами в одной организации, хоть вы и старше…
— Да — сказал я, — в одной, но мненья у нас разные. Я никогда не был сторонником проработок. Тебе, кстати, должно быть известно, что сейчас это не очень модно.
— Вот мы и не хотим, — сказал он. — В конце концов, Николай Николаевич, у нашего класса школьное знамя. Мы не хотим его отдавать.
— Тогда лучше не раздувать дело, — заметил я.
— Согласен, согласен, — быстро проговорил он. — Мы бы и не стали. Но директор-то знает.
— А у директора переходящее знамя района. Ему тоже невыгодно раздувать.
— Эх, Николай Николаевич, — вздохнул Маслов, — он бы, наверное, не стал… — Маслов замолк.
— Кто-то другой?
Маслов молчал. Рагулькин, мелькнуло у меня в голове. Рагулькин метит на место директора…
— Кому-то выгодно это раздуть? — настойчиво спрашивал я.
Маслов опять вздохнул.
— Ладно, Толя, — сказал я. — С Арсеньевой поговорю. Может, дело выеденного яйца не стоит. Кто и когда её видел в церкви?
Маслов пожал плечами.
— Анонимка?
— Может быть, — пробормотал он.
— А если навет?
— Вряд ли. — Он посмотрел вбок и поморщился.
Весьма и весьма осведомлён этот девятиклассник, размышлял впоследствии я. Комсомольский вождь. Похоже, он доверенное лицо. Но чьё? Того же Рагулькина?
Следующим был Камсков. Я начал с того, чем кончил в прошлой беседе.
— Серёжа, меня не в последнюю очередь интересует, откуда известно, что Арсеньева ходит в церковь?
— Не знаю, — ответил он.
— Но тебе-то было известно?
— Да. Она ещё с бабушкой в прошлом году… — он осёкся и быстро взглянул на меня.
— Не волнуйся, Серёжа. Я, как и ты, хочу ей помочь.
Он сжался тоскливо.
— Говорил вам, Николай Николаевич. Они её заклюют. Им только дай…
— Но Маслов утверждал, что не хочет публичных разборов. Ему дороже переходящее знамя.
— Дороже всего ему собственная карьера.
— Какая карьера в девятом классе!
— Вы не знаете? Он уже делегат районного съезда. Через год будет делегатом областного и так далее.
— К Арсеньевой он вроде бы не питает зла.
— Хм… не питает… Главное для него — выдвинуться на этом деле.
— В каком смысле?
— В любом. Как повернётся. Если выгоднее обвинять, выдвинется как главный обвинитель. Если защищать, будет главный защитник.
— Человек без принципов?
— Его принцип — добиться успеха, занять положение. А потом он будет творить добро. Так говорит. Ты, мол, Камсков, не понимаешь. Надо любой ценой занимать посты. Только там мы сможем делать доброе дело. А тут, внизу, мы бесправные мошки.
— Знакомая философия. Но, может быть, ты слишком строг? Он ещё молод, не сформировался. Я видел, как люди меняются даже в зрелом возрасте.
— До зрелого возраста он натворит, — произнёс Камсков.
— Как думаешь, зачем Леста ходила в церковь? — спросил я.
— Да боже мой! — воскликнул он. — Неужель не понятно? С бабушкой там была. Бабушку очень любила. Просто вспомнить, поплакать…
— Но кто же, кто же её там видел?
— Разве имеет значенье? Злых языков много. Главное, замять это дело.
— Серёжа, я сделаю всё, что могу.
Прозвенел звонок, захлопали парты. Я закрыл журнал и произнёс будничным голосом:
— Арсеньева, задержитесь на минуту.
Всех тотчас вымело из класса. Последним вышел Маслов. Он серьёзно, понимающе посмотрел на меня и плотно затворил дверь.
— Присаживайтесь, — сказал я, придвигая второй стул. — Как ваше здоровье?
— Неплохо, — ответила она, глядя в сторону. Лицо бледное, под глазами тени. Бедная моя девочка!
— Вас навещают из класса?
— Да. — Тихо и безразлично.
— Говорят, вы живёте одна?
— Да.
— Вы знаете, у нас, учителей, есть обычай приходить к ученикам в гости. Интересно видеть ученика не только в классе, но и дома. Как он живёт, как занимается… Вас навещал кто-нибудь из учителей?
— Нет.
— А вот мне захотелось… Может быть, вы не против? — Я придвинул ей заранее приготовленную записку: «Соглашайся. Так нужно».
— Я не против, — сказала она.
Я вздохнул облегчённо.
— Это ведь не нарушит ваши планы?
— Нет.
— Я мог бы сегодня после шести.
— Хорошо.
— А где вы живёте?
Она назвала адрес.
— Ну что же, до встречи. Надеюсь, я быстро найду ваш дом.
Перемена кончилась, все хлынули в класс, и Маслов снова посмотрел на меня со значеньем.
Погода в эти дни установилась. Лёгкий малоснежный морозец. Ледок. Схваченная предзимним оцепенением земля. На верёвке болтаются трескучие простыни. Тут же сидит угрюмая чёрная птица. Где-то я видел её. Именно эту. Она косит на меня круглым глазом. Она тоже знает меня. В конце концов не так уж всё просто в этом мире. Может быть, чёрная птица понимает больше в его устройстве, чем я. Может быть, она просто знает. Как Леста. Та ведь тоже взяла привычку отвечать на мои вопросы: «Я просто знаю». Боже мой, да откуда они знают всё? Девочка в красном берете и птица. Эй ты! Грач или ворон? Издали я не вижу. Ну-ка, расскажи мне, что знаешь. Чем кончится эта история? Для чего она завязалась? А вспомнил, вспомнил тебя, чёрная птица! Ты всегда сидишь на ветке большого тополя и смотришь в окно девятого класса. Да, да, я вспомнил. Может быть, ты наблюдатель? «Доверенное лицо»? Тех, кто затеял? А может быть, все они, невидимые взору, устроились, как в театре, и ожидают конца спектакля? Нет, право, я ощущаю чьё-то присутствие. Но чьё? Темнеет…
И вот я вновь в её доме. То есть впервые. Я говорю:
— Ты знаешь, что происходит?
Она прикладывает палец к губам.
— Что, что? — говорю я.
Она показывает взглядом в окно.
— Ты думаешь… — Я замолкаю. Впрочем, как знать. Может, она права. Это как раз тот случай, когда стены могут иметь уши. Что ж, если дело зашло так далеко, мы можем продолжить спектакль, начатый в классе.
— У вас симпатичный, уютный дом, — говорю я громко. — Печь с изразцами. Вы сами топите? Впрочем, лишний вопрос.
Кто может подслушивать, интересно? Какой-нибудь Валет или Петренко, сменные адъютанты? А может быть, сам? Несолидно. Или кто-нибудь из девчонок? Класс, без сомнения, взбудоражен известием, что я направился на Святую. А вдруг они все окружили дом и прилипли к окнам в нетерпении услышать или даже увидеть что-то из ряда вон?
— Вам нравится Чернышевский? — спрашиваю я.
— Не очень, — отвечает она.
— А кто-нибудь из его героев?
— Никто.
— Какой же писатель вам нравится?
Да, всё по-прежнему. Канапе, кушетка, два кресла. Письменный стол, зелёная лампа, подсвечник с оплывшей свечой. Икона в углу. Купина Неопалимая.
— Так какой же писатель вам нравится?
— Не знаю.
— Но ведь должен же кто-то…
— Я мало читала.
— Но, может быть, вас больше интересует история, физика, химия, наконец?
— По химии у меня двойки.
— Прискорбно, прискорбно, — говорю и кошусь на окна. Чёрт возьми, не задёргивать же занавески. А так всё видно. Хоть от самой беседки.
— Это что там в углу, икона?
— Да, икона, — отвечает она.
— Хм… вероятно, она принадлежала вашей бабушке?
Короткий кивок согласья.
— А родители ваши где?
— Далеко, в отъезде.
— И вызвать-то в школу некого, — пробую я пошутить.
Молчанье.
— Видите ли, Арсеньева… Вас ведь Леста зовут?
— Да, Леста.
— Какое интересное, звучное ими. Я не встречал. С чем оно связано?
— Так назвали.
— Интересно, весьма интересно. Так вот я хочу сказать, что в школе мы беспокоимся… Всё-таки жить одной несладко.
— Ничего. Я могу.
— Нет, всё же, всё же… — говорю я.
— Чаю хотите? — спрашивает она.
— Ну, можно и чаю.
В печке трещат дрова. Она ставит чайник на плитку.
— Ваша бабушка была верующая?
— Да, — отвечает она.
— Наверное, в церковь ходила?
Снова согласье.
— Неужели в городе есть церковь? — спрашиваю я с деланным удивленьем.
— Не в городе. Пять километров отсюда.
— Вы знаете, Леста, в детстве я каждое лето жил в деревне, у бабушки. Она тоже была верующая. И помню, ходил с ней в церковь. Там было торжественно. Сумрак, горенье свечей, сверканье окладов, взоры с икон. Я атеист, разумеется, как и вы, — подмигиваю, улыбаюсь, — но ведь интересно!
