Алексей Слаповский - Вспять: Хроника перевернувшегося времени
— Может, хватит? — крикнул кто-то сердобольный.
Но все запротестовали, а в первую очередь выпоротые.
Поэтому довели до конца — высекли всех сто шесть приговоренных. При этом исполнители наказания, сначала робевшие и стеснявшиеся, вошли в азарт и на ходу овладевали мастерством: научились с первого удара просекать до крови молодую кожицу, а потом попадать по этому же месту, что было, конечно, больно. Одной из секомых стало плохо, она вдруг уронила голову и затихла, подбежала врач, осмотрела ее. Оказалось, у девушки слабое сердце. Ее сняли со скамьи, а Оптов шепотом сказал Мутищевой, что впредь надо не забыть всех, кто будет приговорен к порке, освидетельствовать у врачей и в зависимости от этого сокращать число ударов или даже вовсе освобождать, заменив чем-нибудь другим.
— Чем? — спросила Мутищева.
— Подумать надо.
Наконец экзекуция завершилась.
Довольные жители расходились, обсуждая мудрость властей (какой они даже и не ожидали), слыша стоны и крики выпоротых.
Неудовлетворенными остались только Петр Сергеевич Перевощиков и Игорь Анатольевич Столпцов.
Петр Сергеевич подошел к прокурору и нарочито громко, так, чтобы слышал Столпцов, спросил:
— А почему Анатолия заодно не высекли? Он что, лучше других?
— Во-первых, его нет в городе, — ответил Оптов. — А во-вторых, дело находится в стадии производства.
— А Микенова почему не разложили? — тут же спросил и Игорь Анатольевич, косясь в сторону Перевощикова.
— Во-первых, потому что его дело тоже находится в стадии производства. А во-вторых, опять-таки нет Анатолия, то есть потерпевшего, а без него судить как-то неправильно. Но я обещаю, все будет исполнено. Хотя помириться бы вам, — деликатно закруглил Виктор Александрович. — Сейчас бы пошли, посидели вместе, отметили почин, обсудили перспективы.
Но враги молча отвернулись друг от друга.
Поэтому обсуждали почин в этот день другие люди, в частности. Микенов. Корналёв и Посошок, выпивая в квартире, которую Влад снял после развода.
— Мне кажется, — сказал Илья, налив по первой, — я начинаю понимать, почему наши предки тысячелетиями практиковали телесные наказания и только недавно от них отказались. На первый взгляд, варварство. Но боль — ощущение очень конкретное, второй раз не всякий человек захочет его испытать. И потом, наверно, у людей было другое чувствование времени. Это мы всё дальше заглядываем вперед, для нас время — восходящая линия, а для них время было плоским, горизонтальным. То есть происходящее сегодня и сейчас было для них важнее, чем для нас.
— Не согласен. Не для всех, не везде. И вообще… — начал было развивать мысль Посошок, но Владя Корналёв, выпив и налив по второй, перебил его, обращаясь к Илье:
— Ты вот рассуждаешь, а завтра, может, тебя выпорют. Я слышал, Столпцов твоей крови жаждет.
— Мне говорили, — кивнул Илья. — Но есть разница: учить по заднице бессмысленных подростков и обращаться так с умным и взрослым человеком.
Я и без битья понял, что совершил ошибку. Извинюсь перед Анатолием, как только его встречу.
— Ага, значит, ты лучше других? Перед законом все равны, Илья!
— Закон законом, но суд должен учитывать личность преступника, — заметил Посошок. — Наша судебная и пенитенциарная системы никуда не годятся: в одну тюрьму, в одну зону пихают всех кого попало, независимо от рода преступлений, от того, случайно преступление человек совершил или уже не первый раз, и, главное, независимо от образования, культурного уровня и даже, насколько я знаю, от религиозных убеждений.
— А ты как хотел? — спросил Владя — Кандидатов наук к кандидатам, баптистов к баптистам, а таксистов к таксистам?
— Почему бы и нет? Главный смысл тюремного заключения есть именно заключение, то есть лишение свободы. А не унижение — грязным бельем, скудной едой, грубым обращением, да мало ли! Но к этому для человека более-менее культурного добавляется вынужденное присутствие в чуждой среде, причем среда эта агрессивная и совсем с другой иерархией, в первую очередь с иерархией силы, хамства и цинизма. Естественно, культурный человек проигрывает.
— Достоевский не проиграл. — Владя налил по третьей.
— Но и не думаю, что выиграл, — сказал Посошок. — Я о другом хотел сказать. Да, сегодня наказанным больно. Сегодня в городе тихо и спокойно.
А завтра? Когда их раны исчезнут?
— Но помнить-то будут! — воскликнул Илья. — Я бы такую порку на всю жизнь запомнил!
— Это ты, человек культурный. Ты бы воспринял это не только как унижение тела, но и как унижение души — и, кстати, ошибся бы. А им, я думаю, душу не затронуло, но они-то в своей дремучести по высшему счету правы!
— Ты прав. Слава, но не совсем, — возразил Владя. — Душа — это душа, высокие материи. Будем рассуждать проще. Вот дядя мой. По пьяному делу перевернулся на мотоцикле, старый «Иж Юпитер» у него был. Переломал себе все что мог, да еще срослось неправильно, в двух местах ногу заново ломали, и опять в гипсе лежал. Полгода лежал человек, все у него болело, ночами не спал, таблетки глотал горстями, просто выл от боли — ему еще нервы какие-то задело. Клялся и божился: да чтоб я еще хоть пять грамм этой гадости выпил! Это меня боженька наказал, спасибо ему!
В общем, страдал человек, страдал сильно. И вот сняли ему гипс с шеи, потом с руки, потом с ног.
И пришел день, когда он почувствовал, что у него все прошло. Он мне даже позвонил по этому поводу: Владик, племянник мой любимый, у меня за полгода впервые ничего не болит. Приходи, говорит, отметим!
— То есть опять начал? — спросил Посошок.
— Сразу же! Немедленно!
— Поэтому ты хочешь сказать, что эти подростки завтра всё забудут и опять начнут безобразничать?
— Именно. Сначала по чуть-чуть, а потом будет то же самое.
— Наверное, ты прав, — согласился Посошок, печально глядя в окно на серые осенние облака, которые куда-то гнало холодным ветром.
Он сказал это очень уж ясным и трезвым голосом, поэтому Владя только сейчас обратил внимание:
— Ты что, не пьешь. Слава?
— Не хочу.
— Быть этого не может!
— Да нет, выпью, наверно. Смысла-то все равно нет: хоть я пью, хоть не пью, а проснусь с похмелья. В этом и суть, друзья мои: не просто будущее исчезло, исчезла надежда. Я мог раньше надеяться, что брошу, хоть и не собирался. Но мало ли. Встретил бы какую-нибудь женщину, полюбил бы, тогда бы точно завязал. Я ведь от нелюбви пью, потому что без любви не могу жить, уж извините за пафос.
— Всё нормально! — сказал Илья, который хорошо понимал товарища: он тоже не мог жить без любви к Анастасии.
— А теперь что получится? Я сдуру обрадовался: помолодею, опять встречу ту, которая… Но это всё будет не то. Жизнь несправедлива. В будущем есть хотя бы надежда на справедливость, некоторые только этой надеждой и живут. А в прошлом справедливости нет.
— Согласен! — сказал Илья, вспомнив, как поступила с ним Анастасия.
— Нет, не согласен, — тут же исправился он, вспомнив, что хочет переделать отношения с Анастасией и именно восстановить справедливость.
— А вон жена твоя идет, — сказал Посошок.
— Чья? — встрепенулся Владя.
Выглянул и увидел свою жену Галину, которая шла мимо дома с сумкой, глядя в землю перед собой.
— Говоришь, нет в прошлом справедливости? — спросил он Славу. — А вот посмотрим.
И, высунувшись в окно, окликнул Галину.
Она, остановившись, повернула голову.
Крикнула:
— Чего тебе?
— Зайди на минутку!
— Зачем?
— Разговор есть.
— Какие еще разговоры?
Но, чуть помедлив, Галина повернулась и пошла к дому.
— Так, ребята, — распорядился Владя, — быстро собирайте всё это, чтобы и духу не было, и поднимайтесь на третий этаж, чтобы она вас не встретила. А потом спуститесь. Только не обижайтесь.
— Да мы понимаем!
Друзья быстро собрали бутылки, сунули в пакет объедки и огрызки. Владя вытер тряпкой пол и стол, забежал в ванную, побрызгался одеколоном. Надо бы и футболку сменить, да ладно, пусть не думает, что он специально наряжается, чтобы показать свою исключительную благополучность. Никакой исключительности, живет уютным домашним образом, не страдает. С сыном Вовкой только хотелось бы видеться чаще, вот и повод для разговора.
С этого Владя и начал.
— Я. Галя, ты знаешь, человек деликатный, но могу и по суду. Два раза в неделю с сыном встречаться — это дискриминация!
— Ну, по суду так по суду, — ответила Галя и повернулась, чтобы уйти, благо она даже не зашла в квартиру, стояла в прихожей. (Наверное, потому, подумал Владя, что боится увидеть следы присутствия другой женщины.)
— Нет, ты постой, — сказал Владя. — Ты раньше почему мне не разрешала часто с Вовкой видеться?
— Сто раз объясняла: чтобы не привыкал. Верней, чтобы отвык. Потому что я не собираюсь в молодом возрасте одиночкой оставаться. Встречу порядочного мужчину, Вовка к нему привыкнет, будет отцом называть.
