Максим Кантор - Учебник рисования

— Блестящее собрание! Поднимает престиж страны! — щеки Ситного, повисшие, как паруса в штиль, раздулись от похвалы Слизкина. — Есть намерение, — сказал Слизкин, — показать равную по значению коллекцию в Америке. Бизнесмены поддерживают эту идею. Сумеете еще одну коллекцию набрать?

Ситный едва удержался от реплики: этого добра еще много, мы всегда по три варианта делаем. Он покачал щеками и произнес:

— Будем работать в этом направлении. Мобилизуем резервы.

Леонид же Голенищев сказал Павлу так:

— Россия переживает лучшее время, какое только было у этой страны. Ешь колбасу, а то все съем — и не попробуешь! Мечтали расшатать казарму — и расшатали! Знаешь, кто это сделал? Художники — вот эти самые дурачки, Снустиковы-Гарбо, Шиздяпины, Гузкины. Двадцать лет живем без регламента, все пошло вразнос — разве плохо? Отвалится ненужное — нужное выживет!

— А вдруг хорошее отвалится?

— Раньше думать надо было! Хотели перемен? Извольте получить. Прежний строй надоел? Я — и мои друзья — пришли и сломали.

— Твои друзья…

— Да, мои друзья. Шура Потрошилов — в их числе. Если цена разрушения казармы — дача Потрошилова, вилла Поставца в Одинцовском районе, то я — за!

— Стыдно с ворами дружить, — сказал Павел и до колбасы не дотронулся. Голенищев насмешливо поглядел на него.

— Не бойся, не ворованная. Кушай на здоровье. Мои друзья — лучшие люди этой страны, самые модные, самые актуальные: Вася Баринов, Яша Шайзенштейн, Дима Кротов. Ты гордиться должен, что знаком с ними. Вы, Рихтеры, чистоплюи — дела боитесь. Не по правилам казарму, видите ли, рушат! Но рушат! Не Чернышевский с Герценом — а Баринов и Шайзенштейн освободили народ.

— И ты.

— И я.

— Полагаешь, народ освободили?

— Неужели с утра заведем рихтеровскую пластинку? Вот, последний кружок колбасы остался. Не хочешь? Ну, как хочешь. Эй, Труффальдино! — крикнул Леонид. — Текст готов?

Из кабинета вышел критик Труффальдино, низенький человечек с дряблым лицом.

Леонид поддерживал у себя в квартире быт удалых семидесятых — засиживались за полночь, сообща писали прогрессивные статьи, играли в шарады. Гости оставались ночевать, утром похмелялись, разъезжались по редакциям. Вчера журналиста Труффальдино уговорили поучаствовать в дискуссии на страницах издания «Русская Мысль». А что, сказали ему друзья, ответишь на вызов времени, напишешь про дискурс парадигмы? Жестокая Люся Свистоплясова полезла к нему в штаны: что, Петюнчик, дискурс-то не стоит? И компания веселилась, и Елена Михайловна играла на гитаре. Парижская знаменитость, Ефим Шухман предложил немедленно издать текст на страницах своей газеты. Одним словом, именно так и возникает вызов времени, а как иначе? Вызов времени — это когда Свистоплясова лезет к тебе в штаны, а Шухман предлагает публикацию. Впрочем, Труффальдино в разговоре с Шухманом не потерял лица — дал понять, что его тексты востребованы. Могу, мол, и вам написать. А могу и в другие места. Везде нарасхват, вот, например, мне барон фон Майзель по телефону звонил. Да, звонил. Поговорили — так, по делам. Труффальдино составил коллаж из стенограмм своих и чужих публичных выступлений, нарезал ножницами фразы, разложил обрезки на столе, материал был готов к работе. Наморщив дряблое личико, он сочинил статью об актуальности сингулярности, о коммуникативной диверсификации в актуальном дискурсе. Ему было что сказать. К утру статья была готова, критик появился на пороге кабинета с листочками в руках. Конечно, голова с перепоя побаливала. Говорила, предупреждала мама, Мира Исаковна, нельзя ему пить! А Леонид все подливает и приговаривает: до дна, до дна! Ну, ничего, домой Труффальдино придет, мама молочко согреет, пледом ноги укроет, голова и пройдет.

Леонид Голенищев проглядел листочки, покивал. Одновременно он допил кофе, развязал пояс на халате, сбросил с ноги шлепанцы. Начинался рабочий день.

— Вернусь не поздно, поедем к Павлинову на блины. Масленица как-никак. Мы сейчас — в коллегию министерства, потом в парламент, потом на Лубянку, потом на часок в бордель, и оттуда сразу домой.

Из-за двери донесся смех Елены Михайловны:

— Не перепутай, дорогой, где что делать.

— А, везде люди, — сказал Голенищев, — какая разница!

— Пашу с собой возьми!

— На Лубянку — или в парламент?

— К девкам, к девкам!

— Всегда лучше говорить правду, — подмигнул Голенищев Павлу. — А то скажешь: в бордель еду, а сам поедешь в КГБ, зачем лгать? Случись что — не найдут. Едешь с нами?

— В бордель?

— Без ложного морализаторства, прошу. Обычное мероприятие, как на демонстрацию сходить. Ты ходил на демонстрации?

— Нет.

— Напрасно, гражданскую позицию надо иметь. Мы в семидесятых что только не демонстрировали. Долой войну в Афганистане! Руки прочь от Праги! Приятно вспомнить. Ничего столь увлекательного обещать не могу — но шампанское приличное.

Труффальдино, человечек с лицом тухлой рыбы, назвал марку:

— Дом Периньон.

— Солидная марка, не везде дадут. Поехали, не пожалеешь. Думаешь, Мерцалова тебе верность хранит? Впрочем, молчу! Как узнать, что такое любовь, если к проституткам не ходил? Скажи ему, Петюнчик, классные девочки?

— Без подделок, — Труффальдино сказал ответственно.

— Бывает, фотографию посмотришь — принцесса, а выходит косолапая девка из Тамбова. Спрашиваешь, принцесса где? А я, говорит, и есть та самая принцесса.

— Там, — сказал Труффальдино, — фальшивок не бывает.

— Банкир Щукин с нами едет. Ураган! Засиделся человек в кабинете — на волю вырвется, не остановишь! Кротова из парламента захватим.

— Неужели правда поедешь в КГБ?

— По-твоему, чекисты — не люди? В белых перчатках хочешь историю делать?

— А оттуда — к проституткам?

— Проститутки вас, гуманистов, путают?

Леонид Голенищев встал у зеркала — привести себя в порядок перед визитами. Сперва он зачесал волосы назад, а бороду распушил — сделался похож на профессора девятнадцатого века; затем бороду развалил надвое, волосы устроил на прямой пробор — и стал напоминать государя императора времен Крымской кампании; кончилось тем, что он преобразовал бороду в аккуратную лопату, волосы же немного растрепал и зачесал набок — приобрел вид Христа с картины Тициана. Оставшись доволен последним преображением, Леонид кивнул Труффальдино — культурные деятели заторопились к лифту.

Они вошли в здание парламента (Кротов ждал их у себя в кабинете, подписывал письмо в поддержку строительства жилого квартала — на месте другого жилого квартала, который целесообразно было сносить) почти одновременно с художником Струевым, которому давал аудиенцию депутат Середавкин. Они разминулись в дверях — Струев отправился в отдел пропусков, а веселая компания, в пропусках не нуждавшаяся, устремилась в кулуары; Голенищев, Труффальдино и примкнувший к ним по дороге банкир Щукин с хохотом поднялись по широкой лестнице, приветствуя знакомых депутатов, назначая деловые встречи.

В отличие от веселых друзей, Струев шел в парламент неохотно, исполняя обязательство перед Инночкой, и говорил себе по дороге, — в который раз говорил, — что отвлекаться на чужие истории больше не будет никогда. Нашелся ходатай за правду, говорил себе Струев. Ну, что, говорил себе Струев, открывая дверь в обитель избранников народа, больше всех мне надо, что ли? Громоздкое здание парламента не понравилось Струеву. Он оскалился на милиционера при входе, сдал паспорт, получил пропуск. Узбекский ковер на лестнице, хрусталь — здесь работают люди солидные, поспешных решений не принимают, никто здесь чужому горю помогать не рвется, да и рассказывать о таковом неловко. Проситель за народ (а именно в такой роли Струев сюда и явился) смотрелся в коридорах парламента чудно — так бы выглядел невежественный любитель искусств, который в современном музее стал бы искать картины. Выспрашивал бы такой недотепа у смотрителя залов: а где, простите, у вас картины висят, ну, такие, знаете, прямоугольники в рамках, на них еще разные предметы нарисованы? И недоуменно глядел бы на такого дурня смотритель современного искусства: ведь вот, перед тобой куча какашек навалена — вот оно, творчество, еще чего надо? Не для того их народ выбирал, подумал циничный Струев про депутатов, чтобы они судьбой народной интересовались, здесь дела поважнее делают. Струев помедлил на лестнице, разглядывая избранников народа: некоторых он знал по газетным фотографиям, большинство были незнакомы. Впрочем, наблюдая, можно было составить типологические черты.

Как правило, на депутатские должности попадали люди молодые и прыткие (если не брать, разумеется, в расчет проверенные временем кадры, вроде Середавкина), но сделавшись членами парламента, эти молодые люди отчего-то рано старились. То ли безмерная ответственность давила, то ли избыточные возлияния, то ли страх потерять место — но избранники народа быстро приобретали тяжесть черт, красноту лица и грузность в походке. Так плод, назначенный природой на медленное вызревание, попадает в специальную климатическую оранжерею, где наливается соком за один лишь месяц. Усталость в депутатских лицах объяснялась и обилием внеурочной работы: мало кто из избранников народа удовлетворился в деятельном порыве своем депутатскими обязанностями. Не то время, знаете ли, чтобы от забот увиливать. Так, всякий депутат имел по две или три коммерческие фирмы, числился консультантом в банке, почетным председателем совета директоров корпорации, главой инвестиционного фонда. То, что подчас фонды эти были зарегистрированы на жен, положения не меняло — работать приходилось все-таки самому депутату. И от работы не отлынивали, нет! Возможно, именно повышенной занятостью объяснялось то, что пустых прений на парламентских заседаниях сделалось меньше, никто не обличал более кровавую бойню в Чечне, фальшивые социальные идеалы и прочую ребяческую чушь. Давно миновали те бурные и нелепые времена, когда парламентарии голосили с трибун, требуя общественной справедливости. Да и где они, те депутаты восемьдесят седьмого года? Спились давно на пенсии, в малогабаритных своих хрущобах — кому они теперь нужны. Вот был такой правдолюбец Черниченко, реформ алкал в далекие годы, кричал — и где он теперь? Лишь редкие зоркие орлы законности, вроде первого московского мэра Попова, те, что уже тогда уловили направление развития, они не канули в Лету. Именно первый московский мэр, пионер депутатского движения, прозорливо указал на необходимость узаконить получение чиновником взятки — в качестве коррелянта социальных нужд. И хоть и не был данный проект принят к исполнению, но самый дух проекта парламент усвоил, тем более что сие предложение воскрешало вековые российские традиции, — а не эти ли растраченные социализмом ценности и есть самое дорогое для общества? Нынешние, преданные трутни капиталистического улья, борений с властью не искали, но и выгоды своей не упускали. С течением времени круг депутатских обязанностей и интересов определился в обществе совершенно — и уж не конфликты с правительством входили в круг этих интересов. Иной наивный наблюдатель мог бы воскликнуть: для чего же депутатам бояться власти — они сами и есть власть! Но депутаты, в отличие от наивного наблюдателя, знали слишком хорошо, что с ними сделают, если захотят. Уже то было недурно, что власть смотрела сквозь пальцы на зарубежные виллы, яхты, подмосковные дворцы, приобретенные на депутатскую зарплату. Никто отныне не старался скрыть того, что депутат Калининградской области обладает монополией на всю иллюминацию праздничной Москвы, что депутат от Самары монополизировал краевые удобрения. Если жена депутата владела сетью продуктовых магазинов (модельных агентств, фитнес-центров, ювелирных лавок), никто даже и не удивлялся, откуда у двадцатилетней барышни такие средства. Вот же он, ее супруг — недреманное око закона, вот он — седовласый, краснорожий борец за порядок! Вот ему, рыцарю справедливости, закованному в костюм от Бриони, возбужденные избиратели доверили блюсти право в отчизне нашей — так отчего же удивляться, коли у его супруги есть сеть продуктовых магазинов? Все логично. Ответственный за права человека и религиозные свободы депутат Середавкин свободное время посвящал развитию дальневосточного рыболовства, и вовсе не скрывал тот факт, что в качестве хобби является консультантом японской компании по производству рыболовных траулеров. Что же делать, если хобби такое у человека? По должности — права человека, для души — рыболовные траулеры, где противоречие? Было официально известно, что большинство депутатов низовой палаты парламента, т. н. Государственной Думы, — миллионеры; про их состояния с умилением рассказывали журналисты. Чуть только размер состояния подходил к миллиарду, как депутаты делегировались в палату верхнюю, то есть в Совет Федераций, где им уже полагалось управлять регионами и отвечать за области. Если в низовой палате еще можно было встретить идеалиста, который не владел алмазными шахтами и не играл на бирже, то в палате верхней люди подбирались заслуженные и опытные. Вот какую вертикаль власти имели в виду правители государства Российского — они боролись за внятную иерархию коррупции. Следовало установить раз и навсегда, что кому положено, сколько крепостных душ кому отписано, какого размера взятки у заместителя председателя, а какого — у самого председателя. Положено тебе по чину брать сотнями миллионов — тогда изволь, батюшка, управлять алюминиевым краем, а коли сидишь, служака, на сотнях тысяч — ну, тогда не обессудь: вот тебе Бауманский район нашей столицы, разбирайся, братец, с банями и казино. Были еще и стажеры — депутаты мелких областей, микрорайонов, прошедшие в парламент не от партий (распределявших блага среди верных), но по одномандатному принципу (оболванив стайку пенсионеров в райцентре). Эти депутаты еще только приглядывались к налаженной вертикали управления страной, прикидывали, где бы что отгрызть. Установление четкой системы кормлений — это и было в воровской стране основной заботой парламента. Иерархия, закон и порядок в системе распределения благ меж хозяевами земли русской — вот за чем обязаны были приглядывать депутаты, вот что доверила им страна. И в этом вопросе их деятельность была бесперебойной.