Вадим Фролов - Что к чему...
– Что было на том подоконнике, Оля? – еще тише спросил я.
Почему-то мне очень важно было знать, что она там написала, ну просто обязательно надо было знать. Она наклонила голову и молчала, и продолжала рисовать дурацкие рожицы. Я написал на пыльном подоконнике две буквы – «л» и «ю» – и спросил, что это такое.
– Люцерна, – сказала Ольга сердито и покраснела.
Одна косячка щекотала ей щеку – Ольга резко отбросила ее за спину, и я опять подумал, что когда она сердится, то становится очень хорошенькой, и тут же подумал, что даже когда не сердится, то все равно очень хорошенькая. Вот Наташка очень красивая – к ней даже подойти иногда страшно, а Ольга не красавица, а просто очень хорошенькая, но не как какая-нибудь кукла, а… а… ну, не знаю как. И потом – она настоящий товарищ, и даже не товарищ, а самый верный друг. И мне от этого стало как-то тепло.
– Не понимаю, – сказал я.
– А я и знала, что ты чурбан непонимающий, – сказала Ольга и засмеялась. – Вот догадайся.
– А я знаю, – сказал я.
– Не знаешь!
– Знаю!
– Не знаешь!
Тогда я взял и приписал к тем двум буквам еще три и получилось – «лю…блю»…
– Да? – спросил я.
– Ну да, да, да! – быстро заговорила Ольга. – Ну и что? Нельзя? Ну да, я знаю, что ты любишь эту воображалу… Наташку, а с Лелькой обнимаешься. Ну и на здоровье! А я все равно… Злись не злись, вот.
Я стоял как дурак и смотрел на нее, и радовался, и, наверно, глупо улыбался, а она говорила, что ее ничуточки не трогает, что я люблю Наташку, она только злится, что я полюбил такую надутую дуру, которая только себя и любит, а я думал, что нехорошо мне слушать такое про Наташку, которую я тоже… люблю, и что надо возразить ей, и не возражал, потому что сейчас я уже и сам толком не знал, люблю ли я в самом деле эту надутую… Наташку.
Она вдруг замолчала, и мы долго стояли друг против друга, и она смотрела мне прямо в глаза, и я смотрел на нее, и мне почему-то было очень хорошо, хотя я и понимал, что не должно мне сейчас быть очень хорошо, а было, и все. Потом она топнула ногой и сказала:
– Ну что ты молчишь? Ну скажи что-нибудь, чурбан бесчувственный…
А я не знал, что мне говорить, и сказал только «Оля», и взял ее за руку, а она прижалась ко мне и положила голову мне на плечо, и так мы стояли молча, и я боялся дышать. А потом вдруг взял и сказал, дурак:
– Можно я тебя поцелую?
– Нет! – сердито сказала Ольга и даже отскочила от меня. – Ты с… Лелькой целовался. Наташку любишь, а с Лелькой целовался. Взасос.
Я чуть сквозь землю не провалился, и вид у меня стал такой, что Ольга не выдержала и засмеялась. Я тоже засмеялся и сказал, чтобы она не сердилась.
– На дураков не сержусь, – сказала Ольга.
Вот и пойми ее! А она как ни в чем не бывало начала говорить о моем отъезде, о том, что мне надо взять в дорогу, и что она обязательно будет навещать Нюрочку, и чтобы я обязательно писал ей. И так она обо всей этой чепухе здорово говорила, что я почти успокоился и только в душе клял себя за свои штучки-дрючки.
А потом… Оля поцеловала меня и сразу убежала, а я еще долго стоял в передней и улыбался.
Потом, когда я подходил к дому Андреича, я подумал, что последнее время я что-то слишком много стал… целоваться. Видно, все-таки я нравлюсь девчонкам, подумал я и даже плюнул со злости на себя за эти идиотские, какие-то воображальные мысли.
А утром ко мне пришел Пантюха. Он постучал в наше подвальное окошко, и я вышел. Под глазом у Пантюхи был здоровенный фонарь, и сам он был злой как черт.
– Н-наконечник, гад, только д-д-десятку дал, и то, когда я ему п-пригрозил, что н-н-накапаю…
– А это? – спросил я и показал на синяк.
– А эт-т-то до эт-т-ттого, – сказал Пантюха и сплюнул, – э-т-то, когда я ему сказал, ч-т-то я о нем думаю. – Он вдруг засмеялся. – Н-ну, и ст-трусил он, к-когда я ему п-пригрозил.
– Идем, – сказал я.
– К-куда?
– К Генке.
– 3-зачем? Он в-все равно б-больше не даст.
– Дурак ты! – заорал я. – Ты что, не понимаешь, что он тебя опять купил. Идем!
– П-пошел ты… – неуверенно сказал Пантюха. – Д-деньги ведь…
– У меня есть, – сказал я.
И мы пошли к Наконечнику и швырнули в его нахальную морду паршивую десятку, и он даже не стал нас бить – он так испугался, что долго бежал за нами и уговаривал взять еще денег, и упрашивал нас не сердиться, но мы послали его к черту, и он наконец отвязался от нас, пригрозив устроить нам такой фейерверк, что мы… Но мы наплевали на него, – ведь мы уезжали.
Юрка был очень доволен, что развязался наконец с этим Наконечником, но потом опять помрачнел.
– У т-тебя есть, а у м-меня нет, – сказал он, когда я спросил его, чего он опять надулся.
– Так хватит нам, – сказал я.
– Нет, т-так не п-пойдет, – сказал Пантюха.
– Ну что ты за дурак, – сказал я, – если бы у меня не было, а у тебя было, ты что? Не дал бы мне?
– Н-не в этом д-дело, – сказал он.
А в чем дело, так и не сказал. Он о чем-то упорно думал и, когда я пытался что-нибудь предложить, только отмахивался. Потом он решительно сказал:
– П-пойдем!
И на мой вопрос – куда? – даже не ответил, только зло махнул рукой.
Я очень удивился, когда мы пришли к экскаватору, на котором работал Лешка. Он не заметил нас, и мы некоторое время стояли и смотрели, как он работает. И хоть нам было не до этого, мы невольно засмотрелись – уж больно здорово у него это получалось. Было совсем не жарко – солнце светило по-осеннему, но Лешка работал в одной майке. Р-раз! Он нажимал на рычаг, и мускулы на руках у него вздувались и блестели от пота, а ковш с грохотом врезался в землю. Р-раз! И ковш, наполненный землей, камнями, обломками кирпичей, поднимался вверх и одновременно поворачивался, а экскаватор гремел и дрожал, мотор ревел, и мускулы на Лешкиных руках опять вздувались и двигались, как две змеи. Р-раз! И Лешка отпускал рычаги, и ковш разевал свою пасть, и земля сыпалась из нее, а Лешкины руки отдыхали одну секунду, а потом опять все повторялось, как по команде. Лешка напевал сквозь зубы и изредка вздергивал голову, чтобы чуб не лез на глаза.
Потом он заметил нас и улыбнулся. Он остановил экскаватор, и ковш повис над нами, как огромная лапа. Лешка слез и, вытерев руки паклей, подошел к нам.
– Здорово, братья-разбойники! – сказал он. – Как жизнь?
– У т-тебя есть д-д-деньги? – сразу спросил Юрка, и я подумал, что ослышался.
– Сколько? – спокойно спросил Лешка и пошел к экскаватору. Когда он взялся за свою куртку, висевшую на каком-то крючке, Пантюха, сморщившись, как от зубной боли, сказал:
– Тридцать.
Тут удивился Лешка.
– Чего? Рублей? – спросил он и задержал руку в кармане куртки.
– Н-не копеек же, – зло сказал Пантюха.
Лешка вытащил руку из кармана и подошел к нам.
– На какие расходы? – спросил он.
Пантюха повернулся и молча пошел от него.
– Да ты подожди, Юрка! – крикнул Лешка. – Должен же я…
– Н-ничего т-ты не должен, – сказал Пантюха. – Я д-думал, т-ты ч-ч-человек…
– Слушай ты, сопляк, – сердито сказал Лешка, – ты со мной такие разговорчики брось. Думаешь, если я… так надо мной издеваться можно? Зачем тебе столько денег?
– П-проехало! – сказал Юрка и пошел, засунув ручки в брючки и надвинув кепку на нос.
– Дурак ты, – огорченно сказал Лешка, – дурак, и все. – Он посмотрел на меня и развел руками.
И я, пожалуй, сейчас был с ним согласен, но что мне было делать? Я побежал за Юркой, а на углу все-таки оглянулся: Лешка стоял около своей машины и вытирал руки паклей – медленно-медленно.
Когда мы сидели на своей аллейке, я не выдержал и сказал Юрке, что он поступил все-таки по-дурацки.
– А ч-что, я ему все рассказывать должен? – мрачно спросил Юрка.
Я промолчал. Я понимал, каково было ему просить деньги у Лешки, которого он ни во что не ставил. Потом я сказал:
– Слушай, ты ведь решил матери насчет деревни сказать. Так если не хочешь у меня брать – попроси у нее.
– Неохота, – сказал Юрка» – д-да у нее и нет, наверно. А в-вообще-то попробуем. Т-только знаешь что – д-д-давай вместе пойдем… – Он отвернулся. – И Ольгу п-позовем, а? Мамка в-вас о-б-боих здорово у-в-важает.
Он даже заикаться стал сильнее.
Я посмотрел на него, и он почему-то покраснел. Но вообще-то мне и самому пришла эта мысль, я только не решался говорить об этом Юрке, – я знал, как он относится к девчонкам. А тут он сам предложил, и я удивился. И еще больше удивился, когда увидел, как он вдруг покраснел. Я ухмыльнулся, и Пантюха разорался. Но орал он недолго, и я не мешал ему. Он проорался, и мы пошли к Ольге. По дороге я сказал, что не обязательно говорить ей о всех причинах нашего отъезда, но Пантюха сказал, что Ольга мировой парень и что ей надо сказать всю правду.
– Д-да она и сама про твои дела все знает, – сказал он.
– Откуда? – спросил я, а Пантюха опять покраснел.
Это уж какие-то новости, подумал я и начал медленно злиться, но у Пантюхи был такой несчастный вид, что мне в конце концов стало смешно, и я подумал, что Ольга действительно «хороший парень». И мне почему-то было жалко Пантюху.
