Вадим Фролов - Что к чему...
К Андреичу я пришел уже около двенадцати. Он поворчал немного для порядка, и мы улеглись спать. Ночью я долго строил всякие планы, и на душе у меня скребли кошки из-за Нюрочки и вообще, но я старался не думать об этом, – в конце концов со мной поступили еще хуже. А уехать было просто необходимо: не мог я больше тут находиться, боялся, что могу, как любила говорить тетя Люка, «покатиться по наклонной плоскости». Я и так уже, кажется, начал. И хоть мне было вроде на все наплевать, этого я все-таки не хотел. А если уеду хотя бы на время, то мне придется заботиться о себе самому, никто со мной нянчиться не будет, – значит, надо будет что-то делать.
Дядя Юра всегда говорит: «Главное – вовремя принять решение». Вот я и принял решение, и мне стало немного легче.
А утром за завтраком я как можно спокойней сказал Андреичу:
– Андреич, я, пожалуй, в деревню поеду, в Красики. Меня звали…
Тут я немного соврал, но только немного, – ведь в самом деле меня звали в деревню, правда, на лето, а не на осень и на зиму, но все-таки звали ведь…
– Ну?! – удивился Андреич.
Я начал ему доказывать, что мне просто необходимо поехать в деревню. Ведь год у меня все равно пропал, здесь работать меня не возьмут, а там… и так далее и так далее. Расписывал все так, что даже сам удивлялся. Андреич слушал и кивал головой, а я потихоньку следил за ним.
– Так, может, поехать? – спросил я наконец, когда уже совсем выговорился.
– Поезжай, коли у меня надоело, – с обидой сказал Андреич.
Такого поворота я не ожидал. Я думал, что он станет отговаривать меня, начнет ворчать, что мне об учебе думать надо или еще что-нибудь, а он взял и обиделся.
– Что вы, Андреич, – сказал я. – Мне у вас очень хорошо, совсем как дома…
– Ладно, не финти, – сказал он, усмехаясь. – Небось охота поехать?
Я кивнул, и Андреич вдруг воодушевился.
– А что? – закричал он. – Матка уехала, батька уехал. Все, видишь ли, проветриваются, а парень тут куковать должен, и всякая чертовщина ему в голову лезет. Ан, нет, пускай и он проветрится, – все одно здесь делать нечего. Поезжай, и все тут! – сказал он так, как будто я отказывался. – А батьке я сам все растолкую.
Он достал из стола деньги – те самые пятьдесят рублей, которые я ему отдал, и спросил, когда я думаю ехать… Я сказал, что еще не знаю и что, наверно, со мной поедет Юрка.
– Тот самый, дружок? – спросил Андреич и задумался, и я уже начал жалеть, что сказал ему о Юрке, но он мотнул головой и сказал: – А что – вдвоем веселее. Валяйте. Ты только мне из деревни отпиши, что и как, а то мне перед отцом ответ держать, – он засмеялся, – скажет еще, что сплавил пацана, старый черт. Ан, нет, я ему тогда такое скажу, что он всю жизнь кашлять будет. Валяй поезжай. Денег хватит, а не хватит – пришлю. Ты только отпиши.
Я и радовался, что так легко все получилось, и плакать мне почему-то хотелось… Я кое-как поблагодарил Андреича и сказал, что Ливанские, наверное, не согласятся меня отпустить. Старик разозлился.
– А какое они имеют полное право запретить! – закричал он. – Николай мне тебя оставил, а не им, ну я и разрешаю. И точка. А если поет этот со своей Лизаветой ерепениться будет – ты скажи, чтобы они ко мне зашли, я им растолкую, что к чему.
Я пошел к Ливанским и рассказал им про деревню.
– Чепуха, – сказала тетя Люка, – никуда ты не поедешь.
Дядя Юра не сказал ничего и задумался. Тетя Люка начала бушевать. Мало того, что его выгнали из школы, так он еще хочет стать гопником и ездить под вагонами, говорила она. Скажите, какой самостоятельный – возьмет и поедет в деревню, что он там не видел, в этой деревне, там своих лодырей и нахлебников хватает, и кто там о нем будет заботиться, и что скажет Николай, когда приедет, хотя Николай этот ничего не скажет, давно известно, что ему наплевать на собственных детей… Но этот, этот, как вам нравится, – его вышибли из школы, так он…
– Перестань, Лиза, – тихо сказал Кедр, – нельзя же так.
– Ах, так нельзя, – закричала тетя Люка, – а делать из ребенка преступника можно? Понимаешь, ты, замороженный идеалист, что его из школы…
И тут я не выдержал.
– Это из-за вас меня из школы вышибли, – тихо сказал я.
Тетя Люка задохнулась, а меня уже занесло.
– Если бы вы все не были трусами, – сказал я, – меня не выгнали бы из школы, понятно? Это вы со своим враньем сбили меня с толку, понятно? Вы скрывали и замазывали все и ничего не хотели мне говорить, а я узнал, и из-за этого меня вышибли из школы. Понятно?
Я говорил тихо, почти шипел, и видел, как побледнела тетя Люка, а Кедр горестно закачал головой. Тетя Люка села на стул и заплакала. Я растерялся, и вся моя злость улетучилась, – уж больно это странно было – видеть тетю Люку плачущей. Потом мы все долго молчали, а тетя Люка всхлипывала и сморкалась. Наконец Ливанский сказал:
– Поезжай, Саша.
– Боже мой, – сказала тетя Люка, – поезжай, но ты подумал, что будет с Нюрочкой? Она так тоскует, а тут еще и ты уедешь.
Она знала, что сказать, эта тетя Люка! Но я был готов к этому. Я только стиснул зубы и промолчал.
Они вместе со мной зашли к Нюрочке, и я сказал ей, что ненадолго уеду. Она заплакала, и тогда я неожиданно соврал ей, что поеду за мамой. Тетя Люка возмущенно зашептала что-то, но Кедр сказал ей, чтобы она молчала. Нюрочка обрадовалась и отпустила меня быстро, и я был рад этому – мне просто было невмоготу…
Тетя Люка совала мне деньги, но я отказался: не хватало мне еще у них брать деньги. Я попрощался. Тетя Люка, рыдая, скрылась у себя в комнате, а Кедр вышел на площадку.
– В деревню, значит, Саша? – тихо спросил он и заглянул мне в глаза, и я понял, что он не будет писать мне писем в деревню. – Ну что ж, может, так и нужно. Ты становишься взрослым, Саша.
Он крепко пожал мне руку и слегка обнял.
Я пошел искать Пантюху, но не нашел: он носился где-то, – наверно, добывал деньги на дорогу. Я стоял во дворе и раздумывал, что мне делать дальше, и тут увидел Ольгу. Между прочим, я не видел ее уже несколько дней: почему-то она перестала заходить к Андреичу.
– Здорово, – сказал я, – ты куда пропала?
Ольга не ответила. Вздернула подбородок и прошла мимо. Даже и не посмотрела на меня. Это что-то новое, подумал я.
– Ты чего? – спросил я, догнав ее.
– Отстань, – сказала Ольга.
Я пожал плечами и хотел уйти: у девчонок бывают иногда такие «закидоны». И лучше не обращать на них внимания. Но она не дала мне уйти. Когда я уже повернулся, чтобы идти, она вдруг так дернула меня за руку, что я чуть не упал.
– Ненавиж-ж-жу я тебя! – прошипела она.
Опять новости. Я раскрыл рот, а она так двинула меня кулаком под ребра, что я даже согнулся.
– Ты чего? – заорал я.
Она повернулась и побежала. Ну что в самом деле – чепуха какая-то… Я догнал ее, схватил за плечо, повернул к себе и вдруг неожиданно сказал:
– А я уезжаю.
– Куда? – быстро спросила она.
– В деревню, – сказал я.
– Надолго? А… – она хотела, наверно, спросить «зачем», но не спросила, и хорошо сделала. Злость ее куда-то улетучилась, и она стала задумчивой и грустной. Я сказал, что хочу зайти домой, чтобы взять кое-какие вещи, и Ольга молча пошла за мной.
В квартире был такой воздух, какой бывает, когда в ней долго не живут, и все вещи покрылись пылью, хотя я и жил-то у Андреича всего каких-нибудь две недели. Мне даже стало грустно как-то.
Ольга молчала и рисовала пальцем на подоконнике. Я взял пару книжек и рубашку, завернул их в газету и подошел к Ольге. Она быстро стерла что-то на подоконнике.
– Ты чего злая? – спросил я.
– Ничего, – сердито ответила она. – Ненавижу я тебя! Сам с этой Лелькой обнимался, а теперь спрашивает.
Вот оно что! Ну, уж этого я не ожидал. Значит, она видела… Я разозлился.
– Ну, и обнимался, – сказал я. – А что?
– Не смей с ней обниматься! – Она даже ногой топнула.
– Почему? – удивился я. – Что она, хуже других?
– Она, может, и лучше других, – ехидно сказала Ольга, – а все равно не смей!
– С кем хочу, с тем и буду…
– Не смей!
– Буду!
– Не… смей.
– Ну вот что… – начал я решительно, но Ольга вдруг закрыла лицо руками и выскочила из комнаты.
Вот уж что-то совсем непонятное! Что я – отчет ей обязан давать, с кем обниматься, или разрешения спрашивать, можно мне, мол, с такой-то девчонкой перемигнуться?
Я подошел к окну и на пыльном подоконнике увидел две буквы – «л» и «ю». «Лю» – было написано там, а остальное было стерто.
Я пошел в кухню. Ольга стояла у окна и опять водила пальцем по пыльному подоконнику. Я подошел и посмотрел, что она там пишет. Там были какие-то дурацкие рожи.
– Оля, – сказал я тихо.
Она быстро и удивленно посмотрела на меня. Я и сам удивился: никогда я не называл ее Олей – все Ольга, Ольга, а Олей почему-то никогда не называл.
– Что было на том подоконнике, Оля? – еще тише спросил я.
Почему-то мне очень важно было знать, что она там написала, ну просто обязательно надо было знать. Она наклонила голову и молчала, и продолжала рисовать дурацкие рожицы. Я написал на пыльном подоконнике две буквы – «л» и «ю» – и спросил, что это такое.
