Сергей Алексеев - Покаяние пророков
И вот вся эта варяжская ватага вместо защиты устроила судилище, да еще вынесла сор из избы в прессу.
Тогда его поразила жестокость и несоразмерность наказания, определенного ему лично и абсолютно ничем не обусловленного. Произошло как раз то, что он отразил в диссертации, объясняя смену исторических периодов в русской жизни, когда особенно остро проявлялась эта жестокость — обязательный атрибут утверждения новой власти или династии.
В общем, за что боролся, на то и напоролся.
И лишь спустя полгода, пропивая библиотеку и собирая на халяву таких же сокращенных МНСов и СНСов, он узнал нехитрый, вполне предполагаемый секрет: все научные работы, касающиеся древнерусской истории, языка и культуры, обязательно проходят экспертизу в ЦИДИКе, а иначе зачем он существует? Только об этой цензуре не принято говорить, и если поехать туда качать права, то в центре будут делать недоуменные глаза — ничего они не видели, не читали, не рецензировали.
— Ты же знаешь мое отношение? — поморщился Космач. — И всю эту историю… Не поеду.
— Надо быть выше старых обид. Человек умирает…
— Обижаться на бронзового идола, как на погоду, без толку…
— Подумай сам, милый друг! Если Цидик о тебе вспомнил, значит, что-то серьезное. Находится в очень тяжелом состоянии. Секретарша говорит, третий день невыносимые боли, судороги…
— По этому поводу я бы сказал просто: бог не фраер…
Наталья Сергеевна застучала клюкой, пробуя встать, однако не встала и обиженно отвернулась. По слухам, она и защищалась в ЦИДИКе, а потом несколько раз ездила туда на стажировки, забыв своего покровителя Данилу, боготворила академика и, слышно было, называла себя ученицей Барвина — должно быть, не без оснований.
Тогда, после сокрушительного поражения его на защите, она сама разыскала Космача — тогда многие ходили к нему выражать соболезнования и свое возмущение по поводу всего произошедшего, а проще говоря, выпить и покуролесить в холостяцкой квартире. Ее, хоть и запоздалое, появление в Холомницах, откровенно говоря, подкупило: мало того что пришла в трудный час и не помнила обид, — привезла второй экземпляр диссертации, заново переплетенный, обезличенный и вместо фамилии помеченный номером 2219 — тот самый, что побывал на экспертизе в ЦИДИКе.
Пока Космач горестно перелистывал страницы своего труда, Наталья Сергеевна несколько часов наводила порядок, мыла, чистила и стирала. Потом они выпили, пожаловались друг другу на судьбу, одиночество и неустроенность личной жизни, добрым словом вспомнили Данилу, после чего она вдруг предложила свои услуги как переговорщика с академиком.
Находясь в подвешенном состоянии, особого восторга Юрий Николаевич не испытал, но, грешным делом, ощутил предательское свечение надежды и желание сделать еще одну, последнюю попытку наладить отношения с оставленной средой обитания. Мало того, при положительном решении вопроса — а в этом у Натальи Сергеевны не было сомнений — она обещала вернуть его на кафедру, а пока взять на полставки, читать на заочном курс по истории средних веков.
И причину называла в общем-то правдивую: с уходом Космача стало некому проводить экспедиции, старообрядцы никого не пускают к себе, мол, ученого знаем одного — Юрия Николаевича, и если он письмо напишет, даст рекомендацию, тогда посмотрим.
Он не то чтобы разомлел, скорее потерял бдительность, и когда бывшая ассистентка по старой памяти стала называть его мужем, вспоминать чудесное время их путешествия в Полурады, скачки, купание, ночевки у костров, почувствовал такую ностальгию, что в глазах защипало. И особенно остро обозначилась мысль об уникальности прошлого, по достоинству не оцененного вовремя. Самое невыносимое и ужасное состояло в том, что это никогда больше не могло повториться.
Ее тоже не рассмотрел, не заметил, как светятся глаза и волнуются пальцы, когда прикасается к его руке.
Потому сейчас и пришла спасать…
Надо было вести себя не как рефлектирующему интеллигенту, бросившемуся в запой; следовало собраться с духом, вдохновиться и поступить по-мужски…
Сначала он тихо поразился ее шершавым губам. Влажные и гладкие на вид, они оказались жесткими, напоминали наждачную бумагу. Космач пытался отогнать от себя эти ощущения, однако ловил себя на мысли, что непроизвольно и отстраненно изучает ее, как некий посторонний предмет. И тело у Натальи Сергеевны было неожиданно колючим, кожа будто толченым стеклом посыпана. Космач залавливал в себе чувства, ласкал, гладил его с легким остервенением, которое, видимо, воспринималось как страсть.
И почему-то сам покрывался ознобом.
К тому времени действовал жестокий конфликт со средой, и он относил к нему все, что происходит вокруг, в том числе списал на это и постельную неудачу.
Она же расценила по-своему.
— Мы просто не привыкли друг к другу, — царапал ухо шепот. — Нам надо успокоиться, расслабиться, а потом все произойдет естественно и как бы случайно…
Ничего подобного не произошло, поскольку наутро было похмелье и полное отсутствие вчерашнего очарования. Наталья Сергеевна особенно не навязывалась, перемыла посуду, наказала ждать ее через недельку с результатом и в тот же день уехала поездом в Москву: она не переносила самолетов, и если случалась острая необходимость лететь, после посадки выводили под руки, а то и вовсе вызывали неотложку.
О чем они говорили с Цидиком, осталось в тайне, но она вернулась вдохновленная и, не вдаваясь в подробности, сообщила, что нобелевский лауреат ждет его со всеми материалами.
— Возьми все что есть, — почти приказным тоном говорила она. — Обязательно оригиналы источников. Боярские грамоты, берестяную летопись и послания сонорецких старцев.
Все имеющиеся оригиналы были давно и надежно спрятаны, и вынимать их из тайника он бы не стал ни в коем случае. Первого экземпляра диссертации тоже не было: вскоре после ошеломительного поражения на защите Космач отнес ее на пустырь и стал жечь. Толстый, спрессованный кирпич гореть не хотел, и тогда он стал рвать по листку и кидать в огонь. Третий, последний экземпляр был утерян кем-то из оппонентов, и оставался этот второй, привезенный Натальей Сергеевной. Ничего не меняя, он засунул его в портфель и отправился в столицу.
Академик на самом деле ждал его, но встреча не состоялась по вине Космача или, точнее, обстоятельств, с ним связанных.
Впрочем, как и все остальное, обещанное Натальей Сергеевной…
Сейчас ей некогда было обижаться долго. И она опять отсылала его к Цидику, в Москву.
— Последний рейс в двадцать один час двадцать минут, — объявила уверенно и негромко. — Билет заказан на твое имя.
— Я понимаю, у тебя есть какие-то обязательства перед ним, — заметил Космач. — Но я-то с какой радости помчусь к академику?
— У нас человеческие обязательства!.. Если хочешь, христианские.
В церковь она ходила исправно каждое утро, благо новый храм был от ее дома в двух кварталах, по слухам, молилась истово, соблюдала посты и даже занимала какую-то должность при храме. Рассказывали, однажды притащила священника на кафедру и освятила все аудитории.
Оставался последний аргумент, который был высказан со скрытым злорадством.
— Как ты уже догадалась, мы с боярышней Вавилой Иринеевной вступаем в брак. Мне надо в загс и на свадьбу, свою собственную! А не на похороны.
— Поздравляю, — сказала безрадостно. — Но будь человеком, Космач!
— Поезжай-ка, Ярий Николаевич, — вдруг посоветовала боярышня. — Коль человек перед смертью вспомнил тебя, знать, душа его позвала. Человеку отказать можно, душе его никак нельзя.
— Самолет из-за разницы во времени прилетает в двадцать два часа, — невозмутимо проговорила Наталья Сергеевна. — Обратный билет возьмешь на завтрашнее утро. Ночи академику будет достаточно. А с боярышней твоей ничего не случится. В аэропорту будет встречать машина.
Космач посмотрел на Вавилу.
— Ну, уж если ты посылаешь — так и быть, поеду.
— И не устраивай там ничего такого, — предупредила бывшая ассистентка, что-то заподозрив. — Лишнего не спрашивай, умирает человек… Если только сам начнет… И бороду эту сбрей! Посмотри, на кого похож!
4. Десятый
И все-таки Космач не внял совету Натальи Сергеевны, не сбрил бороду и не подстригся — поехал как был, разве что главотяжец поменял на новый, не засаленный, из коричневой кожи. В самолете на него озирались, и это было привычным; если кто-то чуть дольше задерживал взгляд или вовсе откровенно рассматривал, Юрий Николаевич обычно вспушал свою растительность и показывал большой палец.
— Во! Видал? А у тебя чего, не растет? Беда, паря, беда…
Если любопытство проявляла женщина, он заговорщицки подманивал пальцем и предлагал потрогать бороду рукой. Дурачиться сейчас не было настроения, одна только мысль, что придется сидеть у постели умирающего да еще и слушать его, наводила тоску. А еще он постоянно думал о Вавиле, оставленной в Холомницах, как в срубе — вряд ли насмелится на улицу выйти, так у окна и простоит.
