Эдуард Тополь - Кремлевская жена
А Саша продолжал спать. А кровать в номере всего одна…
«В гробу я вас видала!» – сказала я про себя, подошла к кровати, завернула на Сашу покрывало и повернула его к стене. При этом он гулко ткнулся о стену головой, но и тут не проснулся, а лежал, как куль. «Паскуда Гольдин, – подумала я, – напоил мальчишку, много ли пацану надо! Правда, сейчас парни его возраста и даже куда младше не только пьют в подъездах, как заправские алкаши, но и девчонок насилуют напропалую – статистика по стране ужасная, только в одной Полтаве в этом году – 29 случаев групповых изнасилований несовершеннолетними. Но этот мальчик совсем иных манер, конечно…»
Вздохнув, я разделась и внимательно оглядела себя. Черт возьми, везде синяки: на плече, на животе, на бедрах. Убила бы этих десантников!
Наконец я легла в кровать, под одеяло, а пистолет сунула под матрац. Кровать была узка для двоих, но Саша лежал на боку, так что я помещалась. И все же это соседство с ним, пусть даже спящим и пьяным, не давало мне уснуть, я лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок. Да, в этой гостинице, построенной пленными немцами, такие стены, что можно и прирезать человека, и никто не услышит, если не станет специально подслушивать под дверью…
На потолке то вспыхивали, то гасли сполохи уличного фонаря.
Я выпростала из-под одеяла правую руку, дотянулась ею до шнура оконной шторы и…
И вдруг я поняла, что не поеду ни в какую Сибирь, пока не выясню, светил этот фонарь в ночь похищения американки Стефании Грилл или не светил. Пусть за мной следит МУР, пусть за мной следит КГБ и пусть Лариса лезет на стенку от своей психопатии, – в гробу я их всех видала! У меня есть ниточка, есть версия, и я пойду по ней – по ней, а не в мышеловку генерала Куркова.
День третий
Воскресенье, 11 сентября 1988 года
16
06.05
Я проснулась от скрипа ключа в двери. Спросонок рука дернулась под матрац с замедленной реакцией – дверь уже открылась. И я тут же увидела, что можно было и не дергаться – на пороге стоял все тот же Гольдин.
– Это я, я! – сказал он торопливо, перехватив взглядом движение моей руки. И с широкой улыбкой подошел к кровати. Кажется, он впервые был без сигареты в зубах, зато в руках у него был поднос с завтраком на двоих – два стакана чая в подстаканниках, две сосиски на двух тарелочках, торт и вареные яйца. – Доброе утро! Вы не забыли, Анечка? В семь утра у вас встреча с психиатрами. В больнице имени Кащенко.
Я покосилась на Сашу. Завернутый по-прежнему в покрывало, он заворочался, зябко засучил ногами, и туфля с грохотом свалилась с его левой ноги, свисавшей с кровати.
Но Гольдин никак не отреагировал на это, а продолжал держать поднос с завтраком, смотреть мне в глаза и улыбаться самой лучезарной улыбкой, какую можно было представить на этом горбоносом еврейском лице. При этом его мундир был выглажен, щеки выбриты, волосы причесаны, и вообще он сверкал, как невинный гном из «Белоснежки». Словно и не было отвратительной ночной сцены, толстозадой грудастой горничной и бутылки коньяка на троих в два часа ночи.
– Отвернитесь! – сказала я.
Он послушно отвернулся, поставил поднос на письменный стол у окна и потянул за шнур оконной гардины. За окном был рассвет – еще без солнца, но уже и без дождя. Завернувшись в простыню, я выскользнула из-под одеяла, сунула босые ноги в туфли, сгребла со стула свою одежду и убежала в ванную, стараясь не наступать на осколки стекла на полу. В ванной, совмещенной с туалетом, я стала под душ и открыла воду на всю мощь. Ну какая красота, что можно мыться вот так – под сильной струей, не экономя воду и не боясь, что она вот-вот кончится! Не то что у нас в Полтаве…
Когда, умывшись и одевшись, я вышла из ванной, то застала совершенно фантастическую картину: грудастая горничная-дежурная весело и расторопно гудела мощным пылесосом, очищая пол от окурков и осколков разбитой бутылки и еще напевая при этом что-то лирическое. При свете встающего за окном солнца она, как и Гольдин, тоже выглядела свежей, умытой и приглаженной, словно молодая сытая кошка.
А Гольдин сидел на краю кровати и с вилки кормил проснувшегося Сашу сосиской и давал запивать ему чаем. Саша, приходя в себя, тряс головой и, моргая, лупил на меня изумленные глаза. Больше всего его потряс, конечно, мой мундир старшего лейтенанта милиции. Саша просто застыл с сосиской во рту.
– Доброе утро! – сказала я, чуть не расхохотавшись. – Смотри, подавишься.
– Перестань вертеться, за мной нет хвоста! – уверенно сказал Гольдин, разогнав свою «Волгу» до скорости 100 км в час, хотя в Москве разрешено только 60. Но день был воскресный, без четверти семь утра, и Садовое кольцо было пусто, если не считать двух уличных автокранов, поднявших свои «стаканы» под крышу издательства «Планета». Стоя в этих «стаканах», работяги-высотники навешивали на фасад здания гигантский щит-транспарант: «11 СЕНТЯБРЯ – ДЕНЬ МОСКВЫ. 1147–1988».
– Откуда вы знаете, что нет? – спросила я, в пятый, наверное, раз оглядываясь в заднее окно машины. Ветер гнал по мостовой обрывки каких-то листовок, перед закрытыми еще продовольственными магазинами стояли зябкие кучки людей, а у газетных киосков возле Планетария и на площади Восстания уже выстроились длинные очереди. Через пятнадцать минут новая порция гласности обрушится на этих людей: разоблачения сталинских и брежневских преступлений, новые сведения об ужасном состоянии нашей экономики, медицины, уровне преступности, детской смертности, самоубийствах, отравлении природы, разложении в армии, рэкете, проституции и прочих прелестях, о которых раньше было запрещено говорить и которые поэтому как бы не существовали.
– Оттуда! – Гольдин с наслаждением затянулся сигаретой и воинственно поерзал на подушечке, которую подкладывал себе под зад, не то чтобы повыше сидеть за рулем, не то для амортизации на постоянных выбоинах в мостовой. – Если кто сядет мне на хвост, я живо рога обломаю!
– Ой! – притворно испугалась я. – Уж очень вы храбрый после этой ночи! – И спросила, увидев еще один автокран у рабочих, подвешивающих гирлянды на уличные фонари: – Что у вас сегодня за праздник?
– Сегодня аж два праздника, – ответил Гольдин. – День танкиста и День Москвы. Поэтому ей физиономию косметикой прикрывают. А то как сняли с домов портреты Брежнева, так сразу стало видно, какая она старуха, везде штукатурка сыплется… – И через плечо добавил для Саши, который сидел рядом со мной на заднем сиденье машины: – Так что сегодня вам негде митинговать – все площади будут под танцы заняты.
Саша не ответил, хмуро отвернулся к окну.
– Саш, – сказала я, – а если где-нибудь человек заперт или его насильно держат – ты можешь почувствовать призыв о помощи?
– Нет, – ответил он, не повернувшись. – Мне можно выйти?
– Выйти?! – удивилась я.
– Да, где-нибудь у метро…
– «Добрынинская» устроит? – спросил Гольдин.
Действительно, мы подъезжали к «Добрынинской», там, на площади, рабочие сооружали временный дощатый помост-сцену для народного гулянья в честь Дня Москвы.
– Да подождите! Чего вы лезете? – одернула я Гольдина и опять повернулась к Саше: – Но ты меня не долечил! У тебя есть телефон?
Он молчал.
– А? Саша… – Я тронула его за руку.
Он повернулся ко мне и покраснел до ушей:
– Извините, но… Я не лечу милицию.
– Почему?
Он опустил глаза.
– Да что ты – не понимаешь? – откликнулся Гольдин, минуя «Добрынинскую» без остановки и сворачивая на Шаболовку. – Он же диссидент! И мы для них не люди, а псы на службе у государства. Вот когда они придут к власти, у них будет другая милиция, демократическая!
– Да подождите вы! – оборвала я его и снова повернулась к Саше: – Если я надела мундир, разве я от этого изменилась?
Но теперь он уже совсем замкнулся, сидел с лицом юного Яна Гуса. И все-таки мне ужасно не хотелось терять его, я сказала просительно:
– Сашенька, ну пожалуйста… У меня шея болит…
– Если можно, я выйду тут, – сухо сказал он даже не мне, а Гольдину.
Но Гольдин вел машину, не реагируя. Он ждал моего решения.
– Ну что ж, – сдалась я. – Остановите.
– На кой же черт я его вытащил из КПЗ?! – вдруг возмутился Гольдин, объезжая какую-то канаву. – И лечить – не лечил, и…
– Ладно! – Я тронула Гольдина за погон. – Пусть идет! – И повернулась к Саше: – Иди! Действительно, что меня лечить? Я ж милицейская сука лягавая! На мне и заживет все, как на собаке. Иди!
Тут Гольдин причалил к тротуару, а Саша, ни слова не сказав, открыл дверь машины и выскочил из нее почти на ходу. Я в сердцах сильно хлопнула дверцей и крикнула через окно:
– Сопляк!
Очередь у газетного киоска оглянулась на нас, а Гольдин, рассмеявшись, отъехал, и долговязая Сашина фигура тут же исчезла за фигурами людей.
