Е. Бирман - Игра в «Мурку»
— Имперская идея — это организующее начало и ответственность «старшего брата»! — Борис тут же и пользуется тем, что Серега «высунулся». — Со старшим братом во главе — не получится, — объявил Борис. — Испытано.
— А с ними получится? — Серега снова кивнул в сторону посольства. День в стекле угасал, море мрачнело.
— Они не старший брат, — ответил Борис.
— А кто? — поинтересовался Серега.
— Мать и старшая сестра, — напомнила Аталия, и все засмеялись.
— Не один черт? — спросил Серега серьезно.
Борис хотел было ответить какой-то банальностью насчет разницы между Восточной Европой и Западной, Южной Кореей и Северной, между бывшими двумя Германиями, но передумал.
— А вы попробуйте увидеть в Америке мать. Потом — старшую сестру, — вкрадчиво сказала Аталия, обращаясь к Сереге. — Это разрешит многие ваши психологические проблемы, подавит многие комплексы…
Баронесса засмеялась секундой раньше других. Серега, давно уже наметивший себе тактику общения с Аталией, теперь мгновенно напялил на лицо маску человека, потерявшего дар речи.
— Содом и Гоморра по-русски, — сказал Теодор, смеясь. Но Серега был уже не тот инструктор в Африке и электрик в Димоне, который еще совсем недавно болтал тапочкой, сидя в салоне Теодора и Баронессы.
— Вот вы цитировали как-то Набокова насчет того, что у русской истории два аспекта — полицейский и культурный, — сказал он по-аталиевски вкрадчиво. — То есть что у двуглавого русского орла одна голова русской государственности, а вторая — русской культуры. Следует ли мне понимать вас так, что если отсечь ему первую голову, то одноглавый русский орел будет любезнее еврейскому сердцу?
— Даже под микроскопом не отличишь, какая из голов выполняет какую функцию, — возразил Борис.
— Странные мысли. — Осуждающая интонация Аркадия была совершенно линейной (y = k. x + a), и Серега, оставшийся с топором в руках и не найдя, куда его деть, рассмеялся.
— А правда, что в КГБ все — антисемиты? — спросила коварная Аталия.
Серега только секунду промедлил с ответом:
— Ради одного праведника не отведешь ли, Господи, длань свою от града сего?
— Wow! — произнес Борис. — Ну дает Серега!
— Что же, только евреям вечно цитировать Пушкина? — спросил русский разведчик, картинно потупив глаза.
— А знаешь, Серега, — сказал Борис, — во времена нашего отъезда, ты ведь помнишь, — дух критицизма витал над «шестой частью суши», но здесь вскоре мы прочли в глазах: «Расскажите нам, кто такие русские, и мы поймем, кто вы». Так что помимо сантиментов к Пушкину у нас имеется вполне прагматичная заинтересованность в вашем настоящем и будущем. Ваши настоящее и будущее в какой-то степени обнажают нашу наследственность. Между прочим, и без нас и нашего интереса здесь когда-то, после победы над нацизмом, самозабвенно пели переведенные на иврит русские песни. Потом… сам знаешь.
Серега кивнул.
— А насчет противоречия между делом мира и принципом этнокультурной общности, — не забыл Теодор, — то все дело, как всегда, в пропорциях.
Компания выпила за Величие и Пропорции и расплатилась с официанткой. Когда все вывалились на набережную напротив американского посольства, над морем верхняя точка исчезающего солнца выстрелила вдруг ярким одиночным лучом и мгновенно исчезла.
Они спустились к самой воде и молча пошли без цели вдоль берега по мокрому песку. Баронесса с Аталией сняли туфли. Пока мрачнело и приобретало свинцовый оттенок море, наклоненный к западу, облизанный прибоем песок стал казаться серым. Серее, еще серее и, наконец, отразил и море, и закат, будто с застывшего олова кто-то пытался смыть кровь, но не закончил и бросил, оставив где-то розовую пленку, где-то красноватую лужицу. Это длилось долго, очень долго, почти целый час, в течение которого изменялся тон красок на горизонте — от кроваво-красного к темно-бурому. Все это время море противилось попыткам своего описания тем, что катило без конца волны, оставаясь самым шумным и живым объектом осеннего вечера, легко перекрывая шуршание автомобилей, текущих по прибрежному бульвару. Оно захватило большую часть видимого глазу пространства, не проявляя интереса к берегу, к гостиницам и ресторанчикам, обзаводящимся в это время суток веселенькими огнями.
В ниспадающей темноте еще последней, слабой, клубящейся бурой дымкой на краю моря напоминал о себе закат, но уже податливый влажный песок отражал только электрические огни веселого берега. Еще немного, и море в беззвездную ночь станет невидимой шелестящей бесконечностью. По всегдашней своей привычке оно отражает только самое себя. И если море сейчас темно, то отражение его и вовсе — чернота.
ДИМОНА
Посреди недели заглянул к Теодору с Баронессой Борис — взять замеченный им в книжном шкафу старый, советских времен, сборник задач по математике, потренировать через Интернет своего племянника в Миннеаполисе.
Когда они уже пили кофе, зазвонил телефон. Сколько знаем семей, во всех трубку берут женщины.
— Привет, Сережа, — ответила Баронесса после того, как услышала, судя по выражению ее лица, что-то вполне приятное. Неудивительно. Куртуазность и хорошие манеры — фирменный знак КГБ. Еще некоторое время она внимательно слушала, а затем сказала: — Хорошо, к нам как раз сейчас зашел Борис. С остальными разберемся по телефону.
Последовало телефонное прощание с улыбкой хоть и невидимой абоненту, но вполне достоверно проскальзывающей по телефонным проводам к собеседнику.
— Похоже, Сережа начал скучать по Димоне, — сказала Баронесса, — он предлагает показать нам «свою Димону» в один из выходных.
— Отлично, — сразу согласился Борис. Теодор тоже не был тяжел на подъем. Он тут же позвонил Виктору. Тот, не кладя трубку, получил добро Аталии, а Борис тем временем по сотовому телефону звонил Аркадию. Этот разговор затянулся.
— Он спрашивает, что брать с собой, — прокомментировал Борис. И тут же в трубку: — Ну, что ты ей-богу, как барышня! Возьми «шестерку» пива и пару запасных гигиенических прокладок.
Борис перенес трубку от правого уха к левому, потом протянул ее Теодору:
— Поговори с ним, он спрашивает, что за прокладки. Мое терпение иссякло.
— Аркадий, не нужно прокладок, это шутка. Захвати две шестерки пива, остальное мы организуем, — Теодор заканчивает разговор с Аркадием и звонит Сереге. В эту пятницу — едем в Димону.
Ехали в двух машинах: в одной — Виктор с Аталией и Аркадий с Борисом, в другой — Серега вольготно развалился на заднем сиденье за спинами Теодора и Баронессы. В обоих автомобилях молчали поначалу, слушая радио. По выезде из Гуш-Дана пространство раздвинулось несколько, и деревенские виды стали позировать пассажирам, лаская зрение широкими (в масштабах Еврейского Государства) полями и холмами (горами по-местному) на не очень дальнем горизонте. Где-то поля были зелеными, где-то хлопок выбивался из коробочек, где-то была просто голая земля, причем с одной стороны дороги совершенно черная, а с другой — совершенно рыжая, одна из многих деталей, делающих эту страну похожей на фантазию художника-модерниста. И хоть был у полей, холмов и горизонта вид как будто фабрично-клумбовый, а все же возбуждаемое пейзажем чувство было просторное, широкое, и столбик настроения пассажиров-экскурсантов все полз и полз вверх. Теодор вел автомобиль, шедший первым, и во второй машине вскоре соскучились по возможности побалагурить с Серегой, чей затылок перечерчивался частыми линиями обогревателя заднего стекла.
— Есенин, — раздался после звонка голос Бориса в сотовом телефоне Сереги, — как тебе виды вокруг? Чем отличается, на твой просвещенный вкус, еврейский шелк от русского ситчика?
— Не знаю, что прикрыть этим шелком, — отвечал Серега, — прикроешься спереди — покажешь неуважение к тем, кто сзади, закроешь зад — спереди конфуз.
— Великодержавный шовинист с сексуальными комплексами! — прокомментировал Борис.
— Серега! Не стесняйся, ты в Еврейском Государстве! Думай не об одежде, думай о походке! — встревает в беседу Аталия. — Походка должна быть раскованной и свободной, шелком лучше прикрой макушку от солнца.
— Серега! Пива хочешь? — прозвучал немного издалека голос ведшего машину Аркадия.
Вскоре отчетливость полей стала сменяться какими-то не очень поддающимися пониманию городских жителей хозяйствами, а затем и вовсе пустыней. Вот объехали уже стороной Беэр-Шеву, и чем ближе к Димоне, тем больше гроздьев бедуинского жилья стали обсыпать желтовато-серые холмы. Серега заерзал на заднем сиденье.
— Однажды попросили меня одного «француза» из Парижа, навещавшего родственников в Димоне, подбросить в Тель-Авив. Тот, глядя на эти железные хибарки, все головой качал: «До чего вы их довели!»