Е. Бирман - Игра в «Мурку»

Телеведущая, передернув плечиками и внося этим жестом личную лепту в негативное отношение к произошедшему, перешла к пожару в Ор-Иуде, а Серега сказал обиженно:

— Значит, я не справился с управлением?

— Нужно срочно отогнать машину в ближайшую арабскую деревню, там она исчезнет раньше, чем ее найдет полиция, — сказал Виктор.

— Я отгоню, — сказала Аталия. — Номера залепим грязью. А ты, Серега, для нас все равно останешься героем! — добавила она.

— Но на чем я буду ездить? — пробурчал Серега.

— Мы сбросимся и купим тебе другую машину, наш герой, — пообещала Аталия за всех, — не новую, конечно. Подержанную, со вторых рук. Ты какую марку предпочитаешь?

— «Тойоту-Корола», — помявшись, сказал Серега.

Теодор начал отращивать бороду, а Серега стал носить армейскую фуражку, козырек которой надвигал низко на глаза.

ТРЕП В ТЕНИ ПОСОЛЬСТВА

Неудачи последнего времени (операцию по внедрению шпиона в Америку и случай в Петах-Тикве) решили подсластить чем-нибудь и отправились в Mike’s Place на тель-авивской набережной, рядом с американским посольством, точнее — даже прямо у него под боком. Расселись на деревянных скамьях тесновато, но зато за одним деревянным же столом с черными заклепками. Четверо худощавых — Серега, Аркадий и женщины — сели на одной стороне, полноватый Теодор, атлетичный Виктор и не толстый и не атлетичный, но все же более широкий, чем четверо худых, Борис — на другой. Разбирались с меню, ждали пива. Музыка мешала Теодору прислушиваться к беседе парочки за соседним столом. Девушка была похожа на закрепленный на конце гибкой пружины стеклянный шарик, а ее приятель — на деревянную пирамидку с широким основанием. Пружинка почти склонила шарик на стол и говорила, говорила, производя массу мелких необязательных движений, долженствующих сказать и пирамидке и всему миру, что нет больше таких пружинок и таких головок на них. Пирамидка, которую по причине мужского пола лучше бы назвать «пирамидом», была неподвижна и внимала речам пружинки с почтительным удивлением стоящего за прилавком торговца сладостями, которому невесть откуда взявшаяся в стельку пьяная балерина рассказывает о кознях и интригах в труппе театра. В ивритскую речь пружинки вплеталась изредка одинокая русская фраза, предназначенная (подобно яркой ленте в волосах) подчеркивать мысль ненормативной лексикой, что по замыслу пружинки, видимо, должно было подтвердить ее интеллектуальную гибкость и незаурядность. По лицу пирамида нельзя было понять, понимает он эти фразы, или просто впускает в уши. В иврите нет ненормативной лексики, вернее она давно вошла в бытовую нормативную речь. Так, по автомобильному приемнику дочь известного знатока иврита (или внучка? — Теодор, следя за дистанцией в пробке на трассе номер 2, не успел отметить точно степень родства) уверяла его, что обращенная к ней фраза «Има, эйзе кусит ат айом!» «(Мамочка, какая ты сегодня очаровательная вагинка!») ничуть ее не смущает.

Кто они, спрашивал себя Теодор, кто эта нашпигованная свободой пружинка с шариком? Пропитана ли ее свобода запротоколированной в толстых томах историей блужданий мысли в лабиринтах идей и вкусов? Эти идеи и вкусы порой безумны, порывисты и полны несогласуемых противоречий, но их результирующая делает свободу весьма разборчивой дамой, которую очень непросто сбить с пути. Вряд ли у пружинки было время на чтение толстых томов. Она так торопится вонзить серебряные шпоры в бока своей свободы. У нее, кажется, время было только на освоение русского перехлеста и еврейской маниакальности, чтобы скакать голышом на брыкающейся свободе. Ага, и Аталия, кажется, заметила новенькое (brand new) издание «сложной девушки» и поглядывает на нее с ревнивым прищуром.

Не повредит ли пружинка до времени стеклянный шарик своего «я», беспокоится о ней Теодор. За пирамида, кажется, беспокоиться нет оснований. Он тоже вряд ли знаком с толстыми томами, но он прикреплен к жизни надежным слоем банальных истин и общих мест, крепко держащих пирамиды побольше и потяжелее. Несмотря на последние провалы, настроение компании было игривым.

— Ну что, Серега, когда покажет Россия Америке кузькину мать? — спросил Борис.

Шестеро против одного вознамерились валять дурака, оценил обстановку шеф «Брамсовой капеллы», но все же решил не увиливать.

— Ну, а чего они? Ведь обещали не соваться в Ближнее Зарубежье, а сами… — Серега кивнул неодобрительно в сторону посольства.

— А что вам до американцев? — спросил Борис. — Вы поговорите с Ближним Зарубежьем, объясните им, что Россия во всех отношениях лучше Америки. Разве это не так?

Серега шутя погрозил Борису пальцем, но того уже не унять.

— Ведь как учил нас великий Булгаков? «… Никогда и ничего не просите! Сами предложат…» Умолять будет Ближнее Зарубежье, валяться будет в ногах — мол, поставьте ваши ракеты у нас хоть на каждой крыше, уж больно мы боимся Америки.

— Я поддерживаю Россию, — заявила Аталия, — пусть американцы лучше поставят свои ракеты у нас. Одну можно у нас во дворе.

— Это очень сильная мысль, — сказал Теодор, — «…никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас». А вот продолжение мне не нравится: «Сами предложат и сами все дадут!» Слабое продолжение, перечеркивающее начало. Не хочу даденного, не хочу принесенного.

— Вам не понять духа большой страны, — сказал Серега, не обращая внимания на глубокомыслие Теодора и споря с Борисом, — ваш подход — утилитарный, вам бы удержаться, как лодочке в шторм, нами же движут порывы другого пошиба: «Москва — Третий Рим». Масштаб, величие.

— И в чем величие России? — спросил Теодор.

— История, территория, дух, — ответил Серега, очень стараясь, однако, не скатиться к легкоуязвимой монументальности. — В победе над нацизмом, между прочим, — аккуратно нажал Серега на чувствительный участок. (Вот вам, а говорят — только евреи спекулируют своим Холокостом.)

Головы Серегиных оппонентов согласно кивнули. Теодор тоже кивнул, но возразил:

— Величие прошлого ведь не означает автоматически величия будущего, как унижения прошлого не позволяют автоматически требовать уважения в настоящем. Для поддержания величия нужно быть одним из столпов мирового порядка. Нет? — Это финальное «Нет?» Теодора, видимо, навеяно соседством англоязычного посольства и школьной английской грамматикой, что-то вроде: Isn’t it? Doesn’t it?

На сей раз Серега согласно кивнул.

— Величие, — продолжал разглагольствовать Теодор, — достигается тремя компонентами: идеи, деньги и кровь. Я расположил их в таком порядке не по значимости, а только для ритма речи.

— И что же, у них все это есть? — кивнул Серега в сторону посольства, к которому сидел лицом, хотя видел он не само посольство, а стену заведения с милой дребеденью, которую вешают на стены в таких местах: плакаты, с которых смотрят на вас известные англосаксонские музыканты с усами и без усов, увеличенная статья из американской газеты, где-нибудь найдется и звездно-полосатый флаг. При этом его движении-кивке справа моргнули сквозь стекло красноватые закатные лучи. Лишь слегка повернув туда голову, Серега увидел теряющее яркость море и медно-петушиное солнце, готовое клюнуть в затылок убегающий день.

— Да, — ответил Теодор, — у них эти компоненты имеются: идея свободы, деньги, и они, как видим, готовы платить кровью. И платят.

— А у Еврейского Государства есть величие? — спросил Серега, пытаясь устроить дело так, чтобы шестеро защищались против одного.

Теодор задумался, правда ненадолго.

— Кровь мы проливаем вынужденно, — сказал он. — Деньги? Пропорционально размерам. Идея? Идея, пожалуй, есть.

— Какая? — спросил Серега. Его тактика удалась.

— Соединение обруча этнической и исторической общности со свободой. Их образца свободой, — Теодор кивнул в ту же сторону, куда минутой раньше кивнул Серега. Только он при этом кивнул не лбом, а макушкой и увидел тускнеющее море не правым глазом, а левым, перед ним же были по-прежнему никелированный гусак, разливающий пиво, и бармен в компании оглохших бутылок и подвешенных за ноги казненных бокалов.

— Свобода у каждого своя, иначе это не свобода, — возразил Серега. — И с каких это пор национальная идея ведет к миру? — Серега развивает наступление и выколупывает из Теодоровой казуистики общепринятую простую терминологию (тоже еще придумал: «этническая и историческая общность»). — В имперской идее России, как и в идее Римской империи, есть ответственность за жизнь большого конгломерата разнообразных племен и народов.

Уже договаривая фразу, Серега понял, что не удержался в неуязвимой позиции того, кто, как телевизионный интервьюер, только спрашивает, характером и концентрацией вопросов направляя беседу в нужном направлении и притворно удивляясь возмущению интервьюируемого. «Я ведь только спрашиваю», — говорит он, округляя глаза.