Александр Рекемчук - Дочкина свадьба
По эстакаде Окружной дороги, расположенной за кладбищем, несся громыхающий состав. Бесконечный состав нефтяных цистерн. Пронзительно сигналил тепловоз.
Царев встряхнулся, распрямил плечи.
Слева, с площадки, отведенной для прощальных митингов, потянулась процессия.
Он подошел ближе, встал на повороте. Теперь все двигались мимо него, и это было гарантией, что он не упустит Башкатова.
Чередой плыли венки. На красных подушечках несли ордена. Появился гроб — открытый, но поднятый так высоко, что покойника не было видно. Родные. Вот жена Зяблова в черном кружевном платке — ее поддерживают с двух сторон. Следом идет министр, заместители, академик Мазаев, с которым Дмитрий Николаевич стоял нынче в почетном карауле.
Башкатов. Длинный, на голову выше остальных.
Царев шагнул вперед и оказался с ним рядом. Тот посмотрел на Царева, глаза его были по-прежнему красны.
Дмитрий Николаевич почувствовал, как притихшая было злость вновь закипает в нем.
Он полез в карман, вытащил бумагу, которую прихватил с собой, развернул.
— Володя, что это?
Башкатов покосился на бумагу.
— А что?
— Я спрашиваю: что это?
— Как — что?
Они разговаривали почти шепотом, но в тоне Башкатова послышалось раздражение.
Процессия остановилась — впереди произошла какая-то заминка.
Они повернулись лицом друг к другу.
— Ты знал об этом? Визировал?
— Ну, допустим.
— Так как же…
— Товарищи, товарищи, — послышалось сзади.
Оказалось, что процессия снова тронулась и они оторвались от идущих впереди. Догнали.
— И ты согласен?
— Да, — ответил Башкатов.
Царев судорожно глотнул морозный воздух. Он был ошарашен. Он мог ждать чего угодно и от кого угодно — но услышать это от Башкатова? Ведь не далее как три недели назад, когда Царев докладывал ему о результатах применения новой методики на Печоре, тот выслушал все это с нескрываемым удовольствием, восхищенно ерзал в кресле, причмокивал губами…
Царев, понурясь, машинально переставляя ноги, шел в общем потоке людей. Теперь у него был именно тот вид, с которым человеку положено шагать за гробом.
Лясковец был прав. Не следовало ехать сюда. Надо было выждать пару дней, подробней разузнать обстановку, выработать тактику и с холодным сердцем, сжав зубы — в бой… Лясковец был прав. Этот мудрый Лясковец.
Но что же он, Царев, скажет нынче вечером Овсюку? И что Овсюк, вернувшись домой, расскажет людям, с которыми Царев встречался в Ясногорске?
Шествие опять остановилось. Теперь они пришли к месту.
Отсюда, из-за чужих спин и голов, не было видно могилы. Но долговязый Башкатов, что-то разглядев поверх всех, вдруг вполне миролюбиво подтолкнул в бок Царева. И глазами, глазами направил его внимание…
Дмитрий Николаевич увидел чуть в стороне памятник, прочел на мраморе: «Выдающийся русский революционер-демократ, поэт Николай Платонович Огарев. 1813–1877». Да, ведь его прах недавно перевезли сюда из Лондона.
Башкатов украдкой подмигнул Цареву: дескать, неплох сосед у Зяблова!..
Еще в институте Башкатов зарекомендовал себя среди студенческой братии очень интеллигентным, всесторонне развитым человеком. Поговаривали, что он, вроде бы, даже писал стихи.
Нет, это просто невероятно.
— Володя, — сказал Дмитрий Николаевич, — ты отменишь распоряжение Зяблова. Тем более, что есть повод для пересмотра…
— Оно останется в силе.
— Но почему?
— Потому что ты смотришь со своей колокольни, — а колокольня твоя, извини, мала.
— То есть?
— Одно дело Печора, а другое — Сибирь. Там ваши гениальные идеи нужны, как рыбе зонтик. Сейсморазведка вполне справляется обычными методами. И где ни ткни — нефть… Ты сам это прекрасно знаешь. Обойдемся пока без электроники.
— Пока?.. — вскипел Царев. — А потом?
— Вот потом и займемся.
— Но…
— Тише, товарищи, — обернулся стоящий перед ними человек в бобровом воротнике. — Неудобно, все-таки.
С новой силой взрыдали трубы. Должно быть, опускали гроб. Но отсюда этого не было видно. Маячила лишь фигура гробовщика, взобравшегося на горку вырытой земли, — с лопатой и почему-то в танкистском шлеме.
— Сними шапку, — подсказал Башкатов.
Дмитрий Николаевич сдернул шапку. Он только сейчас заметил, что все вокруг давно стоят с обнаженными головами, потирая мерзнущие уши.
— И еще одной детали вы не учли, братцы, — тихо, но язвительно продолжил Башкатов. — Согласно требованиям, электронно-вычислительные машины должны иметь постоянную загрузку на две с половиной смены. Семнадцать часов в сутки. А всю вашу цифирь они прожуют в полчаса… Кто ответит за простои? Ты? Или я?
Он уже говорил «я».
Похоронный марш оборвался. Траурная церемония подходила к концу. Оркестр заиграл гимн.
Башкатов вытянулся во весь рост. Царев застыл в молчании…
Будто бы сам он, Царев, не знал этого! Когда он, Царев, прилетел в опытную партию на Печоре и заявился прямо в зал, где стояла новехонькая ЭВМ, он обнаружил, что машина работает вхолостую: она басовито гудела, светилась цветными глазками, а операторы подле забивали «козла» — они, стервецы, просто грелись у компьютера, как у печки…
И не раз доводилось ему же, Цареву, читать объявления в столичной «Вечерке»: дескать, продается организациям машинное время электронно-вычислительной станции… продается время… Бред.
Значит, прав был по-своему Зяблов, избавившийся теперь навсегда от земных хлопот? И, значит, прав Башкатов, который заранее вот решил поберечь себя от хлопот излишних?
Или же все-таки прав он, Дмитрий Николаевич Царев, правы они — Овсюк и те очкастые, коротко стриженные ребята из Ясногорска, которым он выложил на стол, может быть, завтрашнее, но уже сделанное дело, и они тотчас жадно въелись в него, как в хлеб насущный — даждь нам днесь!..
И не в том ли главная суть, что кому-то неохота видеть дальше собственного носа, а кому-то (вот сейчас и позарез!) нужно, непременно нужно видеть все и своими глазами дальше собственного срока…
Прямо перед глазами Дмитрия Николаевича была стена, сложенная из красного кирпича с оштукатуренной верхней кромкой.
Он лишь сейчас заметил, что от свежих могил, заваленных венками, подле которых они стояли, до этой новой стены — такой бесконечно далекой еще год назад, когда он тут кого-то хоронил — сейчас осталось метров сто.
И ему показалось вдруг, что именно там, за этой стеной — бессмертие.
Погожий день
1
Еще в полусне Володя Патрикеев осознал, что ненастье кончилось. Дождь лил две недели: то тише, то пуще, то срываясь в ливень, но не иссякая ни на час. Травы поникли, глинозем взбух. Деревья стояли сырые и вислые. В озере сильно прибыло воды.
Можно было давным-давно сбежать в Москву, пересидеть там всю эту муть, а затем вернуться посуху. Но что-то удерживало его в Тишунине. То ли он поддался этой безвыходности, смирился с нею, приспособился к жизни в дожде, как, например, приспосабливаются люди жить среди безводных пустынь. То ли он просто понимал, что ненастье не может длиться вечно, что обязательно — как смена ночи и дня, зимы и лета — после непогоды приходит погода, устанавливается ведро.
И вот сейчас, очнувшись, еще не раскрывая глаз, Володя Патрикеев не только услышал, что дождевые капли больше не стучат в крытый рубероидом скат веранды, но всем существом своим сразу учуял, что — баста, что мир изменился.
Он рывком вскочил с постели. Торопливо почистил зубы, ополоснул лицо.
Выбрался огородами на берег.
Да, ненастье кончилось. Верней, оно уходило — предметно и зримо: на востоке лежал плотный, будто спрессованный пласт дождевых туч. Он обрывался резко, без околичностей, как государственная граница. А все остальное небесное пространство было наполнено синевой и солнцем. Там, вереща, носились стрижи, подергивались жаворонки. Чайки домовито сидели на покойной озерной воде.
Патрикеев, ослепший от непривычного сияния, потер глаза ладонью, замотал головой и тихо рассмеялся.
— Эй, Па-атрик!..
Его окликала Настя, двенадцатилетняя девочка, младшая дочь соседей по даче. Ей не правилось звать его по имени-отчеству, «дядя Володя» тоже ее не устраивало, а просто «Володей» она еще не смела, и потому сама изобрела «Патрика» — он не возражал, смирился благодушно.
— Патрик, идите сюда! Смотрите, что здесь…
Он пошел к ней.
Девочка стояла спиной к солнцу. Тоненькая, длинноногая, с еще колючими детскими плечами.
— Привет, — сказал он ей, приблизясь.
— Привет… Во-от!
Она держала за ножку гриб, шляпа которого — белая как снег — укрывала весь ее кулачок.
А у босых ног лежала еще дюжина подобных.
