Ричард Райт - Черный

Утром я нарубил дров для кухни, принес в дом несколько корзин угля для комнат, помыл парадное крыльцо, подмел двор, кухню, накрыл на стол, вымыл посуду. Пот лил с меня ручьями. Но хозяйка велела мне подмести дорожку перед домом и сбегать в лавку за продуктами. Когда я вернулся, она сказала:

— Завтрак в кухне.

— Спасибо, мэм.

На столе я увидел тарелку черной густой патоки и ломоть белого хлеба. Это что же, все? Сами-то они ели яйца, ветчину, пили кофе… Я взял хлеб и хотел разломить — он был черствый как камень. Ладно, выпью хотя бы патоку. Я поднес тарелку к губам и увидел сверху белые с прозеленью пятна плесени. Вот черт… Нет, такое я есть не буду, решил я, это же тухлятина. Я стал надевать пальто, и в это время в кухню вошла хозяйка.

— Ты ничего не ел, — сказала она.

— Спасибо, мэм, я сыт.

— Ты позавтракаешь дома? — с надеждой спросила она.

— Мне сегодня вообще не хочется есть, — солгал я.

— Ты не любишь хлеб с патокой! — патетически воскликнула она.

— Нет, что вы, мэм, очень люблю, — стал поспешно оправдываться я, а то она еще не дай бог подумает, будто я посмел выразить недовольство ее завтраком.

— Что с вами, с неграми, сейчас происходит?.. Не понимаю, — вздохнула она и покачала головой. Наклонилась к патоке, рассматривая ее. — Грех выбрасывать такое добро. Оставлю тебе на вечер.

— Да, мэм, — поспешно согласился я.

Она аккуратно накрыла тарелку, потрогала пальцами хлеб и выбросила его в помойное ведро. Потом повернулась ко мне, и лицо ее озарилось какой-то мыслью.

— Ты в каком классе учишься?

— В седьмом, мэм.

— Зачем же тебе дальше ходить в школу? — в изумлении спросила она.

— Я хочу… хочу стать писателем, — запинаясь, произнес я. Я не собирался говорить ей об этом, но она так безжалостно ткнула мне в нос мое полное ничтожество и мою вину, что я просто должен был за что-то ухватиться.

— Кем-кем? — изумилась она.

— Писателем, — прошептали.

— Это еще зачем?

— Писать книги, — пролепетал я.

— Никаким писателем ты никогда не будешь, — вынесла приговор она. — Кто это вбил такую чушь в твою черномазую башку?

— Никто, — ответил я.

— Вот именно, до такой глупости ни один дурак бы не додумался, — с негодованием провозгласила она.

Я шел по двору к калитке и думал, что больше ноги моей здесь не будет. Эта женщина оскорбила меня, ей казалось, будто она знает, какое место мне определено в жизни, знает, что именно я должен чувствовать, как должен себя вести, и я восстал против этого всем своим существом. Может быть, она права, может быть, я никогда не стану писателем, но слышать это из ее уст я не хотел.

Останься я служить у нее, я очень скоро бы узнал, как белые относятся к неграм, но я был слишком наивен и считал, что не могут же все белые быть такими, как она. Я убеждал себя, что есть и хорошие белые — богатые, но добрые. Конечно, в основной массе они плохие, это я понимал, но был уверен, что мне повезет и я встречу исключение.

Чтобы дома меня не пилили за привередливость, я решил солгать, будто хозяйка уже наняла кого-то другого. В школе я снова принялся расспрашивать ребят, и мне дали другой адрес. Сразу же после уроков я отправился туда. Да, сказала хозяйка, ей нужен мальчик доить корову, кормить кур, собирать овощи, подавать на стол.

— Мэм, но я не умею доить коров, — сказал я.

— А где ты живешь? — спросила она в величайшем изумлении.

— Здесь, в Джексоне, — ответил я.

— Как, ты живешь в Джексоне и не умеешь доить коров? Да что ты такое мелешь, парень? — не поверила она.

Я молчал, быстро постигая реальность — черную реальность белого мира. Одна хозяйка ждала, чтобы я признался ей как на духу, вор я или нет, эта не может взять в толк, как это черномазый смеет жить в Джексоне и не научился доить коров… Все они, оказывается, одинаковые, разница лишь в мелочах. Я натолкнулся на стену в сознании этой женщины, стену, о существовании которой сама она и не подозревала.

— Мне просто не приходилось, — сказал я наконец.

— Я тебя научу, — великодушно сказала она, точно обрадовавшись возможности облагодетельствовать черномазого и помочь ему исправить такое упущение. — Это проще простого.

Дом был большой, хозяйство — корова, куры, огород — сулило хорошую кормежку и решило дело. Я сказал женщине, что нанимаюсь к ней, и утром в положенный час явился на работу. Обязанности у меня были несложные, но многочисленные; я подоил корову под наблюдением хозяйки, собрал яйца, подмел двор и, управившись с делами, приготовился прислуживать за завтраком. Стол в столовой был накрыт на пять человек, сварены яйца, нарезана ветчина, поджарен хлеб, выставлено варенье, сливочное масло, молоко, яблоки… Я совсем приободрился. Хозяйка велела мне подавать еду, как только она крикнет, а пока я принялся рассматривать кухню, чтобы знать, где что лежит, и быстро найти, когда попросят. Наконец хозяйка вышла в столовую, с ней был какой-то бледный молодой человек, он сел к столу и уставился на еду.

— Опять эти проклятые яйца, черт их побери, — буркнул он.

— Не хочешь — не жри, кто тебя заставляет, — ответила женщина, тоже присаживаясь к столу.

— Ты бы еще дерьма подала, — проворчал он и подцепил вилкой кусок ветчины.

Господи, может, я сплю и мне снится сон? Неужто они так всегда друг с другом разговаривают? В таком случае я здесь не останусь. Вошла молоденькая девушка и плюхнулась на стул.

— Явилась, шлюха, — приветствовал ее молодой человек, — хоть бы поесть сначала дала, аппетит бы не портила.

— А иди ты знаешь куда, — отвечала девушка.

Я вытаращил глаза и даже не заметил, что молодой человек смотрит на меня.

— Эй ты, черномазый ублюдок, чего вылупился? — обратился ко мне он. Сними-ка с плиты печенье и тащи на стол.

— Да, сэр.

Вошли двое пожилых мужчин и тоже сели завтракать. Я так никогда и не разобрался, кто кому кем приходится в этой семье, и вообще семья это или все они чужие. Брань слетала у них с языка с удивительной легкостью, но друг на друга они не обижались. Переругивались походя, не отрываясь от своих дел. Я все время был в напряжении, стараясь угадать их желания, чтобы меня не обругали. Могло ли мне прийти в голову, что напряжение, которое я ощутил в то утро, станет крестной мукой всей моей жизни. Наверно, я слишком поздно пришел работать к белым, наверно, надо было начать раньше, как другие ребята, когда я был еще маленький, может быть, теперь я уже привык бы к этому напряжению, может быть, я научился бы подавлять и усмирять его инстинктивно. Но мне было суждено другое, мне было суждено ощущать это напряжение всегда, каждый миг, думать о нем, носить его в своем сердце, жить с ним, есть, спать, бороться.

Я уставал после утренней работы физически, но куда больше изматывало нервное напряжение, страх, что я сделаю что-нибудь не так и на мою голову обрушится поток брани. В школу я приходил выжатый как лимон. Но своим местом я дорожил, потому что тут меня хорошо кормили, никто за мной не следил и не считал, сколько я съел. Раньше мне редко доводилось есть яйца, и сейчас, когда хозяйки не было поблизости, я бросал на горячую сковородку огромный кусок желтого сливочного масла, быстро разбивал три-четыре яйца и, давясь, проглатывал яичницу. А то, спрятавшись за дверью, пил, как воду, молоко, кружку за кружкой.

От хорошей еды я поздоровел, но вот беда — начал отставать в школе. Может быть, меня хватило бы и на работу по утрам и вечерам, и на школу, будь я крепче физически и не выматывай эта дополнительная нервная нагрузка мои и без того слабые силенки. В полдень меня начинало смаривать, учитель и ребята куда-то уплывали, я понимал, что вот-вот засну. Тогда я шел в коридор к фонтанчику с водой и подставлял под ледяную струю руки, чтобы холод прогнал сон.

И все-таки я был доволен, что работаю. В большую перемену я весело бежал с ребятами в лавку на углу есть бутерброды, я с гордостью выкладывал на прилавок деньги и покупал, что мне хотелось, а потом мы завтракали и рассказывали друг другу о своих белых хозяевах. Я постоянно потешал их красочными картинками из жизни лающейся семейки, как они часами злобно молчат и как ненавидят друг друга. Рассказывал, что мне удается поесть, когда хозяйка отвернется, и они добродушно завидовали.

Потом ребята принимались разглядывать новую вещь, которую я купил. Мы обязательно каждую неделю покупали себе что-нибудь из одежды, пятьдесят центов выкладывали сразу, а остальное платили в рассрочку. На нас, конечно, наживались, мы это знали, но за наличные покупать мы не могли.

Мать быстро поправлялась. Как я обрадовался, когда она сказала, что, может быть, скоро мы будем жить своим домом. Как ни сердилась бабушка, как ни возмущалась, мать стала ходить в методистскую церковь, а я — в воскресную школу, не потому, что мать меня просила — хотя она, конечно, и просила, — а чтобы встретиться и поболтать с приятелями.