Ричард Райт - Черный
Как-то днем я вернулся из школы и встретил в передней тетю Эдди. Глаза у нее были красные, губы дрожали.
— Поднимись к дедушке и попрощайся с ним, — сказала она.
— Что случилось?
Она не ответила. Я взбежал по лестнице и увидел дядю Кларка, который приехал из Гринвуда. Бабушка сжала мою руку.
— Иди попрощайся с дедушкой, — сказала она.
Она ввела меня в комнату дедушки, он лежал на кровати, одетый в свой парадный костюм. Глаза были открыты, но он лежал так тихо, что я но понял, жив он или умер.
— Отец, это Ричард, — прошептала бабушка.
Дедушка посмотрел на меня, его белые зубы на миг блеснули.
— Прощайте, дедушка, — прошептал я.
— Прощай, сынок, — сказал он хрипло. — Радуйтесь, ибо господь… мою душу… ибо господь…
Голос его замер. Я не понял, что он сказал, и хотел переспросить. Но бабушка взяла меня за руку и вывела из комнаты. В доме стояла тишина, никто не плакал. Мать сидела молча в кресле-качалке и глядела в окно, время от времени она опускала голову и прятала лицо в ладонях. Бабушка и тетя Эдди бесшумно ходили по дому. Я сидел в оцепенении, ожидая, когда дедушка умрет. Я все еще пытался понять, что же он мне сказал. Мне хотелось запомнить его последние слова. Я пошел за бабушкой в кухню.
— Бабушка, что сказал дедушка? Я не расслышал, — прошептал я.
Она повернулась ко мне и привычным движением шлепнула по губам.
— Молчи! Ангел смерти в доме!
— Я просто хотел спросить, — сказал я, прижимая пальцы к разбитой губе.
Она посмотрела на меня и смягчилась.
— Он сказал, что бог призывает его на небеса, — сказала она. — Теперь ты знаешь. И хватит задавать глупые вопросы.
Когда я утром проснулся, мать сказала, что дедушка "отошел с миром".
— Надень пальто и шапку, — сказала бабушка.
— Зачем? — спросил я.
— Довольно задавать вопросы, делай что велят.
Я оделся.
— Ступай к Тому и скажи, что дедушка отошел с миром. Пусть придет и распорядится, — сказала бабушка.
Том, ее старший сын, недавно переехал из Хейзелхерста в Джексон и жил на окраине, милях в двух от нас. Сознавая, что на меня возложено важное поручение, я бросился бежать и ни разу не остановился передохнуть — я думал, что весть о смерти надлежит доставить немедленно. Я взлетел на крыльцо едва дыша, постучал. Дверь открыла моя двоюродная сестра, маленькая Мэгги.
— Где дядя Том? — спросил я.
— Спит, — ответила она.
Я ворвался в комнату, подбежал к постели и стал его трясти.
— Дядя Том, бабушка велела вам побыстрей прийти. Дедушка умер, выпалил я, не переводя духа.
Он открыл глаза и долго смотрел на меня.
— Уродится же такой дурак, — сказал он тихо. — Разве можно так сообщать человеку о смерти отца?
Я смотрел на него озадаченно; я не мог отдышаться.
— Я всю дорогу бежал, — сказал я. — Запыхался. Извините.
Он медленно встал и начал одеваться, не обращая на меня внимания; прошло минут пять.
— Чего ты ждешь? — наконец спросил он.
— Ничего, — сказал я.
Я медленно шел домой и думал, почему я не такой, как все, почему я вечно делаю не то, что надо. И говорю не то, и поступаю не так, все на меня злятся. Я никогда не умел говорить с людьми, не понимал, что они думают, чего хотят. Разве я хотел рассердить дядю Тома? А он рассердился, да так, что гнев пересилил горе. Не найдя ответа, я решил, что нечего мне расстраиваться, все равно, как бы я ни старался, моей семье не угодишь!
Меня не взяли хоронить дедушку, а оставили присматривать за домом. Я читал детективный роман, пока все не вернулись с кладбища. Мне ничего не рассказали, а я не стал их расспрашивать. Жизнь вошла в свою обычную колею — сон, каша, рагу из овощей, школа, учение, одиночество, тоска, снова сон.
Я совсем оборвался, мне стыдно было появляться в своих лохмотьях в школе. Многие ребята в классе уже носили костюмы с длинными брюками. Я так злился, что решил поговорить с бабушкой начистоту: если она не позволит мне работать по субботам, я уйду из дома. Но когда я заговорил, она не стала меня слушать. Я ходил за ней по пятам и требовал разрешения работать по субботам. Она твердила — нет, нет, ни за что, лучше не проси.
— Тогда я брошу школу, — объявил я.
— Бросай, мне все равно, — сказала она.
— Уеду от вас и письма никогда не пришлю.
— Никуда ты не уедешь, — сказала она с издевкой.
— Разве я могу учиться, чтобы потом найти работу? — спросил я, меняя тактику. Я показал ей свои рваные носки, залатанные штаны. — Как же мне в таком виде появляться в школе! Я не прошу у тебя денег, не прошу ничего мне покупать. Я прошу только разрешения работать!
— Мне-то что, ходишь ты в школу или нет, — сказала она. — Ты покинул лоно церкви и предоставлен теперь самому себе. Ты принадлежишь не мне, а миру. Для меня ты мертв, как мертв для Христа.
— Твоя проклятая церковь не дает мне жить!
— Не смей произносить таких слов в этом доме!
— Я говорю правду, ты сама знаешь!
— Бог покарает тебя. А ты снедаем гордыней и не хочешь просить Его о помощи.
— Я все равно пойду работать.
— Тогда уходи из моего дома.
— И уйду, — сказал я, дрожа всем телом.
— Никуда ты не уйдешь, — повторила она.
— Ты что же думаешь, я шучу? — спросил я, решившись доказать, что готов на все. — Я ухожу сейчас же!
Я побежал в комнату, схватил потрепанный чемоданишко и стал бросать в него свое рванье. У меня не было ни цента, но все равно я решил уйти. Она подошла к двери.
— Дурачок. Положи чемодан на место!
— Нет, я уеду и буду работать!
Она вырвала чемодан у меня из рук; я заметил, что она дрожит.
— Ладно, — сказала она. — Если ты хочешь попасть в ад, отправляйся. Но видит бог, это не моя вина. Меня он простит, но тебя никогда!
Она с плачем вышла из комнаты. Доброта победила в ней страх. Я вынул вещи из чемодана. Я был разбит. Я ненавидел эти взрывы чувств, эти вспышки страстей, потому что они сковывали меня бессилием. Теперь я воистину погиб для бабушки и тети Эдди, зато мама улыбнулась, когда я рассказал, что восстал против них. Она поднялась, заковыляла ко мне на своих негнущихся ногах и поцеловала.
6
Утром я стал спрашивать у ребят в школе, не знает ли кто, куда можно наняться на работу, и мне сказали, что одной белой семье нужна прислуга. Уроки кончились, и я пошел по адресу. Дверь открыла высокая, сурового вида белая женщина. Да, ей нужна прислуга, причем обязательно честная. Плата два доллара в неделю, работать утром и вечером, в субботу весь день. Я должен мыть посуду и полы, колоть дрова, мести двор. Меня будут кормить завтраком и обедом. Я робко расспрашивал, бросая украдкой взгляды по сторонам. Интересно, как меня здесь будут кормить? Кухня бедная и запущенная, неужто весь дом такой?
— Ну так что, поступаешь ко мне или нет? — спросила женщина.
— Да, мэм, — сказал я, не зная, стоит соглашаться или нет.
— Тогда я задам тебе один вопрос, а ты ответь мне как на духу, сказала она.
— Да, мэм, — с готовностью ответил я.
— Ты воруешь? — серьезно спросила она.
Я захохотал, но тут же спохватился и умолк.
— Что тут такого смешного? — обиделась она.
— Сударыня, неужели вор когда-нибудь признается, что он ворует?
— Что-что? — закричала она и стала красная как помидор.
Ну вот, не успел я вступить в мир белых, как тут же допустил промах. Я понурил голову и смиренно прошептал:
— Нет, мэм, что вы, ну конечно, я не ворую.
Она пристально глядела на меня, соображая.
— Слушай, мне черномазые наглецы не нужны, — сказала она.
— Ну что вы, мэм, я вовсе не наглец, — заверил я ее.
Пообещав прийти завтра к шести утра, я побрел домой, пытаясь понять, почему же это она прямо в лоб спросила меня, ворую я или нет? Говорят, белые считают, будто негры простодушны, как дети, размышлял я; ну, конечно, только этим и можно объяснить ее вопрос. Ведь я бы не признался, что задумал ее убить, и разумом она это, естественно, понимала. Но привычка взяла верх над разумом, вот она меня и спросила: "Ты воруешь?" Только полный идиот брякнул бы ей: "Да, мэм, я вор".
Что же теперь со мной будет? Ведь я по многу часов буду находиться среди белых. Вдруг они меня ударят? Или станут ругать? Тогда я сразу же уйду. Мне так хотелось найти работу, и я ни разу не подумал, что хозяева могут меня обидеть, но теперь эта мысль выступила на передний план, она оказалась решающей и вытеснила все остальное. Я буду скромен и вежлив, буду говорить "да, сэр", "нет, сэр", "да, мэм", "нет, мэм", но проведу между ними и собой черту и переступить ее им не позволю. А может, все и обойдется, просто у страха глаза велики, может, со мной будут обращаться хорошо…
Утром я нарубил дров для кухни, принес в дом несколько корзин угля для комнат, помыл парадное крыльцо, подмел двор, кухню, накрыл на стол, вымыл посуду. Пот лил с меня ручьями. Но хозяйка велела мне подмести дорожку перед домом и сбегать в лавку за продуктами. Когда я вернулся, она сказала:
