Ричард Райт - Черный
— Мама, а я совсем ничего не чувствую, — честно покаялся я ей.
— Не огорчайся, это придет потом, — пыталась успокоить меня мать.
Признался я и мальчишкам, и они тоже сказали, что ничего особенного не чувствуют.
— А, ладно, главное — это стать членом братства, — говорили они.
И вот воскресенье, день нашего крещения. Я надел лучшее, что у меня было, и, обливаясь потом, явился в церковь. Кандидатов в члены общины толпой погнали слушать проповедь, в которой путь спасения был расписан от рождения до смерти. Потом нам велели пройти к алтарю и там выстроили. Облаченный в белую рясу проповедник опустил веточку в огромную чашу с водой и помахал над головой первого обращенного.
— Крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — звучным голосом произнес он, помавая мокрой веткой. По лицу мальчишки поползли капли.
Он переходил от одного к другому, каждый раз окуная ветку в чашу. Наступил мой черед — как же глупо и неловко я себя чувствовал, как мне хотелось крикнуть ему: "Перестаньте! Ведь это же шарлатанство!" Но я молчал. Мокрая ветка помоталась над моей головой, обрызгав лицо и рубашку, несколько капель упало за ворот, они поползли по спине, как козявки. Меня стало передергивать, я еле сдержался. Но вот и конец. Мне стало легче. Проповедник тряс ветку уже над головой следующего обращенного. Я глубоко вздохнул. Все, крещение мое свершилось.
Даже после того, как религиозное братство "дало мне свою правую руку", я продолжал изнывать в воскресной школе от скуки. По сравнению с журнальным чтивом, от которого кровь стыла в жилах, библейские предания казались такими пресными, тягучими. Не один я так думал — многие засыпали в воскресной школе. Наконец самый смелый из нас заявил, что нас просто надули, и мы стали со спокойной совестью прогуливать занятия.
В самом конце весны с матерью случился еще один удар. И снова я глядел, как она мучается, слушал ее стоны и ничем не мог ей помочь. Ночи напролет я лежал без сна, вспоминая свое детство в Арканзасе, событие за событием, эпизод за эпизодом восстанавливал мамину жизнь, пытался понять, почему же на ее долю выпало столько незаслуженных страданий, и меня охватывал ужас, какого я никогда не испытывал даже в церкви. Ответа мой ум не находил, но принять эту жизнь я не мог, во мне поднимался протест.
В доме произошла еще одна перемена. Мы сильно нуждались, и бабушка с тетей Эдди решили, что дом наш для нас слишком велик, и поселили наверху дядю Тома с семьей — пусть он платит нам хоть сколько-нибудь. Столовую и гостиную превратили в спальни и впервые за все время почувствовали, что у нас стало тесно. Мы начали раздражать друг друга. Дядя Том тридцать лет учительствовал по разным городишкам и, поселившись под одной крышей со мной, принялся втолковывать мне, как неправильно я живу. Я его поучений не слушал, а он возмущался.
По утрам меня будил грохот кастрюль и сковородок в кухне — это завтракала семья дяди Тома. Однажды я проснулся от того, что он тихо, но настойчиво звал меня.
Я разлепил веки и увидел за приоткрытой дверью кухни смутное пятно его лица.
— Сколько на твоих? — послышалось мне.
— А? Чего? — пробормотал я спросонок.
— Сколько на твоих часах? — повторил он.
Я приподнялся и глянул на стул возле кровати, где лежали мои купленные за доллар часы.
— Восемнадцать минут шестого, — пробормотал я.
— Восемнадцать минут шестого? — переспросил он.
— Да, сэр.
— А часы точные? — не унимался он.
Я устал вчера как собака, не выспался, еще раз глядеть на часы не хотелось, тем более что я сказал ему время более или менее правильное.
— Точные, точные, — ответил я, зарываясь головой в подушку. — Если опаздывают или спешат, так самую малость.
Наступила тишина. "Ушел", — подумал я.
— Что, что ты сказал?! А ну-ка объясни! — раздался злобный крик.
Я сел на постели и захлопал глазами, стараясь разглядеть в полутьме выражение его лица.
— А чего тут объяснять? — удивленно спросил я. — Все и так ясней ясного. — Неужели я неправильно сказал ему время? Я еще раз посмотрел на часы. — Сейчас уже двадцать минут шестого.
— Ах ты, черномазый нахал! — рявкнул он.
Я сбросил одеяло, сообразив, что дело плохо.
— Чего ты разозлился-то? — спросил я.
— В жизни не встречал такого наглеца, такого хама, — брызгая слюной, визжал он.
Я спустил ноги на пол, не сводя с него глаз.
— Почему ты ругаешься? — спросил я. — Ты спросил у меня время, я ответил — что тебе еще?
— "Если опаздывают или спешат, так самую малость", — злобно передразнил он меня. — Я тридцать лет проработал в школе, и никто никогда мне так не дерзил.
— Да что я такого сказал? — в изумлении спросил я.
— Молчать, нахал! — заорал он. — А то я буду говорить с тобой по-другому. Посмей только рот открыть, возьму розгу и проучу!
— Господь с тобой, дядя Том! Что плохого я сказал?
Дыхание со свистом вырывалось из его груди, я видел, что он в бешенстве.
— Давно по тебе розга плакала, но уж сегодня ты получишь сполна! пообещал он.
Я вскочил и сгреб в охапку одежду, не веря, что все это происходит наяву. Мне объявили войну так неожиданно, что я на миг растерялся. С чего это он, ведь я ему не дерзил! Говорил с ним, как со всеми разговариваю, другие же на меня не обижаются, а он почему-то взвился. Хлопнула дверь ага, он вышел во двор. Я быстро натянул одежду и к окну, дядя Том стоял возле вяза и ломал длинную тонкую зеленую лозу. Я весь подобрался. Да будь я проклят, если позволю ему прикоснуться к себе этой лозиной. Мы живем в одном доме без году неделя, он меня не растил, не воспитывал. Я работаю, сам себя кормлю и одеваю, все гроши, что зарабатываю, отдаю бабушке на хозяйство. А какой-то чужой человек заявляет, что я, видите ли, нагло с ним разговариваю, и хочет, чтобы я вел себя, как темные забитые негры, которых я видел на плантациях, хочет, чтобы я подобострастно улыбался, не смея поднять головы, и, когда ко мне обращаются, униженно мямлил.
Но тут мой здравый смысл запротестовал. Да нет, какая чепуха, мне все это показалось. Не будет он меня бить, только постращать хочет. Он сейчас остынет, одумается и поймет, что дело-то яйца выеденного не стоит. Я сел на краешек кровати и стал ждать. На заднем крыльце застучали дядины шаги. На меня накатила слабость. Да сколько же это будет продолжаться? Сколько еще меня будут бить за какие-то пустяки, вообще ни за что? Мои родственники так меня вышколили, что когда я проходил мимо них, то начинал дергаться, а теперь вот меня собирается сечь человек, которому не понравился мой тон. Я подбежал к комоду, выхватил из ящика пачку стальных бритв, распечатал ее, взял в обе руки по тонкому серо-синему лезвию и приготовился. Дверь открылась. Я из последних сил надеялся, что все это неправда, что этот кошмар сейчас кончится.
— Ричард! — холодно и строго позвал меня дядя Том.
— Да, сэр? — отозвался я, стараясь не выдать голосом волнения.
— Поди сюда.
Я вошел в кухню, глядя ему в лицо, руки с зажатыми между пальцев лезвиями я держал за спиной.
— Слушаю, дядя Том, что ты от меня хочешь? — спросил я.
— Ты не умеешь разговаривать с людьми, хочу тебя научить, — ответил он.
— Может, и не умею, только учить тебе меня не придется.
— Сейчас ты у меня по-другому запоешь, — пообещал он.
— Слушай, дядя Том, бить меня ты не будешь — я не дамся. Кто ты мне? Да никто. Ты меня не кормишь. Я в твоей семье не живу.
— Прикуси свой поганый язык и ступай во двор! — рявкнул он.
Он не видел лезвий в моих руках. Я бочком проскользнул в дверь и спрыгнул с крыльца на землю. Он сбежал по ступенькам и, подняв прут, пошел на меня.
— У меня в руках лезвия! — с угрозой процедил я. — Не подходи — зарежу! Может, и сам порежусь, но уж тебе живому не быть, пусть поможет мне бог!
Он остановился, глядя в занимающемся свете утра на мои поднятые руки. Между большим и указательным пальцем я крепко зажал острые, стальные лезвия.
— О господи! — ахнул он.
— Я вовсе не хотел тебя утром обидеть, — сказал я. — А ты говоришь, я тебе надерзил. Тебе что-то померещилось — и поэтому я позволю бить себя?! Черта с два!
— Ты преступник, убийца! — прошептал он.
— Хочешь драться — пожалуйста, будем драться. Я согласен.
— Ты плохо кончишь, — сказал он, потрясение качая головой и хлопая глазами.
— Ну и прекрасно, — сказал я. — Отстань от меня и впредь держись подальше, больше мне ничего не надо.
— Тебя повесят, — торжественно провозгласил он.
— Ну и пусть, не твое дело.
Он молча глядел на меня; видно, он не поверил, что я всерьез, и сделал шаг вперед, испытывая.
— Брось лезвия, — приказал он.
— Я убью тебя, убью! — закричал я истерически, срывающимся голосом, отступая, и стальные лезвия замелькали в воздухе.
