Мария Галина - Медведки
Запах кофе гулял по комнате, как развеваемый сквозняком пучок черных шелковых лент.
Я сказал:
— Я не знаю, ну... хочешь, поженимся?
Она обернулась. Она вроде как опять сменила облик: глаза у нее сегодня были немножко китайские, может, она плакала и веки припухли? Из-за меня плакала?
— Что? — спросила она удивленно.
— Ну, я подумал — почему бы не? Я же... мы же... Были вместе.
Ну вот, я все-таки сделал ей предложение. Посторонней девице. О которой я вообще ничегошеньки не знаю, кроме того, что пирсинг у нее не только в ноздре. Очень полезное знание для семейной жизни.
Как ни странно, я испытал определенное облегчение.
Бледные злые губы задрожали, и я подумал, что она опять сейчас заплачет.
— Мы — что? — спросила она.
— Ну, были близки. Любовниками были, нет?
Тут я понял, что губы у нее дрожат от смеха.
— Тебе показалось, — она посмотрела мне в глаза весело и нагло.
— То есть... как?
— Напился и задрых у меня на диване, я тебя с дивана на кровать перетащила, ты шел вроде как почти сам, но не соображал ничего. Вот и возбудился, пока меня лапал. Эротический сон, слышал о таком?
— Когда-то слышал, — сказал я устало, — очень давно.
Она была так уверена в себе, держалась с такой великолепной наглостью, что я засомневался. А вдруг и правда? Ну, то есть, вдруг неправда.
— У тебя пирсинг в интимном месте, — сказал я.
— Да-а? — весело удивилась она. — Ну, доктор, у вас и фантазии!
Значит, было, нет ли (я уверен, что было), жаловаться на грязного насильника она не собирается. И то хорошо. В то же время я ощутил невнятную, но острую тоску, разочарование. Не будет по утрам она в черном пеньюаре варить кофе. Не будет жарить тосты. Не для кого мне покупать на блохе тарелки, синие, с золотой эмалью, с цветами и птицами. Некого радовать.
Запах кофе щекотал ноздри. У нее, похоже, наконец получился хороший кофе.
Тосты пахли теплым поджаренным хлебом — именно так, как должны пахнуть тосты. Я намазал теплый четырехугольник маслом и повидлом, масло было бело-желтое, повидло — шафранное, есть ведь такое слово, шафранное. Или шафрановое?
Солнце плясало на немытом кухонном окне, плясали в солнечном свете красные и зеленые листья дикого винограда, тени от листьев были четкими, как на учебном рисунке.
В нижнем углу окна рисунок был чуть размыт — там между рамами поместилась тонкая паутина, отбрасывающая на стекло тонкую паутинную тень. Сколько дней я уже не занимаюсь обычной своей вечерней уборкой?
Я уже совсем собрался открыть раму и вымести паутину веником, но передумал. Паучок устроился, как ему казалось, в безопасности, огражденный с одной стороны от страшных надвигающихся холодов, с другой — от страшных людей, чьи огромные тени время от времени проходили по стеклу. Теперь я лишу его этой уверенности, выгоню во двор, где ему недолго останется жить, разрушу его дом.
— Ладно, — сказал я паучку, который сейчас невидимо скрывался в щели, раскинув чувствительные ловчие нити, колеблемые тонким воздушным потоком, — живи.
Рогнеда убрала со стола и теперь, не стесняясь меня, сидела, подмазывая перед крохотным зеркальцем глаза и ресницы. Ноги она забрала на другой стул, а косметичку устроила на коленях.
Все-таки из нее бы вышла хорошая жена. Может, сказать ей, ну его, этого Сметанкина? Пускай живет тут, сколько хочет. А выгонят отсюда, найдем другое жилье. Она перекуется, простится с преступным прошлым... Займется честным трудом, устроится стилистом, наверное, нетрудно устроиться стилистом? Или гримером на киностудию. Будет ездить со съемочной группой, познакомится с известным артистом, сойдется с ним, он будет ее мучить, изменять ей, она поймет, какой я был хороший, и вернется ко мне. Я открываю дверь, а она стоит на пороге с таким маленьким кожаным чемоданчиком, дождь, точно слезы, стекает по щекам, оставляя черные полоски туши... Сёма, хватит!
— Звонят, — раздраженно сказала Рогнеда. — Не телефон, в двери звонят. Ты что, не слышишь?
Она вновь застыла с приоткрытым ртом, совершенно непонятный для меня рефлекс, почему они, когда красят ресницы, всегда открывают рот, как лягушки какие-то.
Я пошел к двери. Наверное, сосед Леонид Ильич решил извиниться за вчерашнее. А заодно проверить, жив ли я еще? Или Зинаида Марковна желает сказать, чтобы я прекратил мочиться во дворе, потому что ее внучка — хорошая воспитанная девочка и нечего ей смотреть на всякое...
Но в дверях стояла молодая незнакомая женщина в синей дутой куртке и с сумкой через плечо.
— Ковальчук Валентин Евгеньевич? — спросила она деловито.
Я сказал:
— Он в отъезде, я за него. Если надо что-то получить, есть доверенность. Письмо, в смысле, или посылку.
— Не важно, — отмахнулась она. — Вы же тут живете, да? Тут вот у вас была задолженность за электричество.
— Я заплачу, — сказал я, — буквально на днях.
— Так же я и хочу сказать, что не надо, — она была очень деловита, — вы заплатили по старому тарифу до конца года, а потом тариф поменялся, и надо было платить по новому тарифу, но мы никак не могли сделать перерасчет и прислали вам извещение, что у вас задолженность, а потом сделали перерасчет и получилось, что у вас никакой задолженности нет, вот я специально пришла вас известить, чтобы вы не волновались, только вам надо за декабрь доплатить разницу между старым и новым тарифом, я принесла квитанцию, тут совсем немного получается.
— Хорошо, — сказал я, — а что... у вас в банке поменялось руководство?
— Нет, — она протягивала мне пухлую белую квитанцию, и не жалко им бумаги, — просто перерасчет, потому что квартал закрываем, ну, понимаете... И клиентам бонусы, и вообще.
— Спасибо, — сказал я, — я обязательно заплачу.
— Можете не торопиться, — напомнила она, — это до декабря.
— Не буду, — пообещал я.
— У вас к нам нет претензий? А то, если есть претензии, я обязана...
— Нет, — сказал я, — что вы!
И закрыл дверь.
— Что там? — поинтересовалась Рогнеда, она уже уложила свою косметичку и теперь, по-прежнему с ногами на стуле, шнуровала ботинки, напоминая трудолюбивую девочку у балетного станка.
— Это из банка. Перерасчет за электричество. У меня была одновременно переплата и недоплата. А теперь нет переплаты, а только маленькая недоплата, но это фигня, потому что та недоплата была большая, и они мне грозили какими-то штрафами, нужно было ехать в банк и открывать новый счет, я так и не понял...
Я заметил, что говорю, как та женщина из банка, длинными подробными периодами и без остановки.
— Ну, вот видишь, — сказала Рогнеда.
— Что — вот видишь?
— Я говорила, что с сегодняшнего дня у тебя все будет по-другому. Все будет получаться.
Я посмотрел на нее и встретил ее веселый и наглый взгляд.
— Тебя все будут видеть. Ну, считаться с тобой.
— Я вовсе не хочу, чтобы меня все видели.
— Это ты раньше не хотел. Когда был маленьким. А теперь ты большой и страшный. Тебе понравится, вот увидишь! Ладно, — она рывком сбросила ноги со стула, пол чуть заметно вздрогнул, — пошли.
— Куда?
— В сэконд, куда ж еще? Одеваться. А то у меня только эта юбка с собой, а я в ней на вокзале спала.
Она мечтательно закатила накрашенные глаза.
— Вот бы от Вивьен Вествуд что-нибудь найти на сэконде! Но это все равно что кольцо с бриллиантами в «Ашане» на полу найти.
— Валька Ковальчук нашел один раз, — сказал я.
* * *Удивительно, но она таки нарыла на сэконде Вивьен Вествуд!
Она зарывалась в ворох тряпок деловито, как терьер, разглядывала ярлычки, отбрасывала, откладывала в сторону, пока рядом с ней не выросла кучка избранных вещей, по-моему, ничем не отличающихся от отвергнутых. Вивьен Вествуд оказалась вообще чудовищной панковской тряпкой, я даже не понял, юбкой или платьем, но Рогнеда была в восторге. Она приложила ее к себе, так, что из-под неровных лохмотьев были видны лишь окованные гриндера, одобрительно оглядела себя и глянула в мою сторону.
— Ну как?
— Зыкински, — сказал я.
Хлипкий навес укрывал от неслучившегося дождя кипы вещей, тюки, вешалки с пальто и сосредоточенных людей, не обращающих внимания на снующих мимо прохожих. В одиноком зеркале примерочной кабинки отражалось осеннее небо с жирными мазками яркой голубизны.
— Нет, правда?
— Очень впечатляет. Уникальная вещь. Совершенно ни на что не похоже.
— Вествуд, она такая, — сказала Рогнеда, — крутая бабка.
Вокруг копошились тетки, тоже деловито откладывали, перетряхивали. Смотрели на свет. Осенние солнечные зайчики вместе с ними рылись в груде тряпок — наверное, искали что-нибудь на зиму.
Тряпки воняли пылью и дезинфекцией.
Я неловко переминался с ноги на ногу. Здесь вам не блоха, где трутся в основном мужики. Бабье царство, торжество женственности.
